«Кошмар в доме разбитых куколок» Никки Герлен

Кошмар в доме разбитых куколок… Кошмар в доме разбитых колоколов…

Да, именно это без остановки крутится в моей голове. А теперь я жду, что кто-нибудь выпрыгнет из кустов и набросится на меня. Скорей всего, этот кто-нибудь окажется не похож на Трейси Лордс. Возможно, это будет какой-нибудь тощий жуткий отморозок в маске Стива Бушеми, а может и Шер. Шер в маске Шер — было бы здорово.

Кошмар в доме разбитых куколок… Кошмар в доме разбитых куколок…

Я гадаю, что имеется в виду: колокола, которые звонят, или куколки, вроде девчонок-южанок, будто сделанных из орехового пирога, ледяного чая и печенья? Мы говорим о сломанных инструментах или сломанных женщинах? Оба варианта странным образом возбуждают. Возможно, подразумевается и то, и другое. Возможно. Я постепенно распаляюсь.

Кошмар в доме разбитых куколок… Кошмар в доме разбитых куколок…



Идет дождь, все в легком призрачном тумане, мокрый асфальт блестит от переливающихся в вышине неоновых огней. Лампы мигают, пульсируют, гудят и жужжат, как электромухобойки. Воздух соленый, тяжкий и стылый, а кровь внутри горячая, полная феромонов, лихорадочно-липкая. Из-за этого кажется, что мысли текут по ледяным костям, словно жаркая слизь. Я возбужден. Хочу войти куда-то, и чтобы что-то вошло в меня. Где же я? Здесь. Я в этом уверен — в паутине слов.

Глаза распахнуты, чтобы впитать всю эту восхитительную холодную мглу. Паутина любит мглу. Я стряхиваю капли воды с пылающего лица, чтобы их тепла коснулся прохладный туман. Воздух пахнет солью, хвоей и копченым мясом.

Мясо.

Дожжждь стих.

Мясссо.

Стою на цыпочках, резко вдыхаю, язык и лицо устремлены вверх, чтобы получить больше — чего, я не знаю. Не думаю, что это важно. Просто хочу еще.

На улице никого, лишь горстка курильщиков прячется под рваным навесом бара. Они не обращают на меня внимания. Продолжают курить электронные сигареты, пахнущие вишней и табаком. Глаза у них красные и остекленевшие, а сами они, наверное, насквозь промокли.

Через некоторое время я вижу нужное здание. Оно пахнет пляжем, хотя до моря шестьдесят миль. Сюда прилетела стая чаек. Они опускаются разом, окружают его, садятся на лестницу, ведущую вниз, в заведение. Огромный секс-шоп под названием «Грязная свинка» занимает три этажа, безымянный бар ютится в подвале. Я подхожу ближе — чайки словно оценивают меня. Их движения слишком ленивы, слишком неторопливы, слишком разумны. Их глаза сверкают неоном, словно капли моторного масла. Они спорят между собой странно-высокими, почти женскими голосами. От этого у меня по коже бегут мурашки, голова кружится, холод струится по позвоночнику в кипящий котел таза. На здании мигает неоновая вывеска — свинья в рогатом шлеме берсерка, вооруженная вилами.

Сюда, свинка! Сюда, свинюшка! Сюда, свинка! Мы заставим тебя визжать от похоти, грязная свинья! Шагни внутрь, и мы с тобой позабавимся!!!

Кажется, запись, реагирующая на движение. Стаканы попкорна и сладкая вата, длинные, радужные, похожие на рога единорогов, занавески на окнах. Я грязная свинка. Надо войти!

Сначала сссок.

Хммм. Сок. Тогда сперва вниз. Чайки возбужденно кричат, расступаясь, чтобы я мог пройти. От их громкого карканья и тяжкого биения крыльев меня пронзает дрожь восторга и ужаса. На мгновение я замираю, не зная, на что решиться, пытаюсь собраться с мыслями, которые застилает марево эйфории, заглушает хочу еще и кар. От хлопков и шелеста, с которым они поднимаются в воздух, у меня бегут мурашки, словно каждое движение чаек — камешек, брошенный в мой омут. Низ живота тяжелеет, плоть набухает от притока новой горячей крови — все сильней с каждым шагом вниз, — словно это она ведет меня.

Берись за орешки! Свежие горячие орешки!

В динамике секс-шопа начинает играть карнавальная мелодия.

Я открываю дверь в бар. Теплый влажный ветерок касается моего лица. В комнате душно и сыро, как в пещере, полной свечей. Они отбрасывают на гипсовый потолок странные тени, словно мерцают на дне залива. Запах пляжа становится сильней. Столы из неошкуренного дерева украшают ракушки, до краев наполненные чем-то черным и блестящим, возможно жуками без лапок. Позади пустая низкая сцена. Шелест волн смешивается с приглушенными разговорами. На клиентах тоги с

золотыми застежками в форме морских тварей. Женщины отрываются от беседы, чтобы посмотреть на меня. Не говоря ни слова, темными быстрыми взглядами окидывают мою фигуру и простую одежду. Внезапно и одновременно поворачиваются к своим партнерам. Все, кроме женщины с блестящими черными волосами, перламутровой кожей и глазами, которые даже в этом тусклом свете сияют точно нефрит.

Северина.

Влекомый ее взглядом, я на подгибающихся ногах пересекаю странную комнату. Иду прямо к ней. Она не встает из-за стола — ждет, пока я окажусь рядом. Я сажусь. Ее тога — роскошная, алая с металлическим отливом — вспыхивает зелеными и голубыми искрами, как нешлифованный опал. На плечах и талии ткань скрепляют рубиновые застежки — морские коньки. Ее волосы заколоты золотыми гребнями в виде кораллов, окаймленных турмалинами цвета фуксии. У нее острые скулы и нос, похожий на клюв хищной птицы. Жидкость молочного цвета клубится в стоящем перед ней изящном бокале. Это и есть сок. Именно он. Я уже пил его этой ночью. Она поднимает бокал — одним медленным плавным движением — и раскрывает розовые губы, чтобы сделать глоток. Изящно ставит его на стол и подталкивает ко мне.

— Пей.

Я жадно подношу напиток к губам, чувствуя странный и все же знакомый запах лакрицы и других трав. Стоит ему коснуться моего языка, и я чувствую лучи солнца у себя на плечах, сладкую вату, тающую во рту, волны, обрушивающиеся на мой берег, залпы дробовиков в дыхании ветра. Я пью до дна. Цвета комнаты все сильней напоминают о море, движения посетителей становятся странными. Все пульсирует, словно я плыву в жарком мареве рядом с ней. Буйки качаются, сирены ревут, пена хлещет за борт стоящих на якоре лодок, волны бьются о скалы, рождая эхо в глубинах пещер… разговоры сменяются криками чаек.

— Что это за место? — я забыл, где я и зачем.

— Это все, чего ты заслуживаешь, и даже больше, — отвечает она. Ее голос странно вибрирует, восхищает и возбуждает. У меня кружится голова. Я дрожу. Сердце колотится, бьется с безумной силой, но будто не там, где прежде, и я боюсь, что потеряю сознание.

— Думаю, я слишком много выпил, — замечаю я, хотя легко выговариваю слова. Меня охватывает дикое желание впиться ртом в губы Северины и овладеть ей на виду у всех. Я сгораю от похоти. Страха. Стыда. Смятения. Утрачиваю контроль.

— Уверена, тебе нужно еще, — отвечает она и делает жест бармену, заказывая новый напиток. — Страх — это хорошо.

Официант приносит бокалы, и я, пользуясь возможностью, рассматриваю других клиентов. Мое первоначальное заключение оказывается неверным. Не все они носят прекрасные тоги вроде той, что на Северине, — только женщины. Мужчины одеты

просто, как и я сам. Женщины двигаются странно, их лица мерцают и расплываются, обретая звериные черты. Мужчины начинают плакать. Я трясу головой, тру глаза, пытаясь убедиться, что действительно это вижу, и так и есть. Мое зрение никогда еще не было таким ясным, детали проступают с невероятной отчетливостью. Я вижу каждое украшение на женских одеждах. Мужчины рыдают все громче, начинают выть, а женщины им улыбаются.

— Мне нужно уйти, — говорю. Я задыхаюсь. Надо взять себя в руки.

— Я хочу, чтобы ты вошел в меня, — шепчет она. По ее коже бежит рябь. Северина мерцает — ее плоть становится губчатой и дырявой. Я наклоняюсь к ней. Она пахнет теплым песком. Я содрогаюсь и твердею под столом.

— Ты похож на человека, который потерял кого-то очень близкого.

— Сына, — говорю я, и теплые слезы бегут по горящим щекам. В горле застревает ком. Северина охватывает мое лицо ладонями, заставляя взглянуть прямо в ее сверкающие зеленые глаза. Смутившись, я чувствую, как плоть у меня между ног набухает, распирая джинсы.

— Ты чувствуешь себя виноватым. Почему?

— Потому что его позвоночник медленно гнил от рака, а я не мог этого вынести, и пил до потери пульса, и уходил с головой в работу. — Мое тело сотрясается от рыданий, но она не отводит рук, и я не могу освободиться, не могу вырваться из плена этих глаз. — Просто дай мне уйти…

— Но ты ведь этого не хочешь. Ты еще не все рассказал.

— Меня не было там, когда он умер. Он звал меня в агонии, но они не смогли до меня дозвониться. В палате оставалась моя жена, но он хотел видеть папочку. А меня не было. Не было рядом с ним.

— Почему же они не смогли связаться с тобой? — Хватка Северины стала жесткой, почти болезненной. — Твой ребенок умирает в больнице, Майкл, и зовет папочку, но тебя там нет. Где же ты? Что делает папочка, пока малыш борется за жизнь?

— Пьяный, трахается, выключив мобильник.

Северина прижимает мое лицо к груди, ласкает меня, гладит по волосам, баюкает мое беспомощное тело.

— Хорошо, хорошо. Поплачь. Шшш.

Ее грудь теплая и мягкая. Я слышу, как странно бьется ее сердце. Это скорее шепот, а не ровный стук. Медленно. Тихо. Спокойно. Я больше не плачу. Мне легче, я — в восхитительном смятении, и единственное, что теперь болит, — это плоть, которую она ласкает внизу. Мужчин за другими столами точно так же утешают их женщины, чьи черты становятся все более гротескными и смутными, звериными. Я

понимаю, что эти хищницы не отпускают нам грехи — только вытаскивают их на свет. Конечно, добром это не кончится.

В эту секунду комнату наполняет странный звон, от которого все трепещет. Звуки наплывают волнами — ближе — дальше — ближе, — как голос колоколов в дыхании ветра. Их заглушает треск помех, словно из сломанного радио. Я возбужден и голоден, ужасно голоден.

Кошмар в доме разбитых куколок… Кошмар в доме разбитых куколок…

Вот опять. Звон обрывается, и в тот же миг алый занавес расходится, за ним — темная сцена, и я не понимаю как, но мы стоим в первом ряду. Глаза, словно у кошки ночью, пустые и черные, взирают на нас из мрака. Северина позади меня, поглаживает мой член и жарко дышит мне в шею. Медленно, она начинает меня раздевать. Сцену внезапно заливает яркий розовый свет, словно мы в каком-то иностранном караоке-баре. В центре — электрический гончарный круг. Хищница сидит у колеса. Мужчина поднимается на сцену. Безмолвный и обнаженный. Его член стоит, а глаза пусты. Хищница манит его к кругу. Огромный металлический кол выступает из центра. Она берет в рот его набухший член и отсасывает под стоны и всхлипы зрителей. Северина гладит мне яйца. Обычно о них забывают. Странно, что я еще не кончил. Кажется, я никогда не остановлюсь. В воздухе пахнет сексом и грозовым дождем, мокрым асфальтом на исходе долгого лета. Кожа хищницы словно превращается в камень, ее черты застывают, ожесточаются. Минет становится агрессивным, запах крови струится по комнате, словно ток. Но мужчина все еще тычется ей в лицо, совершенно забывшись.

— Это Леда и ее горшечник, Уильям. Он тоже подвел своего ребенка, но гораздо интимней, если ты понимаешь, о чем я.

Во мне вскипает гнев, когда я вижу, как горшечник трахает напряженную глотку Леды, и представляю, что он сотворил с бедным мальчиком или девочкой. Мужчина стонет и дрожит, все глубже вколачиваясь в Леду. Ее горло явственно расширяется. Леда отстраняется от содрогающегося мужчины и смотрит в зрительный зал. Кровь и семя текут по ее подбородку, заливая тогу, ее глаза словно вмурованные в череп черные камни. Кровь в ярком розовом свете тоже кажется черной. То, что осталось от члена мужчины, сочится кровью и спермой. Как будто он сунул своего дружка в шлифовальный станок. Она тянет Уильяма вниз, словно для поцелуя, но, когда он наклоняется, отрывает ему голову. Кровь заливает сцену и зрителей, окрашивая воздух черно-алыми брызгами. Женщины облизывают губы и воркуют, пока мужчины стонут в их руках. Тело Уильяма падает с глухим стуком. Из него поднимается черный туман, который мне хочется вдохнуть. Я голоден. Я всасываю его, поглощаю всем своим существом. Мне нужно еще. Леда насаживает голову Уильяма на кол в центре круга и вращает его, нажимая ногой на педаль. Сминает голову своими каменными руками. Они такие сильные, что кажется, будто голова сделана из мягкого сыра, а не из костей и мышц. С хлюпаньем и треском его лицо рвется и исчезает под ее безжалостными пальцами. Разбитые колокола звонят снова, и занавес закрывается. В воздухе пахнет паленой костью. Женщины неистово

хлопают. Мужчины стонут от их ласк. Смерть Уильяма кажется мне прекрасной и поэтичной. Воспоминания об убийстве мерцают внутри, словно картинки из старого фильма, пущенного быстрее, чем нужно.

Колокола смолкают.

Вокруг шумят и веселятся, словно в рождество. Тихо играет рождественская музыка. Приносят напитки, и тела тут же разъединяются. Все пьют залпом. Сплетаются вновь. Привкус лакрицы у меня во рту сменяется сахарным печеньем, эгногом и вишней в коньяке, словно мне достался алкогольный вечный леденец. Северина лижет мне шею длинным и очень тонким языком.

— Я чувствую его сладость у тебя внутри.

— Я хочу еще.

— Будет тебе еще. — Мой член горит, покраснев от прилива крови. Северина проводит по нему кончиками пальцев — с них словно срываются искры.

— Я хочу поцеловать тебя, — говорю я, изнывая от желания.

— Еще рано, — отвечает она, направляя мою руку в потайную прорезь своего костюма, к влажной щели. Трется тазом о мою ладонь, когда пальцы проникают внутрь. Там их встречает что-то большое и чуждое — на ощупь оно словно коровий язык. Она отталкивает мою руку.

— Только попробуй. Не торопись.

Я подношу ладонь ко рту и пробую ее сок. Она пахнет медью и морем. Северина отводит мою руку в сторону. Ее губы смыкаются на моих пальцах, она сосет их.

— Хорошо.

Вновь звонят колокола, и занавес распахивается во тьму, где горят глаза дикой кошки. Сцену заливает красный свет. Она все еще заляпана кровью, но гончарный круг заменил гамак в декорациях заднего дворика. Мужчина поднимается на сцену. У него стоит. Он тоже раздет, но куда толще первого. Хищница жестом приказывает ему забраться в гамак, что он и делает. Она целует его жирное брюхо, опускаясь все ниже. Черные волосы струятся, как водоросли, когда она склоняется над ним. В комнате пахнет насекомыми и мокрой травой. А еще кровью. Здесь смердит кровью. Пальцы Северины касаются моих волос, она шепчет мне на ухо:

— Это Камилла и ее ткач, Сэмми. Он до смерти затряс ребенка своей подружки. А теперь она потрясет его, и он умрет.

Эти слова ужасно меня заводят, но Северина не позволяет мне кончить. А вот счастливый ублюдок на сцене быстро сливается. Настоящий скорострел. Камилла отводит губы от содрогающейся плоти Сэмми. Капли семени стекают с ее клыков, блестят на подбородке. Она заворачивает Сэмми в гамак. Теперь его тело скрыто в коконе — все, кроме лица и члена, который она аккуратно освобождает, раздвигая

волокна. Камилла берет его за челюсть, извергая струю крови, спермы и яда ему в рот. Его кожа пенится, а жуткие булькающие крики приводят зрителей в восторг. Браво! Браво! Щеки Сэмми опадают, растворяясь под действием ферментов. Камилла опускается к его стояку и вгрызается в него, с громким хлюпаньем всасывая разлагающуюся плоть, пока он еще жив. Зрители яростно хлопают. Скорчившись, Сэмми, наконец, умирает, его черный туман струится ко мне, и я делаю вдох. Яркие картинки его мук затмевают смерть Уильяма, мерцают передо мной, и я хочу еще.

Колокола звонят вновь, и занавес закрывается.

Мы опять пьем. Теперь у каждого в руках бенгальский огонь. Начинает играть «Черная Бетти», сладость вишневого пирога и ванильного мороженого на языке сменяется вкусом тушеных бобов и копченых ребрышек. Комната сияет фосфорическим светом. Все улыбаются.

— Скажи, писатель-призрак, почему все наши клиенты — артисты? — спрашивает она.

— Потому что только они заслуживают прекрасную смерть, — говорю я.

Северина смеется.

— А почему все избранные — мужчины?

— Потому что мы жалкие трусы и ищем утешения в грязи. Мы заслуживаем этого, — отвечаю я.

— Très bien [Очень хорошо (фр.) — прим. ред.], Призрак. Très bien.

— Можно мне кончить? — спрашиваю я.

— Пока нет, — говорит она. — Тебе нужно многое познать.

— Я хочу еще.

Напитки действуют, и я впитываю музыку, запахи, цвета, звон и хищниц, кровь, сперму, убийство и черный туман каждой клеточкой. Вновь и вновь звучат разбитые колокола, и мой мир превращается в безумный калейдоскоп ужаса и желания. Здесь нет места мыслям или словам, лишь пульсация плоти, смерть и чувства. Я — Майкл, я — Уильям, я — Сэмми. Я — любой из них. Я вбираю в себя все смерти, пока они не заполняют меня. Я теряюсь в калейдоскопе убийств, становлюсь каждым из мертвецов. Я — это мы, и мы готовы.

Разбитые колокола звонят вновь, теперь еще более настойчиво и нестройно, и занавес опять открывается, на этот раз мы на сцене, а в зале — никого нет. Повсюду мрак, лишь холодные глаза Северины сияют и влекут нас. Здесь только мы — грязная плоть и дикое желание залить ее спермой. Заставить сучку почувствовать нашу смерть, боль, страх и похоть. Внезапно мы тонем в пурпурном свете. Сцена превратилась в огромную кровать с шелковыми простынями и разбросанными подушками. Отовсюду сочится кровь. Северина лежит обнаженная и прекрасная в

шелковой купели. Она манит нас, и мы подползаем к ней. Нам хочется проломить ей голову кувалдой и трахать ее тугую попку, слушая, как она кричит от боли.

— Ты готов умереть? — спрашивает она.

— Призраки должны быть призраками, — отвечаем мы и сжимаем нашу воспаленную плоть.

Жуткие, лишенные тела руки взлетают под шелковой простыней и раздвигают бедра Северины, лаская влажную пурпурную щель.

— Теперь можешь кончить, — говорит она.

Ее лиловая кожа идет волнами, плоть становится зыбкой и нереальной, словно по костям течет теплая ртуть. Поры открываются миллионом маленьких ртов, распахиваются, как клювы голодных птенцов в ожидании сочного червяка, в ожидании нас. Мы чувствуем эту жажду. Множество окровавленных рук охватывают бедра Северины и разводят их в стороны, являя ее вагину. Она трет набухший клитор, половые губы раскрываются, и что-то уродливое и мясистое с глухим стуком падает на шелк. Наш окровавленный член содрогается над морем кривящихся ртов.

Волосы на загривке встают дыбом, копчик леденеет, глазные яблоки застывают и проваливаются в череп. Лицо Северины превращается в камень, ее глаза — в экраны с красным полуночным снегом. Ужас током пронзает наше тело, которое жаждет лишь трахнуть и убить ее, искупаться в ее крови. Мы отшатываемся, полностью обезумев и почти ослепнув. Наш оргазм — горячий, густой, бесконечный — обдает сучку алой слизью. Сознание погружается во мрак с каждым новым, кошмарным и жадным спазмом. Кровавое семя орошает голодную плоть Северины, и тварь, вылезшая из ее вагины, поднимает огромную красную морду морского слизня. Нас окутывает тонкий розовый туман, и наша кожа шипит.

Нам холодно, ужасно холодно.

Мы чувствуем, как звонят разбитые колокола, но больше их не слышим.

Мы парим над нашей грязной окровавленной оболочкой. Наш призрак озаряет плоть Северины светом убийства.

Ее кожа вновь стала гладкой, никаких маленьких голодных ртов. Лицо сужается, губы вытягиваются, словно клюв, в бездушных глазах плещется убийственное сияние. Ее нижняя челюсть падает, резко и жутко.

Кар.