«Адский Голливуд» Мик Гаррис

И вот дошло до этого.
Я стоял в неумолимом мраке пригородного Лондона, хичкоковский черный зонт защищал меня от мелкой мороси, которая уже пропитала носки моих ботинок. Через час или около того меня должен был встретить фургон, но я всегда предпочитал приезжать один, чтобы осмотреть место до того, как туда прибудут остальные.
Когда-то Лондон был моим городом. В начале девяностых, когда британская киноиндустрия переживала практически коллапс, когда мир холодно смотрел на все, что британцы могли предложить на большом экране, когда кинотеатры сокращались и рушились по всему Соединенному Королевству, я, новый, дерзкий и полный творческих возможностей, не ограниченный практичностью и даже общественными устоями, создал нечто под названием "Двойной обман".
Я подумал, что вы, возможно, помните его: BAFTA, "Золотые глобусы", даже пара сертификатов номинации на "Оскар" гордо красуются на моем камине в знак молчаливого уважения к моему гению. Так же, как и коллекция свадебных альбомов, в количестве трех штук, спрятанные в ящике с воспоминаниями, которые лучше забыть.
Забавно, как давно прошел 1992 год.
Вечеринки, смех, бесплатные путешествия, международные фестивали, награды, открытые чековые книжки представляли собой, несомненно, лучшее время моей жизни. В отличие от мира, который так хорошо описал Чарльз Диккенс, то были лучшие времена, а это, несомненно, худшие. Мою гениальность превозносили от побережья до побережья; фильм, который я написал и снял, стал не только поводом для клеветы для упадочной, прямо-таки моральной производственной индустрии, но и ее выстрелом в руку, реанимацией ее трупа.
И вот я стоял, глядя на обветренное лицо дома № 55 по улице Лодовико, мрачного каменного здания в еще более мрачном районе, на месте съемок фильма ужасов - я даже вздрагиваю от этого слова. И не просто фильма ужасов, заметьте, а независимого фильма ужасов. Никакой огромной, уютной студии, где любые декорации, какие только можно себе представить, будут построены талантливой компанией искусных ремесленников; скорее, все должно было сниматься на месте, где стены не дичают, соседи с носами Пиноккио собираются, чтобы заглянуть в окна, а обрезчики деревьев надраивают свои бензопилы до тех пор, пока их не заставят замолчать. Бюджет мизерный, а сюжет бедный. Как далеко пали сильные мира сего.
Дом № 55 по улице Лодовико имел дурную славу: еще в 1980-х годах говорили, что это была какая-то злая черная дыра, Старый Темный Дом, который питался кровью и плотью невинных, чтобы накормить злые души виновных призраков внутри него... или что-то вроде этого. Несомненно, эту сказку придумали родители, чтобы удержать своих буйных маленьких монстров на прямой дороге, своего рода городская легенда о Кэндимене, со всеми британскими атрибутами сексуальной репрессии и ее революцией кнутов, цепей и подчинения.
Если бы у меня сохранилось хоть немного либидо, которое я израсходовал на двухдесятилетней вечеринке, которая была моей жизнью после "Двойного обмана", мне, возможно, было бы наплевать. Но у меня его не было, поэтому я не придавал этому значения.
Свинцовые тучи, несущие ненависть, надвигались, и угольные слезы били по моему зонтику не так милосердно, как раньше. Я знал, что бесполезно пытаться открыть дверь до прибытия менеджера с ключевыми членами съемочной группы, но все равно протянул руку и коснулся потускневшей старой дверной ручки. Она повернулась в моей руке, и со зловещим стоном тяжелая старая дверь, утяжеленная десятками слоев наверняка свинцовой краски, отворилась.
Когда я шагнул в пыльный, затхлый коридор давно заброшенного старого дома, в лучах серого света заплясали мотыльки, расходясь занавесом, словно приветствуя меня внутри. Когда дверь закрылась за мной, казалось, сама собой, тишина стала абсолютной. Когда то, что наверняка было моим собственным воображением, прошептало мое имя, прикоснувшись губами к краю моего уха, маленькие волоски у основания шеи затрепетали. Старые истории будоражили мое воображение, которое в последнее время обеднело. Хотя моя кровь леденела, я воспринял это как добрый знак, как приветствие.
На нижнем этаже трехуровневого дома практически не было мебели... что вполне уместно, ведь здесь не жили уже около двадцати лет. Жаль, что местное суеверие не позволило использовать столь ценную недвижимость - ну, во всяком случае, ценную для этого района, - особенно в эти эксцентричные финансовые времена. Под большим окном стоял мягкий диван, покрытый серой и пыльной простыней. Ковровое покрытие было разорвано, обнажив деформированный деревянный пол. Драпировки обветшали и порвались, пропуская свет во мрак. Я нажал на кнопку включения света, но в комнате по-прежнему было темно.
На самом деле комната была довольно большой, а потолки высокими. Это хорошо подходило для камеры и осветительного оборудования, которые нам понадобятся для съемок. На самом деле, это была бы совсем не плохая комната для съемок. Большие окна обеспечивали хороший дневной свет, а раздвижные деревянные двери открывали просторную столовую. Хотя в ней не было мебели, посреди пола стояли длинные стальные цепи. Тяжелая сталь была покрыта темно-коричневой ржавчиной. Каждая цепь заканчивалась блестящим, опасным на вид крюком. А под грудой цепей, испачканных кофе, ржавчиной, чаем или чем-то еще, лежала открытка Святого Валентина. Я отбросил тяжелый металл в сторону и встал на колени, чтобы открыть и прочитать послание. Напечатанные с трудом, словно левой рукой правши, слова "Со всей моей любовью, все, о чем ты мечтаешь" были написаны судорожным почерком.
Мне захотелось блевануть.
Сентиментальность и я были в состоянии войны. Мне не нужен был мучнистый, хлюпающий мир эмоций и чувств. Я обнажил свою душу перед миром, который сначала принял меня, чтобы я сосал его грудь... но затем он обратил эту близость против меня, разорвал мое сердце и насыпал соль глубоко в раны. Нет, я никогда больше не откроюсь так полно ни перед миллионной аудиторией, ни перед аудиторией одного человека. Я познал любовь, обнаружил, что это желание, обернутое обманом, и отказался от него ради Великого поста. А Великий пост продолжался. Поскольку я больше не нуждалась в сексе и не желал его, о любви, очевидно, не могло быть и речи.
Я опустил валентинку на пол и встал у основания лестничной площадки дома № 55 по улице Лодовико. Когда я стоял, глядя в ее сердце, я мог если не услышать, то хотя бы почувствовать ее пульс, бьющийся в ритм с моим собственным. В темноте на вершине лестницы собирались тучи, угрожая дождем, который обещал более мощную бурю, чем та, что била в окна снаружи.
С широкоугольным объективом - возможно, 14 мм, а может быть, и 10, - глядя на эту впечатляющую, хотя и обветренную лестницу, я мог бы запечатлеть ее растущее чувство ужаса. Особенно если я поставлю камеру прямо на пол, когда она смотрит на следующий этаж, и буду медленно продвигаться вперед. Да, в конце концов, это может оказаться не таким уж плохим местом для съемок. Мы могли бы пролить здесь немного крови. . .
- Что тебе снилось? - спросил шепот в моем ухе.
Это привело меня в чувство. Я понятия не имел, как оказался на третьем этаже и почему сплю на голом, пыльном деревянном полу. Я сел, окунувшись в ванну из испарины сна, мой собственный запах нападал и оскорблял мой нос. Дверь была закрыта, а окна закрашены сплошным черным слоем, но все же света было достаточно, чтобы видеть сквозь тени.
Сквозь мрак я видел лишь голые стены и полную пустоту. Тишина, кроме грохочущего моря в моей голове, была полной, и меня окутало одиночество, на которое я раньше считал себя неспособным. Одинокий и крошечный в этом огромном открытом пространстве, я чувствовал сырость, которая, казалось, дышала от стен. Воздух был густым, знойным, близким. И он пульсировал вокруг меня.
Моя кожа покрылась мурашками, и я медленно встал, чувствуя, как чье-то присутствие поднимается вместе со мной. И тут я увидел, что я не один.
В другом конце комнаты стояла фигура, окутанная темнотой, и смотрела на меня: неподвижная, зловещая, угрожающая. Мое сердце бешено колотилось в грудной клетке, и страх - нелогичный, совершенно немотивированный страх - накрыл меня словно одеялом. Я сделал шаг назад... и фигура тоже. Я стоял на месте, и этот насмешливый, мерзкий преследователь тоже, никогда не поворачиваясь ко мне, его глаза прятались в темноте.
- Что тебе нужно? - спросил я. Но оно не отвечало.
Я решительно шагнул к нему, и он сделал то же самое.
Пот, покрывавший мое тело, внезапно высох... но стены в удушающе теплой комнате покрылись собственным потом, нарастающей сыростью.
Приблизившись друг к другу на два шага, фигура продолжала молчать.
- Кто ты? - спросил я, стараясь, чтобы мой голос не сорвался.
Не получив ответа, я сделал еще один шаг вперед, и существо в тени снова приблизилось ко мне. Когда свет, теплое янтарное свечение, которое, казалось, каким-то образом исходило прямо из стен и пола, перешел в полумрак, я увидел все более отчетливо.
Через всю голую комнату стояла еще более голая душа: моя собственная. Одну стену полностью занимало зеркало, потрескавшееся, как дорожная карта, с большими участками отслоившейся серебристой основы. Я поселил страх в собственном сердце. Я подошел к зеркалу и был поражен глубиной бледного испуга, отразившегося на моем собственном лице, когда оно с облегчением уставилось на меня. Я был двумя братьями Маркс, нет, еще более нелепыми, Люси и Харпо, играющими в прятки. Если бы я только мог смеяться.
Мой пульс еще не успел прийти в норму, когда я обернулся к двери и увидел, что комната, в которую я вошел, комната, которая отражалась передо мной в разбитой зеркальной стене, была не такой уж пустой, как я предполагал.
Теперь, заполняя комнату, меня окружали орудия, созданные, казалось, во времена крестовых походов, огромные инструменты, сделанные из темного дерева и тяжелого металла самыми мрачными фантазиями, явно созданные для принуждения, причинения боли, пыток. Но эти были прекрасны в своей порочности: конструкции из огромных цепей, крюков, деревянных стоек, сверкающих металлических лезвий, какого-то вращающегося устройства, которое, как я понял без сомнения, предназначалось для сдирания плоти.
Что это было - квартира или скотобойня?
Плотный, затхлый воздух приобрел знакомый ржавый привкус, который заполнил мой нос и рот: богатый железом запах крови.
И снова этот голос в моем ухе:
- Что тебе снилось?
Я обернулся, но на этот раз я был не один со своим отражением. Скорее, передо мной стояло существо неопределенного пола, затененное ужасающими орудиями пыток. Оно вышло из темноты, чтобы открыться мне, и это был ужас, который я не скоро забуду. На нем были только тугие цепи, которые бессистемно обвивали его бесформенное тело. С цепей свисали ржавые висячие замки, явно не предназначенные для обеспечения целомудрия, поскольку это существо, казалось, было создано для секса. При ближайшем рассмотрении я увидел, что некоторые из них были заперты не только на стальные звенья, но и на складки серой ужасной плоти. Ее руки были обмотаны колючей проволокой, которая вгрызалась в ее анемичную ткань, не пропуская кровь, несмотря на глубину перерезания.
Цепи не давали ее сладострастным, пухлым грудям упасть на пол и скрещивались с ее выпирающим, болтающимся фаллосом в неумолимом металлическом удушении.
Я был отвращен, но не мог отвести взгляд, завороженный этим зрелищем.
Это то, что делает режиссер, не так ли? Это моя работа - не отводить взгляд, находить очарование как в отвратительном, так и в обыденном. Это мое призвание, как и мое стремление смотреть, и особенно не смотреть с опаской. Я оставляю право отворачиваться людям. В отличие от моего разума, мои глаза не знают страха.
По крайней мере, я так думал, пока не увидел его лицо...
Сделав еще один шаг, оно предстало передо мной, осмеливаясь смотреть на него, не впадая в безумие. И я был близок к тому, чтобы потерять смелость, равно как и свой завтрак.
На голове у него были редкие волосы в виде различных локонов, которые пробивались из тленной, умирающей плоти. Лицо было покрыто шрамами и швами, а глаза, Боже мой, глаза, один из которых был морского зеленого цвета, а другой - какого-то грязно-коричневого, казалось, свободно блуждали в несовпадающих глазницах, нижние веки были открыты и имели злобный, влажно-красный цвет. Даже глазные яблоки имели сырые, примитивные ряды швов вокруг сетчатки.
Но хуже всего было то, что служило ртом. Он занимал большую часть лица - длинная вертикальная прорезь, грубо рассекавшая лицо. Если у него и был нос, то он давно исчез, замененный этой зияющей дырой, которая напоминала не что иное, как, ладно, я скажу это, огромную, рыхлую вагину. Ее вертикальные губы были влажными, голодными, ужасными. А по обе стороны, едва скрытые большими половыми губами, располагался ряд зубов: изношенные, круглые, они выглядели не более чем миниатюрными человеческими головами, зажатыми в вечном крике.
Я бежал от этого чудовищного существа, нуждаясь в возможности найти дверь больше, чем в дыхании. Но выхода не было: дверь была безнадежно заперта, как бы я ни бился в нее.
Я повернулся и увидел, что это существо, это чудовище, созданное из секса и насилия, смеется надо мной. Его отвратительные, похожие на большие пальцы соски выгнулись в возбуждении, истекая молоком возбуждения; его ужасный, гнилой член начал подниматься в отталкивающем, желающем извержении.
И, будь я проклят навеки, я не мог отвести взгляд.
Я прижался спиной к двери, когда это ублюдочное воплощение человеческой жизни приблизилось ко мне с тем, что можно описать только как забавную вертикальную улыбку.
- Что тебе снилось? - снова спросило оно.
Вопрос, заданный уже в третий раз, открыл воспоминания о снах, эротических и свирепых: снах, которые вспыхивали без моего контроля во сне, снах, которые обливали меня виной, потом, отвращением и желанием. Мой разум, где бы он ни прятался, отвечал на вопрос этой штуки без моего контроля, и сны, нет, кошмары, проступки плоти, которые я так тщательно прятал от своего сознания, были освобождены этим вопросом.
- Я не вижу снов! - ответил я, но знал, что это живое разложение может сказать, что я лгу. Оно видело тела, орудия, плоть, кровь, жидкости, которыми пропитан мой сон. Оно снова засмеялось.
- Ты можешь получить все, о чем мечтаешь, и даже больше, - сказало оно мне, но я не желал в этом участвовать.
- Я не мечтаю! - повторил я. - Я вижу сны в бодрствующем состоянии! Это то, чем я занимаюсь, выводить сны на экран для других.
Механизмы, которыми была усеяна комната, возвышались вокруг нас, как город садизма, свидетельство пыток, антитеза любви. Логично, что такое существо должно быть здесь.
- Вот почему ты здесь, - сказал мне монстр. - Потому что ты обладаешь... воображением.
Прошло много времени с тех пор, как меня упрекали в этом.
- Конечно, у тебя есть потребности, - подсказало мне это чудовище, не мужчина и не женщина, но собранное из обоих.
Да. Мне нужен студийный фильм, возвращение к известности, больше сверкающих статуэток для камина, дом на Родео-драйв в Беверли-Хиллз, место, где мне оказывали почет, где меня обслуживали, уважали и желали. Где смехотворные суммы денег обменивались на стоимость моих уникальных услуг, где мое видение выделялось среди других, где мой стиль перенимали - нет, перенимали - бездарные режиссеры музыкальных клипов, которые мастурбировали на свои цифровые камеры RED и разбрызгивали свои выпуски по всему Интернету, притворяясь, что они рассказывают истории без слов.
У меня все еще были истории, которые я хотел рассказать, я хотел сказать об этом ублюдстве человеческой сексуальности, и новые способы рассказать их. Этот... этот - тьфу! - фильм ужасов был моей последней надеждой вернуть меня к творческой состоятельности. Если бы история о Конфигурации Лемаршана была рассказана с достаточным количеством секса, крови и рок-н-ролла, чтобы возродить интерес на падающем рынке к историям о кинематографическом ужасе, тогда я тоже мог бы восстать из мертвых, как один из народных героев Джорджа Ромеро.
Но это существо стояло передо мной, ожидая ответа, его ревматические глаза блестели в слабеющем свете, его вагинальное лицо было гордо или дразняще поднято, а его губы слегка, но влажно чмокали под дуновением его гнилостного, пискаторского дыхания.
- Ничего, чем бы ты мог мне помочь, - наконец ответил я. Бог знает, почему я беспокоился. Если Бог есть, то он знает. Конечно, если существовали демоны столь чудовищные, как это мерзкое чудовище, стоявшее передо мной, то концепция Высшего Существа уже не казалась такой уж далекой от истины.
Трудно сказать, улыбалось ли это существо, поскольку его отверстие было вертикальным, но, похоже, именно такое выражение оно приняло. Его блестящие влажные губы немного расширились, обнажив пухлые головки маленьких зубов. Он сделал шаг ближе ко мне, его ужасная, но чахлая эрекция указывала путь. Его пенис имел две грибовидные головки, и обе они были направлены на меня. Я не знал, куда смотреть. Когда он снова заговорил, я посмотрел ему в лицо. Оно пускало слюни, когда говорило, - густую ароматную жидкость, которая стекала по подбородку и капала на привязанные, набухшие груди.
- Я могу предложить тебе многое.
- Нет, - возразил я. - Ты не можешь предложить мне то, что я хочу.
- Конечно, ты знаешь, что такое сладострастие желания.
Когда-то знал. Теперь я не мог себе этого позволить. Я только покачал головой, недоумевая, как я попал в этот сумрачный, кипящий котел зла.
- Конечно, ты желаешь прикосновения плоти к своей, проникновения одной части тела в другую, обмена горячими, просачивающимися телесными жидкостями, взрыва влажного заключения, только чтобы начать все сначала. Конечно, ты помнишь его силу.
Я стоял на своем. Меня отталкивало не только это существо, но и то, что оно предлагало.
- Нет. У меня был весь необходимый телесный контакт. Мое желание атрофировалось вместе с моим творческим потенциалом. Мои потребности более приземленные. Мне больше нужны кассовые сборы, чем касса.
- Танатос воспевает твое имя, - сказало мне существо. Его голос был забитым, захлебывающимся, гортанным. - Вся твоя сила проистекает из твоей похоти; все желания разгораются от возбуждения. Отдайся своей физической потребности, и твои более... приземленные желания также будут исполнены.
Это не имело для меня ни малейшего смысла, и я сказал об этом существу, удивляясь, почему я беспокоюсь. Оно приблизилось ко мне еще ближе, протянуло длинные пальцы, больше похожие на когти, с силой схватило меня за плечи и притянуло мое лицо к своему. Его влажная вонь переполняла меня, когда оно впилось жадным влажным поцелуем в мое лицо, покрывая мою голову своей жижей. Я должен был бы отпрянуть, но вместо этого я почувствовал, как природное тепло разливается по моему телу. За последние пару лет я почти не испытывал возбуждения, но здесь оно возникло, словно старая подружка, вернувшаяся с желанием пошалить на одну ночь, и мое тело отвечало мне тем же. Я пытался сопротивляться поднятию флага моего мужского достоинства, но черепная минора была настроена по-своему. Потустороннее существо пожирало меня своими голодными лоскутными глазами, затем оно скользнуло своим вагинортом вокруг моей головы, всасываясь в нее, как в головку шестифутового члена.
Я не мог дышать... но я неистово эякулировал почти сразу после того, как моя голова была поглощена горячей, влажной темнотой.
Я проснулся от звонка первого помощника режиссера, старого ирландца, который работал за пультом еще со времен Бонда Роджера Мура. Я лежал на полу в пустой комнате на третьем этаже, где теперь не было ни пыточных приспособлений, ни запаха морепродуктов, ни старого Лицопизда. Терри Дикинс стоял надо мной, принимая за очередную жертву наркотиков в Голливуде, и изо всех сил старался удержаться от осуждающего цоканья языком. К счастью, моя липкая мокрая промежность была скрыта пальто, хотя сочащаяся жидкость, покрывающая мое лицо, несомненно, должна была заставить его задуматься. Запах, хоть и уменьшился, но все равно был, по меньшей мере, неприятным.
- Джеймс, - обратился он ко мне, - ты в порядке?
Ну, если бы я был в порядке, то, конечно, не лежал бы лужей на полу, с лицом, покрытым джемом из киски, без сознания под струями экстаза. Я поднял голову и увидел, что остальные члены экипажа, участвовавшие в миссии по разведке местоположения, стоят веером позади него, широко раскрыв глаза от ужаса. Большинство из них были молоды или стары, не так уж много промежуточных звеньев. Если бы они были на пике мастерства, то не стали бы работать над этим куском дерьма, какой бы почитаемой ни была басня. А она таковой не являлась.
Окна больше не были замазаны черной краской, а сама комната больше не задыхалась от знойной жары. Здесь было достаточно холодно, чтобы видеть дыхание. Только огромное, распадающееся зеркало оставалось, безобидно отражая нашу маленькую группу.
Я пробормотал, вставая:
- Я пришел раньше и, должно быть, заперся. Наверное, я запаниковал, когда попытался выйти, а дверь не поддавалась. Здесь было так жарко. Наверное, я потерял сознание.
Собравшиеся приспешники посмотрели друг на друга. Конечно, они наблюдали за дальнейшим упадком и крушением Голливуда, за свержением еще одного британского гения, который бросил родную страну, пока не был вынужден вернуться в ее объятия с поджатым хвостом, чтобы снять страшный фильм. В их взглядах не было жалости. Возможно, только я возражал против того, что зрители этого гротескного спектакля были подростками, годы, если не жизни, отделяли их от первого сексуального контакта, их пятнистые лица были разинуты при виде хлещущей крови, которая была ближе всего к взрыву телесной жидкости, который не зависел от их собственных правых кулаков.
Здесь был мужской мир; только куратор сценария, симпатичная молодая женщина по имени Айрис, как-никак, обеспечивала некоторый баланс эстрогена в нашей маленькой армии. Она протянула руку, чтобы помочь мне встать на ноги, и я увидел в ее глазах хотя бы следы жалости. Я также увидел крошечное биение пульса в нежно-голубой жилке, едва заметное, когда она расчесала золотистый каскад волос.
Я поплотнее застегнул молнию на пальто, прикрывая свое предательское мокрое пятно, перед моим маленьким — опытом? Сном? Фантазией? - но я не смутился. Наоборот, я не мог оторвать глаз и мыслей от все более манящей Айрис, чьи прелести продолжали расцветать, возрождая воспоминания о жаре и возбуждении. Когда она коротко взглянула на меня и обнаружила, что мой взгляд уже прикован к ней, она мило покраснела и отвела глаза.
Я хотел ее так, как не хотел уже очень, очень давно.
Ее запах притягивал меня как магнит, и удачно, что я был одет в длинное пальто, которое скрывало мое плотское желание к ней. По одному дыханию я понял, что у нее началась менструация. Это не только не оттолкнуло меня, но и заставило мою кровь закипеть. Я держался рядом с ней, как нервный щенок, пока мы продолжали разведку, делая заметки об освещении, углах камеры, расположении сцен и тому подобном, мое режиссерское чутье перешло в режим автопилота. Но этот короткий творческий взрыв был омрачен стуком сердца Айрис, когда я стоял рядом с ней. Я хотел, чтобы наши пульсы бились в страстном, ускоренном союзе.
Не так скоро разведка места закончилась, и я сдержался, когда съемочная группа спустилась по лестнице и вышла за дверь. Я осторожно положил руку на локоть Айрис.
- Могу я подвезти тебя домой? - спросил я ее.
Она покраснела, и алый румянец, заливший ее щеки, заставил мое сердце и еще более личные части танцевать. Она мило улыбнулась и посмотрела на пол, как в сцене из старого фильма, анахроничной, но очаровательной улыбкой, а затем сказала:
- С удовольствием.
Остальные члены съемочной группы забрались в фургон, провожая нас знающими взглядами, так как я держал Айрис позади себя. Конечно, они хихикали и строили предположения о нас всю обратную дорогу до Брея.
- Подожди, - сказал я ей, когда она начала подходить к моему "Ягуару". - Я хочу тебе кое-что показать.
Она смотрела на меня доверчиво, но вопросительно. Я заговорщически приложил палец к губам, затем закрыл дверь, отгораживаясь от всего мира.
Я взял ее за руку и повел вверх по лестнице.
- Что это? - спросила она.
- Что-то удивительное, - ответил я, мое тело покалывало от эротического возбуждения, которое наполняло меня головокружительным предвкушением, неведомым со времен моего первого фаллического введения.
На вершине лестницы я на мгновение приостановился, прежде чем протянуть руку и открыть дверь в самую верхнюю комнату. Клин слабеющего солнечного света освещал путь, и я шагнул за ней внутрь. Комната, в которой теперь не было ничего, кроме огромного зеркала, снова нагревалась.
- Здесь жарко, - сказала она, и крошечные бусинки собрались в тонком, практически невидимом пушке над ее блестящей верхней губой. Мне захотелось слизать их.
- Я тоже это заметил. Вот, смотри.
Через тень я подвел ее к зеркалу. Комната начала наполняться собственным сиянием, питаясь теплом ее менструации. Я чувствовал, как сама комната раздувается от возбужденного предвкушения.
Я поставил ее перед зеркалом.
- Посмотри, какая ты красивая.
И она посмотрела. Ее лицо, теперь сияющее от жара и возбуждения, было восхитительным. Я подошел к ней сзади и поцеловал в затылок. Пот выступал повсюду, покрывая ее тело блеском влаги. Она закрыла глаза и повернула голову ко мне для поцелуя, и я не разочаровал ее. Я ласкал ее губы, проникал своим исследовательским языком в ее восприимчивый, сосущий рот и прижимал ее лицо к своему, мои руки держали ее затылок.
Когда мы наконец отстранились друг от друга, мы оба тяжело дышали.
Я взялся за верхнюю пуговицу ее блузки и расстегнул ее.
- Дай мне посмотреть на тебя, - сказал я ей.
Она замешкалась.
- У меня... у меня эти дни.
- Думаешь, для меня это имеет хоть какое-то значение? Она не знала, что это только усиливает мой голод. - Прошу тебя.
Я отошел от нее, когда она медленно расстегнула блузку, обнажив милые, почти подростковые груди, не нуждающиеся в помощи бюстгальтера. Она стеснялась их, но я отдернул руки, когда она попыталась их прикрыть.
- Нет. Они прекрасны. Продолжай.
- Только если ты это сделаешь.
Я улыбнулся и снова поцеловал ее, на этот раз более бесцеремонно. Затем я тоже стал раздеваться перед ней и зеркалом. Она смотрела в мои глаза и на мое постепенно обнажающееся тело так пристально, что, казалось, не замечала того, что отражало зеркало за ее спиной: голодный, сверкающий Стоунхендж пыток, окружавший нас.
Это было так не похоже на реальную жизнь, как в старом романтическом фильме: мы двое стояли там голые, поцеловавшись всего два раза. Но мы были там, потные, умирающие друг для друга, наполненные неутолимой жаждой, вышедшей из-под контроля в этой безумной комнате, этом подземелье, этой скотобойне. Я обхватил ее руками и, когда ее глаза закрылись в экстазе, отстранил ее от зеркала в центр пыточных приспособлений. Я увидел крошечную струйку крови, стекающую по ее обнаженному бедру, и почувствовал, как комната взревела от голода.
А затем, когда она стала блестящей от желания, я жадно вошел в нее.
Жар внутри ее тела был почти невыносимо радостным и возбуждающим... на мгновение. Но как только я полностью оказался внутри, ее влагалище закрыло рот и плотно сжалось, запирая меня так крепко, словно зубами.
Было больно.
А потом, блаженная потеря сознания... снова.
И снова я очнулся в этом проклятом особняке, на этот раз подвешенный над деревянным полом на цепях, заканчивающихся крюками, которые были прорваны через мои запястья и лодыжки. Айрис, все еще обнаженная, вспотевшая и румяная, была распята на кресте. Оба наших тела были окунуты в горячий, липкий плащ из нашей собственной крови, и боль была мучительной. Настолько мучительной, что мы оказались заперты вместе в нашем узле моей неконтролируемо пульсирующей эрекцией.
Но мы были не одни и не в темноте.
Яркие лампы искусно освещали нас, как нельзя лучше, когда раздался знакомый треск 35-миллиметровой кинокамеры. Я поднял голову и увидел, что к Лицопизду присоединились еще два представителя его вида: сшитые, деформированные, переделанные чудовища, которые когда-то были людьми, а теперь стали просто человекоподобными изголодавшимися, рабскими зверями, закованными в толстые, тяжелые цепи и плотную черную, окровавленную кожу. Один из них наблюдал за происходящим через глазок своего пениса-головы, его ошейник был оттянут, словно крайняя плоть. Другой представлял собой лоскутное одеяние из меха и плоти, скрепленное между собой, казалось, случайным образом.
Мне и, несомненно, Айрис сразу стало ясно, что мы здесь для того, чтобы служить какой-то цели, удовлетворять какую-то потребность, как в прямом, так и в переносном смысле. Сделанные из плоти и крови, живые, дышащие, кровоточащие марионетки из мяса и разума, мы были соединены и выставлены на всеобщее обозрение для развлечения и назидания подземного мира. Наша жизнь и смерть были вечными, запечатленными в волшебном ящике, который любил нас так же, как мы любили друг друга: небрежно, жадно, с началом, серединой и концом. Это был другой вид истории любви: мальчик встречает девочку, мальчик проникает в девочку, мальчик и девочка монтируются, демонстрируются и разбираются, чтобы развлечь нас. Знакомство без симпатии.
Техноцветная кровь капала на обглоданный деревянный пол внизу, когда раздался знакомый заикающийся механический звук проходящей через ворота пленки.
А затем механизмы ожили: лезвия начали жужжать и надвигаться с ненасытным аппетитом. Мы с Айрис закричали от агонии, страха и взаимного оргазма, когда лезвия начали вращаться и лишать нас мяса, сдирая длинные полоски нашей плоти, и мы приобрели вид парикмахерского столба. Заработали камеры, и я потерял контроль над сознанием, не в силах крикнуть "Снято!".