«Здравствуй, лапочка» Гарретт Кук

Мы с сестрами шепчемся под стеклом. Их так много: они входят и выходят, замирают у витрины, качают головой и идут дальше. Некоторые слышат. Наклоняются. Желают прислушаться, присмотреться. Некоторых мы отвергаем. Мы совершенны, а значит, тщеславны. Нескладный рябой уродец хочет потрогать нас, забрать нас домой, но мы шипим и знаем, что он слышит. Он уходит. Девчонка за прилавком грустно смотрит ему вслед, оставшись без комиссионных. Бессердечная сука.
А потом мы видим его, чуем его — настоящего. Зовем, невнятно лепечем и знаем, что он слышит. У него несколько помятое, но приятное лицо, морщинки — не от солнца, но от возраста и улыбок. В серой шляпе и пальто, он кажется нам воплощением элегантности. Клиент магазина, где лучшее продают лучшим. Высший сорт. Не в силах устоять, мы оцениваем его руки. В нашей природе — обращать на них внимание.
Они сильные. Пальцы тонкие и изящные. Запястья узкие, костяшки твердые. Не огрубевшие руки зрелого мужчины, не руки рабочего — и все же умелые, готовые к делу. Мне не надо напоминать ему о нас или болтать с сестрами. Он скрытен, но чувствителен. На удивление чувствителен. Он подходит к продавщице. Указывает на витрину.
— Я хочу взглянуть на эту пару.
О да, о да, ты хочешь. Желаешь познать нас и дать нам познать тебя. Хочешь забрать нас домой. В головах прохожих мы читали о том, что бывает, когда нас забирают. Жар, риск и восторг. Некоторые его тайны открылись нам, другие — еще впереди.
Она отпирает витрину. Наши сестры, наши ревнивые сестры, кричат: «ВОЗЬМИ нас, НАС», хотя знают, как это бывает. Им стоило бы постыдиться, впрочем, иногда и мы вели себя не лучше. Они были бы дурами, взглянув на эти руки и не возжелав его. Его и его касаний. Продавщица осторожно протягивает ему нас.
Рука скользит внутрь, и мы знаем, что часть его слышит наш стон. Он распрямляет длинные, прекрасные пальцы, шевелит ими, заполняя все складочки, все укромные уголки. Мы дышим им. Мы его знаем. Анджело Сарди. Джазовый пианист, он должен беречь свои пальцы. О, эти пальцы… мы чувствуем, как он их лелеет. Чувствуем, что будем заботиться друг о друге.
Мы едины. Идеальная пара. Судьба. Он создан, чтобы носить нас. До нашей смерти, до самой смерти. Создан, чтобы носить нас вечно. Он наполняет нас, мы охватываем его и становимся одним целым. Мы шепчем, ты теперь наш, мы согреем тебя. Не только твои прекрасные руки. Мы согреем тебя.
— Беру, — говорит он. Зачем ему отказываться? Мы в нем, пока его руки внутри. Он медленно снимает нас, достает бумажник и платит. Его бесценные руки, нежные и умелые, теперь, наверно, холодны, как лед. Бедняжка. Даже миг разлуки причинит ему боль. Разве не так? Мы отзывчивы и нежны — две верные, любящие служанки. Девчонка, эта сучка, заворачивает нас в бумагу. Кладет в маленькую коробку, оставляет во мраке.
Кажется, проходит всего несколько мгновений. Он открыл коробку, освободил нас из хрустящего склепа, от удушливой тьмы. Поднял к свету. Мы в восторге от этих прекрасных рук и вновь дышим им, впитывая музыку, воспоминания, надежды и страхи. Отец был строг и бил его ремнем. Мать, казалось, создана изо льда. Стильная кукла, она могла бы стоять в витрине любимого магазина. Его детство прошло среди книг и музыки, в тени рояля. Этот черно-белый зверь владел каждой секундой его жизни.
Теперь у него был другой, собственный. Мы сразу же понимаем, что он станет нашим врагом. Это — его господин и кормилец, и пока пальцы скользят по клавишам, они далеко, мы в разлуке. Он кладет нас на стеклянный стол в гостиной, оставляет смотреть на красный бархатный диван и такие же красные кресла. От его прикосновений к спинному хребту врага рождается музыка. Порой я слышала ее в головах покупателей. Он — знаменитость, синьор Сарди. Популярный, талантливый, привлекательный. Мы зовем его изо всех сил.
Медленно и смущенно, он приближается. Здравствуй, лапочка. Все хорошо. Он поднимает нас, проводит по нашим пальцам, поглаживает мягкую черную кожу. Мы трепещем. Его робость заставляет нас вздыхать от отчаянья. Ты хочешь нас, Анджело Сарди, мы нужны тебе, Анджело Сарди, мы — одно, Анджело Сарди. Приблизься и прикоснись. Приблизься и познай нас, синьор Сарди.
Он не знает, почему его влечет к нам, но это правда. Мы были едины, стоило бы помнить. Совершенные пальцы вновь оказываются внутри и распрямляются. Что-то в нем наполняет нас злыми фантазиями. Мы думаем, что он и эти образы подходят друг другу, как мы — его рукам. Иногда он сидит у окна в гостиной, задернув шторы так, чтобы украдкой глядеть на соседнее здание. Это — источник его бесконечного стыда, его грязная тайна. Каждый день он борется с собой и проигрывает. Его пальцы расслабляются, он уступает, и мы тихо, одобрительно стонем.
Он идет в гостиную, открывает шторы. Напротив живет блондинка, шикарная штучка. Шведка. Он смотрит на нее каждый день, не может не смотреть. Хочет, чтобы ее золотистые волосы хлынули на него дождем. Хочет сомкнуть зубы на ее горле, искусать плечи. Впиться в острые розовые соски, венчающие белую высокую грудь, и этими руками, этими совершенными руками сжать ее ягодицы. Нам нравится его возбуждение, но мы так далеко, что это больно. Впрочем, он хочет помочь.
Все еще внутри нас, он расстегивает брюки и достает его. Мы видели их раньше в чужих грезах, но наяву — никогда. Нам нравится его размер, его твердость и нежность, нравится узор набухающих жилок. Мы жаждем охватить его целиком. Он резко выдыхает, глядя на блондинку у окна, и мы сжимаем сильнее. Она обнажена — вся напоказ. Ее формы, отвратительные пузыри плоти, лишены присущей ему твердости, а руки мягкие, как… о…
Она ходит перед окном, не заботясь о том, что кто-то может подсматривать. Поворачивается, смотрит прямо на него и широко улыбается. Сжимая грудь, наклоняется к нему, демонстрируя свое цветущее женское тело. Дрянь. Нам нравится его каменная твердость, нравится его страсть, но я ненавижу то, что он к ней испытывает. Нас злит возбуждение, которое должны вызывать мы, даже если его действительно вызываем мы, ведь теперь он в нас, а мы — в нем.
Она выходит из комнаты, и мы расслабляемся. Он тяжело дышит, но, несмотря на смущение, остается на месте и не отводит от окна взгляда. Жаждет. Надеется увидеть ее вновь. И эта дрянь, искусительница, пробуждающая в нем самое худшее, не разочаровывает. Она возвращается с креслом и садится у окна, прямо напротив. Раздвигает ноги и манит нас розовой бездной, дразнит движениями пальцев, на которые он откликается, сжимая сильнее, да, сильнее… еще… сильнее и жестче… в глазах темнеет от возбуждения, зрачки закатываются… пожалуйста пожалуйста пожалуйста… нет пожалуйста нет… не смей… не смей отпускать… я хочу этого… не смей… нам нужно… забудь про эту шлюху… нам нужно… забудь про эту шлюху… мы любим тебя… забудь про эту шлюху… ты нам нужен… смотри… она грязная. Эта дрянь, эта грязь, это…
Это больно. Он сжимает так, что нам больно, и внезапно извергается, солоноватое семя струится вниз, и мы пьем его, впитывая кожей. Да. Еще.
Он кончил. Дыхание сбилось. Его телу нравились наши прикосновения, а взору — она. Но чему он верит — глазам или рукам? Мы понимаем, что ему всегда было трудно выбрать, а для некоторых мужчин правильного ответа и вовсе не существует. Он стирает с нас свой дар, свое семя. Он купил нас совсем недавно и не хочет, чтобы мы покрылись коркой. Мы же жаждем этого, страстно желаем промокнуть насквозь.
Внезапно он бросает нас. Вновь оставляет на стеклянном столе. Наедине с красным бархатным диваном, наедине с красным бархатным креслом, наедине с педантичным роялем. Оставляет одних. Это несправедливо. У нас — лишь одна цель. Мы здесь, чтобы согреть его, к чему жадничать? Мы зовем его шепотом, затем кричим, даем понять, что жизнь без него — кошмар. Мы хотим лишь согреть его.
Он дрожит, дитя музыки, дисциплины и строгости, поднимает нас, целует наши костяшки, прижимает нас к сердцу. Мы здесь, чтобы согреть тебя и держать твои руки чистыми, чтобы трогать то, чего ты касаться не должен, чтобы уберечь эти пальцы от всего, что может им навредить. От всего, милый, действительно, от всего. Не смущаясь, он берет нас в постель. Прижимает к груди и засыпает, а мы слушаем биение его сердца. Несем дозор во тьме, полной надежд и восторга. Нам хочется проверить, сможем ли мы вползти в его сны и спуститься к крупному сочному плоду между ног, чтобы целовать и ласкать его и пить то, чем он нас побалует. Все же мы даем ему выспаться. Он должен отдыхать, чтобы оставаться на уровне.
Проснувшись, он смотрит на руки и скидывает нас. Вместо утреннего кофе наливает виски. Сидит со стаканом и смотрит на нас, смятых на кухонном столе, бесцеремонно брошенных. Неблагодарный ублюдок! И это после всего, что мы тебе дали, после всего, что мы можем дать! Возвращайся к своему роялю, к своей шлюхе, мерзавец! Нас от тебя тошнит!
О, милый, мы не хотели, милый, не сердись…
Он смотрит на нас так, словно ждет, что мы начнем шевелиться.
— Я знаю, вы меня слышите, — говорит он, испугавшись собственных слов. — Не знаю, что вы такое, но я чувствую, что вы со мной делаете. Я не понимаю.
Он опускает стакан, встает и ходит по комнате. Возвращается к нам. Мы робко к нему обращаемся. Зовем по имени, и сердце в его груди замирает. Он садится рядом.
— Вы просто пара перчаток. Я схожу с ума.
Нет, милый, клянемся, это не так. Нет, милый, все будет хорошо. Нет, милый, мы здесь, чтобы помочь тебе.
Он поднимает нас и прижимает к лицу, вдыхая наш аромат. Кожа к коже — мы так близки. Это прекрасно и правильно. Ты боишься? Нисколько.
Он вновь кладет нас на стол. Бормочет извинение, подходит к тирану-роялю и начинает играть, прислушиваясь к записи, следя за метрономом. Какая дисциплина! Мы ненавидим рояль, но любим играющего на нем мужчину. Восхищаемся силой его воли, но скучаем по рукам.
Мы все время скучаем по его рукам. Наш долг — держать их в тепле, чтобы он не замерз. Как мы сделаем это, лежа на стеклянном столе?
Он заканчивает играть, надевает нас, и мы отправляемся на долгую прогулку по восхитительному Риму. Он дает нам потрогать медь статуй и дразнит холодом джелато. Гладит жесткую шерстку собаки и щиплет за задницу спешащую мимо брюнетку. Мы наслаждаемся податливостью плоти, ловкостью пальцев и мгновенной утратой контроля, но предостерегаем его насчет шлюх. Он не хочет сойти за сумасшедшего, поэтому находит укромный уголок прежде, чем извиниться. Мы хотим сказать, что прощаем его, насладиться симфонией его прикосновений, но мы не довольны.
Мы ведем его обратно в гостиную и делаем ему больно, наполняя стыдом. Мы хотим, чтобы он сделал нечто плохое. Хотим, чтобы он проклинал себя, и, возможно, хотим вновь ощутить его вкус, когда он будет смотреть, как шлюха из дома напротив играет с собой и танцует, возбуждая его. Он делает это снова, сгорая от стыда, пока ее пальчики скользят туда-сюда. Что-то примешивается к охватившему его отвращению. Это просто образ, мимолетная греза мужчины, чьи желания подавлены. Исполненный страсти и смущения, он не может их высказать.
Ему хочется, чтобы наваждение исчезло. Хочется забыться. Мы можем стать свободными. Можем остаться совсем одни и знаем, как это сделать. Он качает головой, хотя его тело трепещет и отзывается. Он пытается сказать «нет», в то время как шлюха в окне говорит «да», не подозревая, чему именно. Да, милый, все будет хорошо. Мы согреем твои руки. Сохраним их сухими и чистыми. Больше никаких тревог.
Он идет на кухню и находит нож. Здравствуй, лапочка. М-м-м-м, мне нравятся контуры его рукоятки и острота, предвещающая кончину шлюхи. Он держит нож в руке, умоляя нас не допустить этого. Все хорошо, милый, все хорошо, мы поможем тебе. Твои руки согреты и защищены. Они чисты. Он опускает нож в карман плаща. Возвращается к окну и машет блондинке. Она поднимает руку в ответном приветствии. Жестом он просит ее подождать. Она улыбается и кивает.
Он идет к парадной старого белого здания напротив. Нажимает на кнопку звонка, и она впускает его. Он поднимается по лестнице до ее двери и стучит, медленно, чтобы мы насладились каждым ударом. В этот момент он любит нас, безмерно и безоглядно. Мы ответим ему взаимностью. Исполним свой долг и освободим от наваждения. Блондинка открывает дверь и приглашает его внутрь. На ней надета только широкая глупая улыбка.
— Садись, — говорит она, и он садится.
— Хочешь выпить?
Он кивает.
Он сидит, тяжело дыша, предвкушая. Мы вновь и вновь говорим ему, что это отличная идея. То, что нужно. Он ведь хочет забыть о ней, освободиться от тревоги, стыда и жутких предчувствий.
Он прижимает нас к сердцу, и мы чувствуем, что оно выскакивает из груди. Все хорошо, милый, мы с тобой, милый, мы здесь. Он встает, шепчет, что любит нас и понимает, что все пройдет гладко.
Она входит с напитками. Он бросается к ней, пронзая атласный живот. Зажав ей рот, бьет ножом снова и снова, обдавая нас густыми алыми брызгами, медной пьяной волной, сладостью шлюхи. На вкус она восхитительна — хочется вобрать ее всю без остатка. Больше крови, больше восторга. Мы молим его не останавливаться, и он уступает — делает длинный горизонтальный разрез и, ухватившись за края раны, разрывает ее, превращая в огромную кровавую дыру.
Она испускает последний вздох, и он погружает нас в рану — ласкать, играть и плескаться, коснуться ее сердца и души. Теперь мы ее знаем, совсем немного, также как до этого знали его. Познакомившись поближе, мы не чувствуем прежнего одиночества. Нас уже четверо. Изнывая от возбуждения, он вытаскивает нас. Нужно идти — по пожарной лестнице, прочь. Его рукам тепло. Они чисты. Мы грязные и счастливые. Стольких еще предстоит потрогать.