«Лишь на мгновение... неподвижны» Джон Тафф

31 декабря. Я помню, как шел... брел по тротуарам большого города, великого города, совершенно великого города.
Здесь темно и холодно, но огни города поразительно яркие, как на карнавале. Люди повсюду; толпятся на тротуарах, толкаются, перемещаются - постоянно движутся.
Я уже бывал здесь раньше. Город кажется знакомым, даже когда его необычность обволакивает меня. Я бреду, как потерянный, но что-то направляет мои ноги.
Холодный ветер толкает меня, как грубая, безразличная стена; тянет мое длинное, темное пальто, как пальцы; вызывает онемение моих щек, моих рук. Я вижу, как другие розовощекие люди проходят мимо меня под фонарями, прижимаясь друг к другу, сжимая в руках сумки, подарки, бутылки. Проходя мимо, они держатся за руки, улыбаются.
Я действительно не знаю, где нахожусь, что делаю…
...кто я такой.
Итак, я хожу по улицам, бреду по улицам и надеюсь, что что-то пробудит мою память, подскажет мне, куда идти, что делать.
В своем воображении я вижу небо... бесконечные синие моря, облака, бури…
Я вижу огонь…
Я вижу воду…


2 января. Теперь нет улыбающихся лиц, приветствующих меня.
Падает легкий снег, налипая на тротуары, улицы. Мертвые тела лежат там, где упали, растянувшись друг на друге, с вывернутыми конечностями. Прошло уже два дня, а они все еще не гниют... Это нормально? Я имею в виду, разве это... естественно?
Они... они как будто... высыхают... иссыхают. Плоть внутри обезвожена; их кожа тугая, натянута на кости. Они приобретают вид желтого пергамента старых книг: жесткие, как накрахмаленные рубашки, высохшие, как жабы на солнце.
И везде, везде пряный запах, почти ароматный... перца чили и корицы.


Журналы и газеты трепещут в пустых газетных киосках, лица на обложках смотрят на меня пустыми, обвиняющими глазами. Я не обращаю на них внимания. Они были умирающими носителями информации еще до того, как все это произошло.
В некоторых местах все еще есть электричество, все еще есть вода. Я понятия не имею, как долго это продлится. Но пока все это есть, я нашел себе хороший пентхаус на вершине самого высокого здания, которое я смог найти. Оттуда я могу видеть весь город, раскинувшийся подо мной, как плоская, безжизненная картина.
Стильный, минимально декорированный; это было, вероятно, жилище безрадостной, бесполой, бездетной пожилой пары, у которой были деньги, но мало что еще. Тем не менее, кровать удобная, простыни чистые, а холодильник полностью заполнен, как и охладитель вина.
И нет никаких мертвых тел, от которых надо избавиться.
Когда я сплю, мне снятся два сна.
Я - вода, и я покрываю все.
Я - огонь, падающий с неба, испепеляющий все передо мной.
Теперь я уже не знаю, кто я.


Для всего, что происходит в нашем мире, большого или малого, хорошего или плохого, существуют только две ситуации.
Вы либо делаете так, чтобы это случилось, либо позволяете этому случиться.
Звучит грубо, но так оно и есть. Если для вас что-то важно, вы делаете так, чтобы это произошло.
Тогда как всему остальному вы позволяете случиться... бездействием, незнанием, отсутствием важности.
Вот, что не дает мне покоя…
Я сделал так, чтобы это случилось?
Или я позволил этому случиться?
Так или иначе, я несу на себе всю тяжесть своей ответственности, все бремя чувства своей вины.
Потому что я - единственный, кто остался.


Гуляя по городу в тот вечер, 31 декабря, я помню, как зашел в бар. Я встретил там несколько человек - молодых, улыбающихся. Мы разговорились, и они пригласили меня на вечеринку, на которую собирались.
Канун Нового года... Я сказал им, что это звучит интересно, и последовал за ними в ночь.
Мы долго шли по улицам города - холодным, темным и безликим, - пока не подошли к каменному дому. Люди высыпали из его дверей на ступеньки, на улицу. Они пили, разговаривали, курили.
Протиснувшись сквозь толпу, мы вошли в дом. Меня представили, приняли без вопросов. Мне подали напитки. Музыка была громкой, незнакомой. Она грохотала через воздух, пол, поднимаясь по моим ногам и проникая в мое тело.
Полночь…
По телевизору показали падающий светящийся шар из огней, и люди зааплодировали. Я поцеловал нескольких женщин. Их губы были мягкими и липкими, их дыхание сладким, патинированным алкоголем.
Я пошел домой с одной из женщин, которых встретил в баре. Я обнимал ее часть пути. Она давала мне невнятные, нечеткие указания. Я помог ей войти. Она потянула меня за собой, поцеловала и повела в свою спальню.
Я поцеловал ее в ответ, и мы принялись возиться с одеждой. Застежки, молнии и пуговицы того, что я носил, казались мне незнакомыми.
Но я позволил этому случиться, позволил ей заманить меня в свою постель, к себе…
Это я знал... Это я помнил…
Позже она заснула, а я не смог.
Я слышал, как из обогревателя в комнату врывается теплый воздух. Я чувствовал ее запах в нагретом воздухе, на своей коже, пальцах, губах.
Когда я наконец заснул, свернувшись калачиком рядом с ней, мне приснилась вода: стремительная, покрывающая вода.
Я знал, что я - вода.
И я уже делал это раньше…


Она была мертва, когда я проснулся, мертва и уже пахла корицей.
Я попытался разбудить ее, но она не просыпалась.
Я воспользовался душем, чтобы вымыть себя и свои волосы. Я почистил ее зубной щеткой свои зубы в раковине.
В ее зеркале я не узнавал ни своего лица, ни своего тела.
Я прошел в ее маленькую кухню, проверил холодильник. Несколько яиц, кварта молока, немного масла и много маленьких баночек йогурта. Я сварил вкрутую несколько яиц в найденной маленькой кастрюльке, выпил молоко из контейнера, съел два стаканчика йогурта.
Я прибрался на кухне, вымыл несколько использованных тарелок и поставил их на полку возле раковины. Перед уходом я вернулся в спальню, легонько поцеловал ее в щеку и сказал, что мне жаль, очень жаль…
Снаружи 1 января. Утро было холодным и серым.
Снова оказавшись на улице, я увидел, что все мертвы…
Все…


18 января, а я до сих пор не видел ни одного живого человека.
Я обошел весь город, от Бед-Стай до Манхэттена, от Верхнего Ист-Сайда до Нижнего Веста. Ничего. Никого.
Прошло почти три недели. Большинство из них мумифицированы. Мертвецы валяются на парковых скамейках, сидят в машинах в пробках, которые никогда не расчистятся. Они забивают рестораны, автобусные остановки, станции метро. Они перекрывают улицы, тротуары. Они засоряют крыши домов, музеи, магазины.
Запах, пряно-сладкий запах повсюду.
Но в живых никого нет... никого, кроме меня.
Только я.
Я понял, по чем больше всего скучаю, что больше всего мучает меня, - это отсутствие звука.
Здесь нет никаких звуков города: гудящих машин, сирен, шагов, голосов, криков, музыки.
Тишина... мертвецкая; необитаемое безмолвие. Даже птицы не щебечут.
Я хочу услышать звук, не издаваемый мной. Звук одинокого голоса, визг шин, несколько нот музыки, даже стук дождя по тротуару.
Но ничего нет…


30 января, и, как всегда, я поглощен изящной мыслью.
Она состоит в том, что поэзия вызывает неясные чувства и непремен­но нуждается для этого в музыке, поскольку восприя­тие гармонических звуков является самым неясным из наших ощущений.
Музыка в сочетании с приятной мыслью - это поэзия.
Музыка без мысли - это просто музыка.[1]
Без музыки или интригующей мысли цвет становится бледным.
Человек становится трупом.
Дом становится подземельем.
И мертвые, лишь на мгновение, неподвижны…
…неподвижны.
Это не мои слова, я знаю... Я не знаю, чьи они; они теряются в тайниках, как и многие другие вещи, многие другие фрагменты. Но они восстали во мне, восстали в моей памяти…
Кажется, они уместны; кажется, они мне что-то говорят.


10 февраля. Вот уже прошло 40 дней и 40 ночей с тех пор, как это случилось.
Укутавшись от холода, я выхожу из пентхауса и направляюсь в кафе.
Внутри я вздрагиваю.
Там кто-то есть... Живой.
Я чувствую запах кофе, густого и черного... Тосты... Бекон…
Он сидит за моим столом, перед ним две тарелки.
Медленно поворачиваясь, он улыбается, и мое сердце мгновенно согревается, словно погруженное в горячую воду. Мои кости оттаивают, щеки наливаются кровью. Я закрываю глаза и жду звука его голоса.
- Доброе утро, - говорит он низким, рокочущим, глубоким голосом. Он жестом указывает на стул напротив себя. Я снимаю пальто, рассеянно роняю его на пол и сажусь.
На тарелке два поджаренных яйца, несколько полосок идеально прожаренного бекона, два кусочка разрезанного по диагонали поджаренного хлеба. Он даже положил на тарелку веточку петрушки и ломтик апельсина. Рядом стоит кружка с густым черным кофе, от которого идет пар.
- Мне нравится время от времени готовить, - говорит он, беря кусок бекона со своей тарелки и съедая его. - Кто ж знал, что бекон такой деликатный? Я, должно быть, спалил целый фунт, прежде чем ты пришел.
Ничего не говоря, довольный тем, что он говорит, я принимаюсь за еду. Он пристально смотрит на меня, и улыбка не исчезает.
- Я знаю, тебе сейчас очень тяжело. Я прошу прощения. Я знаю, что не должен этого делать, но все равно делаю.
Он смотрит на меня. Его глаза серые и влажные.
- Есть люди, которые несут на себе большую часть бремени моей работы, - сказал он. - И за это мне очень жаль... но другого выхода нет. Другого способа я не могу себе представить.
Было что-то в его голосе, что-то еще, кроме трепета, который он вызвал у меня, услышавшего чужой голос спустя почти два месяца.
И тут я понимаю, в чем дело…
Я уже слышал его раньше.
- Я вас знаю? - Спрашиваю я, ставя чашку с кофе на стол.
Он улыбается.
- Как и любого другого. Но я знаю тебя... лучше, чем кто-либо другой. Я сделал тебя.
При этих словах он поднимает свою чашку, делает глоток, переводит взгляд с меня на чашку, и его бровь с интересом подергивается.
- Отец?
Почти печально он кивает.
- Да.
Внезапно еда становится безвкусной, нежеланной.
- Почему я здесь? Где все остальные? Что случилось? - Затем, помолчав, добавляю. - Что за тайну я несу?
- Ах, дорогой, ты несешь слишком много всего, слишком много для одной души, чтобы вынести. Поэтому я скрываю ее от тебя, чтобы она не уничтожила тебя - отвечает он, не сводя с меня печальных глаз.
- Ты - вода, которая смывает мир, огонь, который сжигает его дочиста, - вздыхает он. - Ты - чехол, который я натягиваю на свою работу, когда больше не могу на нее смотреть. Ты мой... ластик... Моя кнопка сброса. Мой нож в темноте.
Я качаю головой, не понимая, что он говорит.
...и в тоже время ужасно ясно представляю то, что он говорит.
- Мне нужно одно Слово, чтобы создать, и другое, чтобы разрушить. Ты - последнее Слово, Омега. Слово Конца.
- Ты дал мне имя, Отец?
- Я зову тебя Уриэль. Но у тебя есть и другие имена... Абаддон, Аполлион, Рагнарек, Армагеддон, Апокалипсис, Откровение. Это все одно и то же.
- Я предпочитаю Уриэля.
Он печально улыбается.
- Я тоже, дорогой, я тоже.
Я сижу некоторое время, пытаясь решить, что сказать, какой вопрос задать.
Наконец:
- Я сделал это? Или я позволил этому случиться?
Он наклоняется ближе ко мне.
- Какой вопрос... Какой проницательный вопрос, Уриэль. Меня никогда не перестает удивлять, как мои Слова обретают собственную жизнь, наделяя то, что я произнес, богатством, глубиной, чего я никогда не ожидал. Ты превзошел мои намерения.
- Вы не ответили на мой вопрос, - отвечаю я после долгой паузы.
- Нет, - соглашается он, протягивая руку, чтобы погладить меня по щеке. - На твой вопрос нет ответа. Видишь ли, ты - мое Слово, выражение моего желания, моего творения. Ты был произнесен с единственной целью, и ты выполнил эту цель, как и было задумано.
- Это все еще не ответ, Отец.
Он кивает и делает еще один глоток кофе.
- Этот вопрос подразумевает резкий контраст, на который нельзя ответить прямо. Ты - парадокс в своем замысле, в своем намерении, в своей цели. Ты и делаешь, и позволяешь делать - и то и другое, - если захочешь.
- Я сделал так, чтобы это случилось... Все это? - Спрашиваю я, широко раскинув руки, чтобы показать все, что нас окружало.
- Да, ты - Слово Конца. Ты сделал это. Аннулировал все, так сказать. Как ты делал это раньше... и будешь делать снова.
- Но я также позволил этому случиться? - Говорю я, а непрошеные, незваные слезы наворачиваются на глаза.
- Да, - тихо отвечает он. - Да, ты также позволил этому случиться.
- Каким образом? - Теперь я плакал, слезы текли по моему лицу, капая на недоеденную еду.
- В каждое из моих Слов я должен вкладывать свободу воли, - сказал он. - Каждое Слово, которое я произношу, обладает способностью решать для себя, что делать, как исполнять мою волю. Это единственный способ, которым я могу достичь желаемого от своих творений.
- И я... я когда-то был водой, я был огнем?
- Да. Вода, огонь, лед. Ты был для меня всем этим и даже больше. Ты позволил мне начать все заново, отточить мое творение, вдохнуть в него новую жизнь. Твоя цель - благородно желать лучшего... Благородно скорбеть.
Я вытираю слезы, внезапно устыдившись.
- И что на этот раз?
- На этот раз мелочь: вирус. Ты путешествовал по миру, заражая всех, кого встречал, касался, проходил мимо. Они забирали эту часть тебя и передавали ее дальше; факел зажег другие факела.
- Пока весь мир не стал охвачен пламенем.
- Да.
Я опускаю голову, пытаюсь очистить свои мысли, привести их в порядок.
- И что теперь?
- А теперь я жду. Выжидаю. Пройдет время, Земля забудет, и я начну все заново. Посмотрим, чего я смогу добиться на этот раз, - отвечает он, допивая остатки кофе.
- А как же я?
- Ты несешь мою тайну, тайну Слова Конца. Ты несешь Слово. Ты и есть Слово.
- Я орудие?
- Ты - мое Слово... одно из бесконечного множества.
- И вы снова... произнесете меня?
Он кивает.
- Но вы же сами сказали, что я могу выбирать... Выбирать... не позволять этому случиться снова... Не делать так, чтобы это случилось?
Он снова кивает.
- А если я так и сделаю?
- В конце концов, все служит моей цели. Такова природа Слова и великий парадокс свободной воли.
- На этот раз у меня будет выбор?
- Да.
Я качаю головой, и слезы снова падают вниз.
- Вот почему это Слово осталось тайной для тебя. Его бремя дается слишком дорогой ценой. О, Уриэль, если бы я мог, я бы снял это бремя с тебя и переложил на себя.
- Так почему вы сами это не делаете? Зачем проклинать меня этим ужасным предназначением?
- Я не могу не произносить то, что уже произнес. И я не могу взять твою цель на себя. Если бы я достиг твоей цели, я бы уничтожил все... Не только это, но и абсолютно Все. Этого я сделать не могу.
Я опускаю голову на стол и плачу.
Я чувствую его руку на своей голове, нежно поглаживающую мои волосы.
- Но я могу оставить себе этот секрет, Уриэль. Я могу отнять у тебя это знание, удалить его. И ты можешь вернуться или остаться здесь, не стесненный истиной Слова. Я могу сделать это для тебя.
Я поднимаю голову и смотрю на него затуманенными глазами.
- И вы делали это для меня раньше... После каждого раза?
- Да.
Я на мгновение задумался.
- Нет. Я хочу оставить себе тайну этого Слова. Я хочу знать его цель и в следующий раз решать самому.
Он понимающе улыбается мне и вытирает мои слезы.
- Дорогой Уриэль - говорит он. - И что же ты теперь будешь делать?
Я обдумываю это, потому что раньше об этом не задумывался.
- Я останусь, - отвечаю я, не очень уверенный в своем ответе, независимо от того, позволит ли он мне это сделать.
- Тебе будет очень одиноко - говорит он. - Пока я не произнесу новое Слово... Слово созидания. Снова.
Он встает, берет меня за руку и поднимает на ноги. Затем заключает в объятия, и я чувствую его дыхание на своей шее. Это дыхание Слова, дыхание творения.
Отпустив меня, он отступает назад, бросает один, как мне кажется, тоскливый взгляд на кофейную чашку, затем уходит, выходит за дверь и идет по улице.
Я подхожу к окну и смотрю, как он проходит два квартала, а потом сворачивает за угол.
Я выхожу на улицу. Там тепло, солнечно. Уже не январь, не зима, а весна. Я слышу пение птиц, чувствую, как прохладный ветерок треплет мои волосы.
И все тела пропали, исчезли, убраны.
Подчистую…
Их вещи остались... Машины, дороги, здания... Но я знаю, что они тоже исчезнут со временем. Он просто немного прибрался здесь.
Для меня.
Я выхожу на тротуар, делаю глубокий вдох, чувствую себя освеженным, каким-то образом обновленным.
Знание тайны заряжает меня энергией, но в то же время вызывает чувство вины и боли.
Я - его Слово... И все же у меня есть свобода воли делать то, что я выберу.
В каком-то смысле - я сам себе Слово.
Я решаю, повинуясь какому-то капризу, не возвращаться в пентхаус, где я жил.
Я покину этот город, найду другой... Увижу мир еще раз таким, каким он был.
В глаза мне бросается вспышка, движение справа.
Мое отражение в зеркальной витрине кафе.
Мой внешний вид пришел ко мне с тем знанием, которое он даровал.
Я разворачиваю их на всю длину, и они горят белым на солнце, каждое жемчужно-белое перышко переливается. Свист воздуха, когда они двигаются, интенсивное подергивание моих мышц - все это мне очень знакомо.
Медленно отрываясь от земли, я взмываю в воздух, поднимаюсь над огромным мертвым городом, вижу его безупречный дизайн, его планировку, его прямолинейную форму, его органичное разрастание. Я вижу, как солнце играет на зданиях, как падают тени между каньонов.
Я сделал это.
Я позволил этому случиться.
Я поднимаюсь выше, выгибая свое тело к западу, к новым городам, далеким городам.
И обещаю себе, что в следующий раз все будет по-другому.
В следующий раз я сам буду выбирать.
Я даю на это свое слово…


Зачем вообще пытаться подражать мастеру? А По - это, скажем прямо, мастер жанра ужасов. Он, черт возьми, почти изобрел многое из того, что мы сегодня считаем ужасом, в дополнение к детективным историям, мистериям и даже научной фантастике. Как может кто-то находить удивительным то, что может заставить его запить, может свести его с ума? Это относится к словам По, которые появляются в рассказе. Я написал эту историю специально для антологии, в которую ее не приняли. (Я думаю, они искали что-то более грубое и ужасное. Ну да ладно...) Мне нравится идея ответственности, которая занимает центральное место в этой истории, и изложенная в ней надежда, пусть даже темная.