«Тлен в центре всего сущего» Джон Тафф

Деревянный ящик был плотно запечатан, с нанесенными по трафарету простыми черными буквами.
Вулкан Льюльяйльяко
Музей высокогорной археологии
Сальта, Аргентина
¡FrÁgil!
Он лежал в центре музейного склада, лежал и зловеще дымился. Билл знал, что это всего лишь сухой лед, удерживающий маленький сверток внутри таким же замороженным, как и тогда, когда он его нашел.
Она спала внутри, завернутая в древние ткани, заключенная в пенопласт, упакованная в стальной футляр, затем запечатанная в другой стальной футляр, который затем, наконец, был помещен в деревянный ящик, маркированный этими четырьмя простыми строчками.
Техники, представители аргентинского правительства, вожди племен местной общины инков, проживающие в Сальте, сотрудники музеев, корпоративные доноры и даже члены Национального географического общества бродили по широкому бетонному пространству, занятому коробкой.
Билл - доктор Уильям Сэнфорд - чуть ли не самодовольно стоял в сторонке, наблюдая, как команда мужчин медленно и методично распаковывает ящик, стараясь не пробить металлические контейнеры. То, что находилось внутри, свернувшееся калачиком в позе спящего, продержавшееся более чем полвека, было хрупким, непостижимо ценным.
Хрупкое... непостижимо ценное…
От этих слов у него заломило челюсть, и непрошеное, ее лицо всплыло в его сознании; ее милое, невинное лицо, с глазами, которые медленно закрывались... уплывая, исчезая, ускользая. Маленькая загадочная улыбка еще долго оставалась на ее губах после того, как эмоции, вызвавшие ее, испарились вместе с той искрой, которая оживляла ее.
Эта улыбка, застывшая на ее синих губах, как ледяная скульптура, оставалась с ним, и он знал, что так будет до тех пор, пока та искра, что оживляла его, тоже не покинет его.
Но это была другая она…
- Доктор, - раздался голос рядом с ним. - Мы готовы поместить ее в терморегулируемую камеру в лаборатории.
Билл откашлялся, рассеянно протер глаза, которые, как ни странно, были сухими.
- Конечно, Тед. Давайте отнесем ее, пока она не растаяла и не стала причиной международного инцидента.
Похлопав лаборанта по спине, Билл глубоко вздохнул и направился к основной группе людей, собравшихся вокруг окутанного дымом ящика.
Конечно, мои глаза сухие, подумал он. Я больше не могу плакать.
Во мне ничего не осталось...ничего в моем сердце…
...ничего, кроме тлена.


- Папа?
- Да, милая?
- Потом мне будет больно?
- Больно? Надеюсь, это будет не больно, дорогая.
- Врачи сказали, что это будет больно, что мне будет плохо... но я думаю, это не так.
- Это хорошо, детка.
- Мне кажется, что... я плаваю в бассейне, папочка. Словно я парю в облаках…
Билл резко проснулся.
Горло его склеилось, пересохло и слиплось, он тяжело дышал, постоянно сглатывал.
Рядом с ним лежала его жена, обхватив огромную подушку для сна, с маской на глазах, до предела накачанная наркотиками. Он знал, что она чувствовала, и тоже жаждал наркотики, алкоголь, снотворные, пока время не зарубцует его раны. Но это невозможно. Горе было слишком глубоким, слишком острым, слишком реальным.
Когда он смотрел на ее фигуру под одеялом, эта фигура в форме полумесяца напомнила ему о ней... и ее.
Одну он нашел на склоне южноамериканской горы год назад - скрученную, холодную и мертвую.
Другую он похоронил в сухой земле на кладбище Маунт Плезант месяц назад, такую же холодную, такую же мертвую.
Он сбросил ноги с кровати, накинул халат и спустился вниз, чтобы приготовить кофе.
По своему горькому опыту он знал, что сегодня ему больше не придется спать.


Они называли ее Донселла: Девица.
Доктор Сэнфорд и его команда нашли ее год назад на склоне дремлющего вулкана в Аргентине, почти на вершине семитысячного пика горы. Она была прекрасно, исключительно сохранена. Мумифицированная холодным, сухим воздухом; завернутая в одеяла; одетая в ткани, захватывающей дух сложности ручной работы; украшенная перьями, драгоценностями и головными украшениями.
Ей было не больше 12 лет, ее кожа все еще была красивой, ее волосы все еще были заплетены и украшены тесьмой, мягкие и блестящие. Пять веков назад старейшины инков, ее родители и бабушка с дедушкой одели ее и привели на вершину Льюльяйльяко. Во рту у нее еще оставались остатки листьев какао, которые инки жевали, чтобы предотвратить высотную болезнь. В ее желудке все еще оставались следы кукурузного ликера, которым ее напоили, чтобы согреть и усыпить.
А потом они оставили ее там. Оставили закутанной в одеяла, одетой в самое лучшее, оставили ее пьяной, одурманенной наркотиками, в одиночестве замерзать на вершине горы так близко к их небесам, насколько они смогли физически добраться.
Возможно, она погрузилась в сон, ускользнув в забытье под воздействием переохлаждения, гипоксии и алкоголя, струящегося по венам. Умиротворенно дрейфовала к смерти там, где суровые, холодные голубые небеса кружились над головой и жесткий, неумолимый камень давил снизу.
Доктор Сэнфорд знал, что это был акт чистой любви со стороны ее семьи.
Всего несколько недель назад он сделал то же самое для своей дочери. Он спеленал ее в ее любимую пижаму, засунул ее любимую плюшевую игрушку в сгиб руки, которая была слишком тонкой, слишком бледной. Накрыл ее одеялом, поцеловал и позволил врачам наполнить ее вены лекарствами, которые, как листья какао, как алкоголь, закрывали ей глаза, замедляли дыхание... уносили ее прочь.
Но его поступок казался проявлением трусости, отречением от ребенка. Это пожирало его, грызло усталый, измученный горем мозг.
Возможно, думал он, сидя за кухонным столом, когда часы на микроволновке мигали 3:14 ночи, а верхний свет был желтым и тусклым, через тысячу лет какой-нибудь беспристрастный ученый найдет ее и выскажет предположение, что то, что он сделал, было актом чистой любви.
Но сейчас, в 3:14 ночи, в одинокой, почти безжизненной кухне его одинокого, почти безжизненного дома, где его жена свернулась калачиком в своей постели наверху, он сомневался в этом.


- Папа, я не хочу оставлять тебя и маму.
- Мы... Я... тоже не хочу, чтобы ты уходила, дорогая.
- Я буду помнить тебя... когда меня не станет? Я буду хоть что-нибудь помнить, папа?
- Конечно будешь, милая.
- А ты будешь помнить меня?
- Боже, дорогая, конечно буду... Всегда…

Лаборатория состояла из нержавеющей стали и стекла, мигающих ламп и датчиков, шипения криогенных газов, писка различных датчиков температуры и влажности. Доктор Сэнфорд сидел за своим столом, не обращая внимания на относительную суету лаборатории: белые халаты сновали туда-сюда с планшетами и всякими разнообразными бумагами.
Его глаза, казалось, были сосредоточены за пределы стола, на пространстве, разделенном четырьмя стенами из двойного стекла от пола до потолка. Внутри, на холодном столе из нержавеющей стали, лежала она.
Донселла.
Свет, освещавший большую холодильную камеру, был резким: резче солнечного света, четче флуоресцентных ламп. Под этими огнями, с такого расстояния, она казалась почти настоящей... Казалась почти живой.
Однако на самом деле глаза Сэнфорда не были устремлены на Донселлу. Они не были сосредоточены ни на чем, потому что то, что он видел, он видел через призму своего разума.
Она лежала в маленькой розовом гробу: ненормального кукольного цвета, ненормального кукольного размера. В морге отверстие гроба задрапировали каким-то поблескивающим, похожим на марлю материалом, который смягчал изможденные линии ее щек, пустоту ее глаз.
Свет в похоронном бюро также показался ему слишком ярким, и такую иллюминацию, в каком-то смысле он посчитал неестественной и необычной. Смерть, казалось, требовала тусклого, почтительного освещения: сумерки вместо полудня.
Невольно, но он заметил тонкую, слабую улыбку, все еще остававшуюся на ее безупречных, словно бутон розы, губах, тщательно перекрашенных из голубого в розовый цвет.
Под этими огнями, с такого расстояния, она казалась почти настоящей... Казалась почти живой.


Несколько часов спустя - как долго, в действительности он не знал - он почувствовал руку на своем плече, неуверенную, вопрошающую.
- Эй, док, - раздался сзади голос Теда. - Мы почти закончили на сегодня. Пора закрываться и идти домой. Нужно хорошенько выспаться, прежде чем мы попробуем завтра размотать эту ткань и посмотреть, что в ней было завернуто.
- Завтра, - машинально повторил Сэнфорд, чувствуя себя оглушенным и... замерзшим.
- Да.. эээ... и может вы хотите уехать отсюда, - сказал Тед с ноткой неуверенности в голосе. - Вы уже больше часа смотрите на нее, без куртки. Вы же простудитесь. Кроме того, Мартина говорит, что вы повышаете среднюю температуру воздуха в помещении на два градуса по Цельсию.
Сэнфорд сглотнул и сощурился. Он был здесь и смотрел на нее больше часа? Это казалось невозможным. Куда ушло время? Зачем он вообще пришел сюда?
Пока эти мысли кружились в его голове, как холодный туман, он понял, что, какова бы ни была причина, он не хочет идти домой, пока нет, не сейчас. Его дом был полон призраков: призрак его умершей дочери, призрак его жены.
- Давай, отправляй всех по домам, - прохрипел он. - Я останусь на некоторое время, чтобы закончить кое-какие дела. Я закрою дверь, когда буду уходить.
На мгновение воцарилась тишина. Сэнфорд понял, что даже не повернулся к Теду, когда они разговаривали.
- Билл, послушайте, я знаю, что вам было тяжело и все такое, из-за Ребекки..., - начал он. - Все, что я хочу сказать, не проводите здесь так много времени, чтобы не потерять еще и жену. Не забывайте, что Марджи тоже потеряла дочь.
Сэнфорд повернулся к Теду, специально изобразив на лице улыбку и повесил ее так же аккуратно, как картину в рамке над трещиной в стене.
- Я знаю, Тед. Знаю. И я ценю твою заботу, правда ценю - сказал он, наблюдая, как его слова - его ложь - конденсируется в воздухе, уплывает в клубах пара. - Но все будет... я буду в порядке. Сегодня я не задержусь надолго, обещаю.
Тед посмотрел на него, словно пытаясь определить, действительно ли за картиной была трещина, но в конце концов улыбнулся в ответ.
- Ладно, я просто хотел... - вздохнул он. - Хорошо, не подходите и не разворачивайте подарок без нас. К тому же подглядывать нечестно.
Билл рассмеялся и похлопал своего помощника по спине.
- Об этом не беспокойся. С нетерпением жду начала завтрашнего дня. Приятного вечера.
Тед оглянулся, выходя из холодной камеры, и с громким стуком закрыл за собой дверь.
Доктор Сэнфорд снова повернулся к Донселле, и холод, который он чувствовал, улетучился.


- Папа, мне холодно.
- Тебе больно, детка?
- Нет... это приятно... после того, как так долго было жарко. Меня от этого клонит в сон.
- Хорошо, тогда ты просто расслабься, милая, расслабься, успокойся и не волнуйся.
- Я не волнуюсь, глупышка. Просто... устала…
- Все в порядке. Если ты хочешь спать, просто спи.
- Я так и сделаю. Но я не хочу, чтобы ты волновался, папа.
- Я?
- Да, ты.
- Я не волнуюсь, дорогая.
- Да, верно. Я знаю. Но теперь все хорошо. Тебе больше не нужно волноваться.
- Почему же?
- Потому что ты нашел меня.

Сэнфорд весь трясся, как собака, вылезшая из озера. Холодный, сухой, жгучий холод затопил его чувства, пронзил каждую клеточку его тела. Он снова затряс головой и обнаружил, что лежит на холодном металлическом столе у ног Донселлы. Его щека прижалась к поверхности, нервы онемели и отяжелели. Он поднял глаза на мумифицированную девушку. Ее колени были подтянуты к груди, а руки сомкнуты вокруг них, сцепленные друг с другом в замок, сворачивая туловище внутрь себя, чтобы удержать то тепло, которое когда-то хранило ее маленькое тело.
Ее гладкая кожа была цвета темной охры: цвета кирпича и перца чили. Ее черные волосы блестели в резком свете, а глаза, хотя и сохранились, были темными камнями, иссохшими и затененными, сморщившимися в глубине глазниц. Они смотрели на него с грустью и состраданием.
Потому что ты нашел меня…
Он видел сон, в этом он был уверен.
Так как Ребекка никогда не говорила ничего подобного.
Так ли это?
Он медленно поднял голову, пытаясь унять тупую, однообразную боль в щеке, прижатой к холодному металлическому столу.
И впервые заметил легкую, едва заметную улыбку, застывшую на ее губах.
Пошатываясь, он поплелся к выходу и чуть не упал. Ухватившись за щеколду, он глубоко, прерывисто вздохнул, рывком распахнул тяжелую изолирующую дверь и чуть не вывалился из лаборатории.
Не может быть... невозможно…
Оглянувшись назад, он мог поклясться, что ее глаза следили за ним, выслеживали его из глубин своих темных тайников.
Дрожащей рукой он щелкнул выключателем, и в комнате стало темно.
Через двадцать минут он был дома, налил бурбон в стакан, осушил его одним глотком, налил еще. Опрокинув второй бокал, он заметил, что бутылка, к которой уже много лет никто не притрагивался, почти опустела.
Подняв глаза к потолку, как будто он мог видеть фигуру своей жены, свернувшуюся калачиком в саване из простыней в их кровати наверху, он нахмурился, поставил стакан, теперь уже пустой на стойку, и поднялся наверх, чтобы присоединиться к ней.


Вяло тянулся следующий день, как густая кровь по сонному телу. Доктор Сэнфорд запомнил смутные, разрозненные образы дня, пульсирующие темными вспышками в его сознании.
Осторожно - о, очень осторожно - снимают окостеневшие, ломкие одеяла, в которые была завернута Донселла, отслаивают их, как оболочки куколки бабочки, открывая ее содержимое - высохшее подобие личинки.
Его команда толпится в холодной камере, их дыхание вырывается из бумажных масок и сворачивается в воздухе над их головами, как эктоплазма.
Свет - слишком яркий, слишком откровенный - казалось, исходит со всех сторон и освещает каждую черточку ее лица, глубины ее глаз, глубокие морщины ее темной, похожей на пергамент кожи.
И ее улыбка... Такая слабая, такая расплывчатая... Такая знакомая…
Его мысли блуждали, пока они разворачивали ее, и он снова был в той, другой холодной комнате, в подвале похоронного бюро. Его рука сжимала простой бумажный пакет из бакалейной лавки, мятый, обычный. Внутри было кружевное розовое платье с оборками, пара лакированных туфель, короткие носочки, розовые трусики.
Он передал этот пакет человеку с грустными глазами и холодными руками. Такая простая сделка, пронизанная унылой, печальной обыденностью, которая противоречила его глубине чувств.


- Папа?
- Да, милая?
- Я хочу выглядеть красиво.
- Ты прекрасна, дорогая.
- Нет, глупышка. Я хочу выглядеть красиво... после…
- О…
- Я хочу надеть свое розовое Пасхальное платье, единственное, которое никогда не носила.
- Хорошо.
- И блестящие черные туфли.
- Конечно, детка.
- Ты ведь не забудешь, правда?
- Нет, детка. Я обещаю.
- Я хочу выглядеть красиво... когда ты найдешь меня.

Но она никогда не говорила этого, ни последней части, ни этих слов.
Тогда кто же это сделал?
Сэнфорд снова оказался в холодной камере. Его тело бесконтрольно дрожало. Оглядевшись вокруг, он увидел, что свет в лаборатории все еще горит, но никого нет.
Когда он забрел сюда? Как долго он здесь пробыл?
Донселла снова была завернута, эта часть исследования закончена. Они нашли под слоями одежду, кое-какие украшения, ее тело - ее хилое, увядшее тело - очень жесткое, очень сухое.
Сэнфорд протянул руку и нежно провел по ее волосам, тонким и шелковистым. Промежуток в пять столетий не сделали ничего, чтобы огрубить их, ничего, чтобы удалить присущий им блеск.
Он вздохнул и закрыл глаза.
- Папа?
- Да, детка?
- Я хочу пойти с тобой.
- Ты со мной прямо сейчас, милая, прямо здесь.
- Нет, я хочу домой... с тобой.
- Дорогая, мы не можем вернуться домой. Ты должна остаться здесь, где доктора смогут позаботиться о тебе.
- Нет, я хочу домой, я больше не хочу здесь оставаться. Пожалуйста, отвези меня домой, папа... пожалуйста!
- Ребекка…
- Нет, глупышка. Меня зовут Токтольсика... разве ты не помнишь?
- А... точно…
- Пожалуйста, отвези меня домой, папа... пожалуйста…
- Хорошо.


Позже…
Он обнаружил, что сидит на диване. Он все еще был одет по лабораторному: его белый халат распахнут, удостоверение сбилось набок, а галстук развязан. На мгновение он подумал о том, что его жизнь превращается в череду разрозненных сцен, между которыми нет никакой связующей ткани... По крайней мере, ничего, что он мог бы вспомнить.
Повернув голову влево, он увидел, что держит бокал с бурбоном, его несколько пальцев светились в нем, как янтарь. Чуть ли не обвиняюще, на столе стояла пустая бутылка. Он почувствовал вкус горького дыма от того, что там было... вместе с чем-то еще... Чем-то пряным, слегка меловым.
Облизнув губы, он повернулся направо.
Она сидела на диване, Донселла, лицом к нему, поджав ноги и обхватив их руками. Глаза - темные, пустые - смотрели на него, смутно поблескивая в тусклом свете гостиной.
На мгновение ему показалось, что он спит, должен спать...
И тут его сердце дрогнуло в груди.
Донселла... Здесь? В его доме?
Господи, что же я наделал?
Он лихорадочно соображал, как добрался до дома. Он не помнил, как вышел из лаборатории и сел в машину. И уж точно не помнил, как вытащил ее из холодной камеры и втолкнул в машину.
О чем он только думал? Зачем ему было это делать?
Рука на стекле начала неудержимо дрожать, на этот раз не от холода. Чтобы успокоиться, он поднес стакан к губам и сделал глоток. Алкоголь пробился сквозь сухость во рту, промыл себе путь вниз по сдавленному горлу и, словно горячая кровь, собрался в желудке.
Ущерб... Он подумал о том ущербе, что причинил ей: Донселле. Как подействует теплый воздух, влажность на ее прекрасно сохранившееся тело. После 500 лет, проведенных высоко в сухом, холодном, разреженном воздухе Льюльяйльяко, этот воздух, здесь и сейчас, уничтожит ее.
А лаборатория... как объяснить то, что он сделал своим коллегам, своим работодателям, спонсорам, государственным чиновникам? Его карьера будет закончена после 30 лет работы в этой области.
И ради чего...?
Он осушил стакан, поставил его на стол рядом с бутылкой и обхватил голову руками.
- Папа...?
- Что-о?
- Папа!
- Да... милая?
- Папа, я хочу пить... так хочу пить.
- Милая... эээ…
- Папочка, у меня все пересохло во рту... так хочется пить... мое горло полно тлена…
- Детка... ты здесь? Где ты?
- Прямо рядом с тобой, глупышка…
Сэнфорд судорожно вздохнул, его руки дрожали, закрывая лицо.
Медленно-медленно, он открыл лицо, повернул голову вправо и посмотрел на нее.
- Папа?
- Да, детка?
- Ты знаешь, кто я?
Молчание.
- Папа?
- Токтольсика?
- Ты помнишь!
- Конечно... конечно, я помню тебя, милая... Я же говорил, что буду…
- Папа, у меня все пересохло во рту, так хочется пить.
- Принести тебе выпить, детка?
- Да! Да, выпить. Мне нужно выпить... так хочется пить, папа.
- Хорошо... Я принесу тебе стакан воды.
- Воды? Нет, глупый. Мне не нужна вода. Вода мне не поможет.
- Чего же ты тогда хочешь? Содовая? Сок? Шоколадное молоко? Ты же любишь шоколадное молоко.
- Нет. Не сейчас. Для этого уже слишком поздно.
- Тогда что, детка?
Молчание.
- Мама наверху?

Еще позже…
Сэнфорд скорчился в углу спальни, лицом к кровати. Одна бледная, белая рука свесилась через край матраса, вялые пальцы слегка касались ковра.
Одинокая темная струйка крови змеилась вниз по руке, обвивалась вокруг пальца, капала на ковер маленькими шлепками - кап, кап, кап.
Это было слишком ужасно, слишком легко. Она была так накачана наркотиками, так пьяна, что даже не проснулась, не открыла глаз и не произнесла ни единого слова. Только глубокое бульканье в горле, кровавые пузыри, лопавшиеся на губах, свидетельствовали о том, что она все еще дышит, и что она перестала дышать.
Ничего отвратительного, заметьте, ничего жестокого. Ни перерезания горла, ни колющих ударов снова и снова. Нет, просто маленький укол перочинного ножа, который он всегда носил с собой, прямо в набухшую яремную вену. Короткая, экстравагантная струя крови забрызгала потолок, прежде чем он смог перевернуть ее, расположив над обычным домашним ведром, которое взял из-под кухонной раковины.
Но кроме этого, никакого беспорядка, никакой драки или борьбы.
В конце концов он был поражен, что смерть пришла к ней так же тихо, так же легко, как и к его дочери... его дочерям. Казалось, будто она хотела и приняла ее.
Теперь он сидел на ковре, забившись в угол своей спальни, с руками, все еще покрытыми липкой кровью, уставившись на простое пластиковое ведро, в котором обычно держали грязную воду или Пайн-Сол, уставившись на простое пластиковое ведро, в котором теперь плескалась кровь его жены.
Унылая, печальная обыденность, которая противоречила его глубине чувств.
- Папа? Папа!
- …
- Папа!
- Милая?
- Ты где? Я так хочу пить, папа. Так сушит... Мне нужно выпить…
- Ладно, детка. Папа идет. Просто дай мне минутку. Всего минутку…
Сэнфорд с трудом поднялся на ноги и оперся спиной о стену, чтобы унять дрожь в ногах. Он стоял там, не двигаясь некоторое время, глядя на распростертое на кровати тело жены. Ее лицо свисало чуть в сторону так, чтобы кровь стекала в ведро. Несколько капель крови, всего лишь несколько тут и там, усеяли простыни, наволочку, ее одну опущенную руку.
Он подошел, чтобы прикоснуться к ней, и его рука плавно появилась в поле его зрения. Он увидел, увидел как будто это было в кино, что она все еще сжимает перочинный нож, а лезвие вынуто и заляпано кровью.
Его пальцы разжались, и он бросил его на ковер, как будто нож был горячим, заразным.
Рука опустела, он уронил ее на голову жены, на ее волосы, такие холодные сейчас, как холодный шелк, как ее волосы... и ее волосы.
Подавив рыдание, он убрал руку, опустил ее на ручку ведра и поднял его, кряхтя от тяжести.

Стакан для сока, вот во что он перелил жидкие остатки своей жены, обычный стакан для сока из шкафчика над раковиной. Он пролил немного крови на столешницу, где она растеклась, темная, как ее глаза.
Взяв стакан в гостиную, он сел на диван рядом с ней.
- Токтольсика?
- Папа?
- Да, детка.
- Ты принес мне что-нибудь выпить? У меня так пересохло в горле.
- Да, детка.
Он поднес стакан к ее морщинистому, пересохшему рту, поднес и наклонил его. Красный ихор потек по ее темным губам, проскользнул между ними и упал в пустоту внутри нее. Он заливал в нее жидкость, сначала медленно, потом, как будто она нашла себе путь, все быстрее.
Когда стакан практически опустел, он что-то заметил в ней, кое-что удивительное…
Ее губы двигались, сжимаясь и расслабляясь, как будто смакуя вкус того, что она пила.
С испугу, стакан выскользнул из его рук, упал на пол, разбрызгивая темную кровь, покрывая капельками ворсинки ковра. Он отпрянул от нее, скользнул по дивану, пока его спина не уперлась в дальний подлокотник.
Сэнфорд со страстным, потрясающим восхищением наблюдал, как губы Донселлы двигались, двигались вокруг маленького сморщенного черного языка, который просунулся между ними, чтобы слизать потеки крови вокруг ее рта.
- Папа? Папа?
Он знал, что не ее отец, что она не его дочь.
И все же…
- Папа?
- Да... детка?
- Я все еще хочу пить, так сушит. Можно мне еще? Мне нужно больше.
- Конечно, милая.
- Я чувствую внутри такую пустоту, чувствую себя такой пустой. Так сушит.
- Я понимаю, дорогая.
- Правда?
- Да... точно. Я чувствую... до сих пор также чувствовал себя пустым.
- Пустым?
- Полным тлена... Как будто я был заполнен только тленом.
- Да! Я тоже так себя чувствую.
- Я знаю.
- Но мы же не должны так себя чувствовать, правда, папа?
- Нет. Больше нет.
- Можно мне еще, пожалуйста?
- Да, детка. Да, ты можешь получить все, что захочешь... все, что тебе нужно.

Много позже…
Сэнфорд вытер блестящий пот, покрывавший его лоб и шею. Пот стекал по его спине. Здесь было так чертовски жарко, так влажно. За дюжину и более лет раскопок в Южной Америке он так и не привык к такой погоде. Он предпочитал более высокие места над уровнем моря, где холодный и сухой воздух.
Но это то, чего она хотела, где она хотела быть.
Он привез ее домой.
Ну, близко.
Он наблюдал, как она играет на пыльном дворе перед небольшим ветхим зданием, которое стало их домом в маленькой, приходящей в упадок деревушке на окраине пустыни Атакама на севере Аргентине, где на горизонте маячил Ллуллаилько. Почему она захотела приехать сюда, где рядом гора, куда ее завели на верную смерть?
Но они вернулись, покинули его дом, его работу, его жизнь. По пути сюда пересекли границы, ускользнули от полиции и других органов власти.
И все это время он был вынужден утолять ее жажду, утолять сухость внутри нее. Однако перочинного ножа ему уже не хватало, и он приобрел по дороге пистолет, а потом, когда кончились патроны, мачете.
Это был его акт чистейшей любви, которой он был лишен с Ребеккой.
Но потребность внутри нее, этот тлен, он не мог полностью утолить. Он знал, наблюдая, как она скачет по двору, как любая девушка - как обычная девушка - знал, что его потребность обеспечить ее, ее потребность быть обеспеченной никогда не закончится.
Точно так же, как тлен внутри него, заполняющий его сердце, пронизывающая его вены, никогда не будет полностью облегчен ею.
Он понял, что такими мыслями он похож на любого отца, на обычного отца.
И она действительно была его дочерью.
Сунув мокрый от пота носовой платок в задний карман, он вышел из тени, отбрасываемой карнизом их дома.
- А теперь иди в дом, Токтольсика, - мягко сказал он, протянув к ней руки. - Здесь слишком жарко на солнце.
Она остановилась там, где только что прыгала, и посмотрела на него.
На ней было одно из старых платьев Ребекки, солнечно-желтое, отделанное кружевами и украшенное нежными полевыми цветами. Ее густые черные волосы были завязаны бантом, на ногах - короткие носочки и новые лакированные туфли, которые он нашел на рынке в Сальте.
Ее фигура распрямилась, превратившись в фигуру обычной девушки. Ее волосы все еще колыхались и переливались на солнце.
Но ее кожа, несмотря на то, что тело располнело, все еще была выдубленой и неплотной, гладкой, как пластик, и темной, как старый кирпич.
И ее глаза все еще были маленькими, сверкающими шариками в глубине глазниц, придавая ее взгляду чужеродный оттенок, который, как он считал, и был ее истинной сутью. И казалось, никакое количество крови не могло сделать их чем-то иным, чем они были на самом деле.
- Разве тебе не жарко, детка? - спросил он, беря ее маленькую, жесткую руку, такую сморщенную, такую высохшую.
- Да, папа, - сказала она, ее губы двигались вокруг непривычных слогов точно так же, как он учил ее. - Я очень, очень хочу пить.
- Сейчас? - он улыбнулся, глядя на нее сверху вниз.
- Да, - она посмотрела на него, ее рот растянулся в гримасе, похожей на улыбку.
- Ну, тогда мне нужно уйти и найти тебе что-нибудь выпить, - сказал он, ведя ее в темноту их лачуги, где температура снизилась и стало практически прохладно. - А пока оставайся внутри, ладно?
- Да, папа. Я останусь здесь, пока ты не вернешься. Ты принесешь мне что-нибудь еще? Что-нибудь с рынка?
- Возможно.
- Куклу? Маленькую куклу?
Он улыбнулся, погладил ее по волосам.
- Посмотрим, я подумаю.
Доктор Сэнфорд прошел в дальний угол комнаты и полез под кровать за мачете. Лезвие было ржавым, зазубренным, покрытым пятнами. Он поднял его, взмахнул им в воздухе раз, другой и направился к двери.
Она снова свернулась калачиком на небольшом деревянном настиле, на котором спала, и только ярко-желтое платье виднелось в темноте.
- Я люблю тебя, - сказал он.
- Я тоже тебя люблю, папа, - ответила она.
Он вышел на яркий, но уже начинающий тускнеть, солнечный свет, спрятал мачете за сиденье джипа и забрался внутрь.
Отъезжая, он снова обернулся, и ему показалось, что он видит очертания ее фигуры в обрамлении черного прямоугольника дверного проема. Ему показалось, что он увидел блеск ее крошечных обсидиановых глаз.
И невольно вздрогнул.
Нет, ее будет недостаточно, чтобы облегчить тлен внутри него. Это он знал.
Возможно, и его будет недостаточно, чтобы облегчить тлен внутри нее.
Но их будет достаточно друг для друга.
Достаточно.
Так и должно быть, потому что больше ничего не осталось, ничего другого внутри него.
Потому что внутри него был тлен... Только тлен.
И никакое количество крови не рассеет, не сможет рассеять тлен в его сердце...
Или ее.