Дитя?
Но как?
Его жена никогда не спала с другим мужчиной, он знал это, и воспринимал это как не подлежащий сомнению догмат.
Прежде всего потому, что он доверял ей и все еще любил ее.
Но также и потому, что - а он не хотел быть жестоким, даже здесь, в тайниках своего сердца, - он знал, что мало найдется других мужчин, которые захотят ее.
Она была невзрачная и жирная - не та рука, с которой можно блефовать и выкрутиться. Ее волосы были гладкими и каштановыми, не такими блестящими, как у моделей в телевизионной рекламе шампуня, а просто каштановыми. Цвет... ну, других коричневых вещей. Ее глаза были слишком близко и слишком глубоко посажены, как изюминки, вдавленные неуклюжим ребенком в лицо из теста для печенья.
Но он любил ее - возможно, не сильно и не безумно, но тем не менее искренне и по-настоящему. Отношения между ними никогда не были дико романтичными, но они были хорошими. Она обожала его, но бессердечный - это человек, который не поддается влиянию чужого обожания.
У нее была нежная, незамысловатая душа, и мысль о том, что ее щедрые чувства падают во все более бездонный колодец - никогда не признающий, никогда не возвращающий добро, - ужаснула бы ее, возможно, даже убила бы ту малую часть ее, за которую так сильно цеплялась его любовь.
До ее заявления…



Однажды утром она проснулась раньше и бодрее, чем обычно.
Она разбудила его, что было редкостью, так как она обычно работала по ночам. Он обнаружил, что его похотливо целуют.
- Эй, тише! Помедленнее, притормози! - вскрикнул он, удивленный, возбужденный и смущенный.
- Разве это не то, чего ты хотел прошлой ночью, - сказала она, целуя его так глубоко, как не целовала уже целую вечность, как он не позволял себя целовать целую вечность.
- О чем ты говоришь? - спросил он, и ее лицо оказалось так близко, что она вдохнула его вопрос.
- Прошлой ночью ты был... просто невероятен! Вообще-то, сначала я была уставшей, но хорошо... Круто!
Она запустила руку под одеяло, сначала медленно двигая ей, а потом возбуждающе. Как раз в тот момент, когда он собирался позволить ей продолжить, она высвободилась и похлопала его по груди.
- А теперь, я думаю, ты заслуживаешь хорошего завтрака перед тем, как идти на работу.
Он лежал, пока она выходила из комнаты, пытаясь понять, что же именно произошло, а затем откинул одеяло. Повернувшись, чтобы встать с кровати, он заметил, что простыни с ее стороны были грязными, темные пятна на желтовато-коричневом хлопке.
Он провел пальцем по одному из них. Пахло землей и застоявшейся солоноватой водой. Он нахмурился, вытирая палец о уже испачканную простыню.


После завтрака он собрался подняться наверх, чтобы взять свой пиджак. Он подошел к лестнице, взялся рукой за декоративную стойку, и вдруг увидел на коврике какое-то нечеткое, темное пятно. Оно тянулось до самого верха - извилистая линия, портящая чистый бежевый ковер. Он провел по нему рукой, отодвинув ее уже с пятном сухой грязи. Его взгляд переместился с коридора в гостиную.
Он проследовал по следу к раздвижным стеклянным дверям, открывающимся на веранду. Прижался носом к стеклу и увидел, как грязь пересекла веранду и исчезла за полудюжиной ступенек, ведущих на их задний двор. Его взгляд упал на то место, где участок обрывался за редкой сеткой берез и тощих форзиций, к ливневой канализации позади дома.
И он увидел - подумал, что увидел, - ветви между двумя форзициями выглядели поврежденными, вдавленными внутрь... Как будто кто-то - что-то, - сделало это…



Через несколько недель он рано проснулся, едва солнце показалось над горизонтом, а небо было глубокого темно-синего цвета. Из-под двери ванной комнаты сочился свет. Закрыв глаза, он услышал, как открылась дверь, как она шуршит по ковру. Он смутно ждал, когда она всем своим весом опустится на кровать.
- Милый? Тебе нужно проснуться и услышать это. Милый?
- Ммм, хорошо, - простонал он, переворачиваясь на другой бок.
Она стояла в дверном проеме, все еще одетая для сна, в изодранной футболке "Рамонес" с концерта, прошедшего много лет назад.
Она что-то держала - маленькую белую пластмассовую палочку, которую вертела в правой руке.
- Я беременна, - воскликнула она, а потом буквально расплакалась, и слезы потекли по ее пухлым щекам на поблекшее лицо Джоуи Рамона.
Она прыгнула в постель, аж застонали коробчатые пружины и покрыла его лицо небрежными, влажными от слез поцелуями. Она выпаливала слова с головокружительной скоростью, и он не мог разобрать их.
- ...ребенок... родители будут в ужасе!... комната... доктор... витамины... имена... девочка... мальчик…
Не отрывая головы от ее плеч, он пробормотал:
- Разве мы пытались?
- Можно забеременеть, даже если не будешь пытаться, - сказала она и поцеловала его в мочку уха, словно прощая его вопрос.
- Но мы же не... ммм... даже... Я имею в виду, когда мы в последний раз занимались любовью?
Она отстранилась и внимательно посмотрела на него.
- Помнишь, несколько недель назад, когда я вернулась домой с вечерней смены? - спросила она, вытирая слезы уголком футболки. - Ты ходил в душ вместе со мной?
Хотя они и делали разные захватывающие и приятные вещи, он был уверен - абсолютно уверен, - что ничто из того, что они делали, не могло привести к беременности.
Но он просто кивнул и поцеловал ее.
Ее пухлое лицо просияло, и от этого его сердце не просто защемило, а рвалось на части.
- Наш ребенок, - сказала она, снова заливаясь слезами. - Наш ребенок.
Наш ребенок, - подумал он. - Наш ребенок.
- Вот, вот, - сказала она, размахивая руками над своим раздутым животом. - Он брыкается. Дай мне свою руку... Свою руку!
Он чувствовал твердую, похожую на тыкву дугу в верхней половине живота, чувствовал вдох и выдох ее дыхания, мог даже чувствовать ее сердцебиение, слабое и дрожащее. Но никакого трепетания, никакого подергивания, никакого приветствия от того, что плавало внутри.
- Ничего.
- Ладно, - вздохнула она. - Минуту назад он делал мамбу.
Схватив его руку и задрав майку, она поместила ее на свою тугую, обнаженную кожу. Его рука распростерлась на ней, как будто он держал баскетбольный мяч, с одним пальцем, лежащим на выпирающем утолщении в ее пупке.
- Поговори с ним. Пусть он услышит твой голос.
Чувствуя себя нелепо, он опустил голову, пока его губы не коснулись ее кожи.
- Эээ, привет, детка. Это папа…
Он едва успел произнести это слово, как тугая кожа ее живота натянулась, как барабанная мембрана, и что-то двинулось по ней, как след от лодки на воде. Кожа натянулась и покрылась рябью, приняв определенную форму…
Форму маленького лица.
Оно выпирало через кожу ее живота, бросаясь на него, как огрызающаяся собака. Ее кожа обволакивала тупые, слепо ищущие черты лица, заполняла наклонные впадины глаз как мокрая простыня, растягивалась на маленьком, открытом буквой "О", рту.
- Господи Иисусе! - закричал он, падая с дивана и ударяясь головой об угол кофейного столика.
- Зубы, - все, что он смог сказать, прежде чем отключиться.



Три месяца и пятнадцать дней спустя.
Они мчатся в больницу, он за рулем, она на пассажирском сиденье, пыхтя и отдуваясь. Он позволяет ей держать свою руку, но не позволяет ей положить ее на живот. Слишком поглощенная своими родовыми муками, она ничего не замечает.
Она лежит на кровати, почти голая, с накинутыми на нее простынями. Ее толстые, похожие на колонны ноги разведены, слегка приподняты, и она кричит - кричит и потеет, потеет и ругается.
Существо выскальзывает из нее, скользит из укрывающей утробы в потоке околоплодных вод, крича и крича.
А потом то, что он принял за своего сына, - пустое, сморщенное существо, привязанное к пуповине, - вылетает наружу, как сдутый воздушный шар.
Врачи говорят, что это плацента, наверняка плацента.
Но он видит их лица, лица медсестер, видит в них ужас, растерянность.
Это не плацента.
Это его сын, его настоящий сын.
Это существо, это отвратительное существо - сын другого…
Он в замешательстве.
Почему они этого не видят?
Доктор держит это существо высоко над головой, и он видит - думает, что видит, - как по лицу мужчины пробегает смутное беспокойство, легкая дрожь дискомфорта.
- Вы не хотите перерезать пуповину, папа?
Словно зачарованный, он подходит ближе, тупо берет большие больничные ножницы, которые ему дает медсестра, протягивает руку, чтобы поместить эластичную переплетенную штуковину между двумя лезвиями.
По мере того, как он приближается, крики существа становятся все громче и громче Его темные глаза устремлены на него, и оно видит его - он знает, что оно видит его, - и не хочет, чтобы он приближался.
Его рот широко раскрыт, достаточно широко, чтобы он мог видеть эти зубы; те самые зубы, которые он видел несколько месяцев назад, прижатые к коже живота его жены.
Его рука неудержимо дрожит, и он роняет ножницы.
Они падают на пол, едва ли раньше его самого.



Дом.
Он не может заставить себя прикоснуться к нему. Даже когда он приближается, оно плачет, вопит, как будто само его присутствие является оскорблением.
Она бросает на него влажные, печальные взгляды, но не может предложить ни объяснения, ни утешения.
Он не может достаточно быстро улизнуть на работу, и она это знает. У входной двери он едва задерживается, чтобы чмокнуть ее в подставленную щеку.
Оно прижимается к ней, завернутое в одеяла. Он смотрит на него, видит, что его глаза следят за ним, когда он наклоняется к ней, как бы измеряя расстояние до его горла.
Он отстраняется, разворачивается и выходит из дома.


Плач по ночам.
Она не шевелится, делает вид, что вообще не слышит его. Возможно, это проверка, думает он, опершись на локоть и наблюдая за ней. Она проверяет его, чтобы узнать, будет ли он отцом, и выясняет, что не так.
Ему кажется, что он сумасшедший, безумный, раз думает о таких вещах.
Как он вообще может держаться отдельно от нее... от него... так долго?
И как он может думать, что ребенок - это нечто иное, чем то, чем он кажется?
Его ребенок.
Плач, зубы... все в его голове... в его голове, придуманные им, чтобы избежать ответственности, любви, привязанности к нему, к ней.
Где-то по ходу его мыслей плач прекратился, и в доме воцарилась тишина.
Он стоит в коридоре и прислушивается, слышит только собственное сердцебиение, собственное дыхание.
Дверь детской приоткрыта и он видит желтый свет ночника в виде Винни-Пуха, который она установила, чтобы он не был один в темноте. Свет отбрасывает длинные тени от мобиля, висящего над кроватью: странные паучьи фигуры ползают по стенам, пересекают потолок.
И он слышит, как он там, в своей кроватке, воркует, воркует, как настоящий ребенок.
Он останавливается в полуоткрытой двери, прислушиваясь к этому звуку, и тот проникает в него и находит чувствительное, неохраняемое место, вызывающее слезы на его глазах.
Мой сын, мой мальчик!
Он толкает дверь, и воркование ребенка прекращается, как будто ножом отрезало.
И ужасная уверенность возвращается.
Откуда ему знать, что это он?
Он на цыпочках подходит к кроватке, заглядывает внутрь.
Младенец в простом белом комбинезоне лежит на спине и смотрит на него с такой злобой и ненавистью, что воздух вокруг кроватки кажется горячим и отравленным.
Но этого не может быть.
А потом он двигается; ошеломляюще, неожиданно двигается, переворачивается и выпрямляется, его пухлые маленькие ручки хватаются за планки кроватки, приподнимают его, пока он не встает, встает на две свои дрожащие ножки.
Глаза, лававые и горячие от ярости, злятся на него, а маленький рот постоянно двигается: открывается и закрывается, открывается и закрывается, щелкая на него невероятными зубами, невероятными и острыми.
Он делает шаг назад, спотыкается, его сердце замирает, как испуганное животное в клетке его груди.
Затем оно визжит, визжит страшным, безумным, пронзительным голосом, который эхом отдается в маленькой детской.
Она тут же оказывается рядом.
Протягивает руку к кроватке, берет его и нежно прижимает к себе.
- Ш-ш-ш, - воркует она, а визги все еще держатся в комнате. - Мама здесь, мама здесь.
Хоть и успокоившись, оно смотрит на него, его глаза все еще полны ярости.
И он отворачивается, опускает глаза на ковер перед кроваткой.
Там он видит нечто такое, что заставляет его мочевой пузырь расслабиться.
Пятно грязи сбоку от кроватки, как будто... как будто кто-то - что-то, - стояло там, придя сюда в ответ на крики ребенка, чтобы утешить его.
Оцепенев, он поворачивается и видит, что грязь соединена с неровной, прерывающейся линией, которая тянется по ковру от края кроватки обратно к двери позади него.
Словно во сне, он слышит - ему кажется, что он слышит, - шорох закрывающейся внизу раздвижной стеклянной двери.
Ему даже не приходит в голову спуститься вниз и посмотреть, что это такое.



Ничего не остается, как уйти.
Он съедет на следующее утро.
Слезы, много слез, некоторые даже его собственные.
Но он полон решимости и не поддастся на уговоры.
- Я все для тебя сделала, - говорит она, и он соглашается, зная, что это правда. - Я подарила тебе сына... прекрасного сына!
- Нет, - говорит он, просто качая головой. - Нет.
- Нет?
- Нет. Не мое. Не от меня.
И он указывает на него - да, опять на него, - и вздрагивает, когда оно поворачивается к нему, провожает его глазами, которые не должны знать того, что они знают.
- Не твой? - ее губы беззвучно двигаются вокруг этих слов.
- Оно ненавидит меня. Как ты можешь этого не видеть?
- Он всего лишь ребенок. Это такой период. Он твой; конечно, он твой. А чей же он еще может быть?
Он берется за ручки двух запакованных чемоданов.
- Даже не знаю. И не хочу этого знать.
- Это безумие, - кричит она ему, когда он открывает входную дверь. - Он наш ребенок... твой ребенок.
- Возможно, это ребенок. Возможно, это твой ребенок. Но только не мой. Я это знаю... и оно тоже это знает.



Это не безумие, если ты так думаешь.
Это то, что он говорит себе, что он повторяет в своем уме, когда едет, чтобы забрать его, взять с собой на день.
Она улыбается, не нервничая, не волнуясь, но с благодарностью - с любовью, - передает его, привязанного к своему детскому креслу, набитому подгузниками и мазями, бутылочками, порошками, салфетками и игрушками.
Оно, однако, не улыбается.
Оно, на самом деле, выглядит обеспокоенным, начинает визжать, как только ручка переходит от нее к нему.
Но он воркует над этим... над ним... Воркует и нежно успокаивает его, но не дотрагивается до него, чтобы успокоить.
Он знает, что она наблюдает из окна как он пристегивает детское кресло в машине и закрывает дверцу.
Она посылает ему воздушный поцелуй.
И он возвращает его, потому что любит ее, и впервые он уверен, абсолютно уверен в этом единственном чувстве, этом чувстве, которое было так изменчиво в прошлом, так апатично.
Он снова машет ей рукой, на его лице расплывается улыбка, и он видит его отражение в зеркале заднего вида, ужасное и напряженное.
Он помнит, как это лицо давило и растягивало кожу ее живота.



Вниз по не слишком крутому склону.
Оно замолчало, его крики прекратились. Оно внимательно наблюдает за ним, пока он расстегивает пряжку и вынимает кресло из машины.
Он находится в двух кварталах от своего дома, который видит на вершине холма, за березами и форзициями, где обрывается земля. Он спускается, осторожно держа сбоку детское кресло.
Достигнув дна маленькой долины, он оглядывается. Тонкий ручеек змеится из устья ливневой канализации. Клиновидный бетонный желоб выступает из-под нижней кромки водостока, выходящего из холма. Из него сочится грязная, пенистая вода, забитая сорняками и мусором.
Он ставит детское кресло на бетонный желоб и всматривается в темные глубины водостока.
В шести-десяти футах они поглощают свет, и дальше он ничего не видит. Ничего, кроме круглых бетонных стенок трубы и тонкой ленты грязной воды, стекающей по ее центру.
Оно созерцает каждое его движение, сидя в детском кресле, одетое в свой маленький комбинезон "Ошкош" с нагрудником и в свои маленькие поддельные теннисные туфли. Его глаза следят за ним, гадая, что он собирается делать дальше.
Он протягивает руку; оно вздрагивает, глаза его расширяются, и оно шипит - по-кошачьи, ядовито.
Но он хватается за лямки, удерживающие его, выпускает его, снимая ремни.
Некоторое время оно остается неподвижным, затем сбрасывает ремни, поднимается со своего кресла и...
...стоит.
Стоит на двух крошечных ножках, которые не трясутся и не дрожат под его тяжестью.
Оно движется со скоростью и свирепостью, которая застает его врасплох. Он чувствует, как крошечные острые зубки смыкаются на его руке, и ощущает горячую, игольчатую боль, тепло проливающейся крови. Он чувствует, как его крошечный язычок лакает, лакает кровь.
Он хватает его, изо всех сил отрывает от себя и отбрасывает.
Крошечное тельце летит по воздуху, ударяется о край бетонного желоба, шлепается на мокрую землю и лежит там, оглушенное.
Боже милостивый, что же я наделал? Что же я наделал?
Теперь уже не боясь, он берет это - его, - на руки, поднимает из грязи, обнимает.
О чем я только думал? Что же я наделал? Я не могу... не могу...
Он спотыкается, прижимаясь спиной к водосточной трубе, все еще крепко держа его, вдыхая запах пушистых волос на его голове, чувствуя липкую влагу на его лице и надеясь - молясь, - что это в основном грязь.
Через мгновение, когда его тревога утихает, он поднимает его, чтобы получше рассмотреть мальчика, своего сына. Немного крови, совсем немного, шишка на лбу, которая становится черно-фиолетовой.
Но это не важно, совсем не важно.
Мальчик улыбается ему, своему отцу, улыбается, как маленький мальчик, как и положено ребенку. Румянец заливает его щеки, глаза весело блестят. Затем он смеется, и это похоже на искренние чувства: смех ребенка, невинный и полный чистого восторга.
И его сердце колотиться в груди, когда он видит это, слышит это, знает, что еще не слишком поздно, что он еще не сделал ничего такого, что не мог бы вернуть.
Конечно, это его ребенок.
Но потом он замечает, что он - оно, - не смотрит на него, не смеется с ним, не улыбается ему.
Оно смотрит ему за спину, в темноту ливневой канализации.
Он не оборачивается, не хочет этого знать.
Но он слышит это позади себя, скользящее позади него в грязи и солоноватой воде водосточной трубы.
Слышит, как оно тихо шипит, но не на него, а на ребенка... Своего ребенка.
Чувствует его дыхание на своем затылке, холодное и гнилостное.
И наконец он слышит, как ребенок произносит свое первое слово, широко раскидывая руки для объятий.
- Па-па.



У скольких мужчин, у скольких отцов периодически появляется мысль, пусть мимолетная, пусть нелепая: а что, если он не мой? У женщины никогда не бывает такого чувства... По крайней мере, я так думаю. Она чувствует, как ребенок растет внутри нее, видит, как он выходит из нее. У мужчины никогда не бывает такой же уверенности, не так ли? Этот парень испытывает чувство неуверенности, с избытком, и это делает его более чем слегка сумасшедшим... Или нет? Я также заметил, что есть довольно много историй, написанных мной о природе отношений между родителями и детьми. Каждый из нас, возможно, и не является родителем, но для кого-то является ребенком. Так что, по крайней мере, часть этого уравнения присуща каждому. Я полагаю, что, когда я стал родителем, многие вещи по обе стороны уравнения действительно начали резонировать во мне, и поэтому проникли в мою писанину.