«Великий голод» Стив Резник Тем

Джером выключил телевизор, решив что с него хватит. Он вообще ничего не смотрел специально, подстраиваясь под программу телепередач. Ему просто не нравилось то, что сейчас происходит в этом мире. Люди стали невероятно жестокими, а может, они всегда были такими, а он просто не замечал. Ему нужно будет лучше охранять свой дом. Неизвестно, когда кто-нибудь попытается проникнуть внутрь. Он сомневался, что сможет им помешать. Он никогда не отличался физической выносливостью, а теперь, будучи семидесятилетним стариком на пенсии, мало что мог сделать, чтобы защитить себя.
Он чувствовал боль, которую трудно было определить. Возможно, это голод. А может, рак. Он знал, что иногда обезвоживание принимают за голод, поэтому пил стакан за стаканом воду, пока не испугался, что может захлебнуться. Но боль не утихала, так что, возможно, это все же был рак. Он знал, что иногда за рак принимают одиночество, но у него не было средства не от первого, не от второго.
Если так подумать, ему следовало обратиться к врачу как можно раньше. Но теперь он боялся идти туда, где большинство людей болеют.
Джером поднял с пола банку "сытной" говяжьей тушенки, решив разогреть ее на ужин. Банки с едой были расставлены по всей гостиной, засунуты в углы, прислонены к стенам. Он начал заказывать продукты заранее, еще до того, как возник дефицит и это стало модным. Он заполнил шкафы и кладовки, а затем начал складывать банки прямо на пол.
Изображение тушеного мяса на этикетке выглядело нереалистично: слишком яркое, слишком идеально расположенное, совсем не похожее на коричневую жижу, которая, как он знал, выльется из этой банки. Он задумался, когда все начали врать о еде, и решил, что, должно быть, много веков назад. Ни еда на этикетке, ни еда внутри банки его не прельщали. Он напомнил себе, что еда в банках — это его аварийный запас, который нужно съесть, если дела примут ужасный оборот и наступит конец света. До этого он должен был съесть все продукты в морозилке, а перед этим вытряхнуть скоропортящиеся продукты из холодильника.
Однако ничего из этой еды, несмотря на пронизывающую его боль, ему не нравилось. Многое в мире стало ядовитым. Яд пропитал воздух, которым он дышал, и пищу, которую он потреблял. Он не знал, когда это произошло. Он вспомнил, что, когда мать пекла пироги, она всегда позволяла ему облизать ложку. Неужели его травили уже тогда?
По соседству раздавался ритмичный шум. Была середина июля, и он был вынужден оставить несколько окон частично открытыми для проветривания. Вместе с пульсирующей музыкой доносился плеск и звонкий смех, вонь горелого мяса на открытом гриле и слабые нотки масла для загара на обгоревших телах. Его желудок заиграл от нежелательных ощущений, которые подпитывали беспричинный гнев.
Он подошел к толстой раздвижной стеклянной двери, ведущей на задний дворик, но не стал ее открывать. Деревья на заднем дворе выглядели тоньше, чем в прошлом году, их бледные ветви тянулись к чему-то недостижимому. Невозможно, чтобы деревья теряли в объеме, так что, возможно, что-то не так с его глазами. Последние несколько лет он то и дело болел диабетом второго типа и уже давно не проверял уровень сахара в крови. Так что к ухудшению зрения добавилось и все остальное. Ему нельзя было водить машину, но он и так ее не водил. С такими ценами на бензин, проще было ходить пешком. Или вообще отказаться от автомобиля.
Остальная часть двора выглядела неухоженной: трава пожелтела, по ней были разбросаны высокие сорняки, а мертвая растительность в изобилии заполонила лужайку. Садовый сарай в углу был увит серой лозой. Основание беседки в японском стиле было скрыто зарослями бурого кустарника. Весна в этом году оказалась запоздалой, но, возможно, проблема существовала только в его дворе. Из окон Джерома почти не было видно соседских газонов.
Он не знал, откуда взялись все эти мертвые растения — он не помнил их зеленых собратьев прошлых лет. Он размышлял о том, что мертвые растения могут размножаться, распространяя все большую гниль по всему району.
Даже через толстое стекло двери он слышал вечеринку по соседству. Он не мог видеть через забор, но представлял себе всех этих людей в купальных костюмах, намазанных маслом и прижавшихся друг к другу, смеющихся, разговаривающих и без масок. Он не понимал — у них были годы засухи, но у этого человека — Вингейта, по имени Джим или Тим, он не мог вспомнить, — был огромный бассейн, полный воды. Вечеринки у бассейна во время пандемии?! Что за расточительство и ненужная роскошь.
Джером мог бы немного поработать во дворе: добавить или убрать растения, прополоть, подстричь, опрыскать — все, что делают настоящие садовники. Но он всегда нанимал кого-нибудь, а теперь даже не решался выйти на улицу. Дикторы уверяли его, что сам он на своем участке ничем не рискует, но он больше не доверял заверениям с экрана. Никто не знал всей картины, и казалось, что возможно все. Его жизнь остановилась. Он жаждал перемен, пусть даже ужасных.
Из высоких сорняков вдоль заднего забора выскочил тощий кролик, а затем застыл, словно таксидермический экспонат. Джером подумал, не почуял ли он какую-то скрытую опасность. Он жил неподалеку от зеленой дороги, уходящей в предгорья, и иногда лисы, койоты, еноты и медведи забредали в эти аккуратные пригороды. Однажды он увидел оленя на лужайке перед домом, но к тому времени, как он достал фотоаппарат, тот уже исчез. Он слышал, что дикие животные в этом районе стали смелее во время пандемии и сопутствующей ей самоизоляции. Возможно, некоторые из них так и не ушли обратно в лес.
Когда закрывается одна дверь, открывается другая, так говорил его дедушка. Джером практически перестал есть, когда Анжела ушла. Он не знал, где она была. Пожилая женщина, решившая побыть одна, — это бессмысленно. Он начал худеть, и килограммы все еще уходили. Может быть, это была печаль или стресс. А может, это был рак. Что бы это ни было, он видел в этом возможность для нового себя. Пандемия заставила его захотеть этого еще больше. Ему нечем было заняться. Когда ты скучаешь, то смерть не кажется такой уж серьезной штукой.
Он вернулся по узкой дорожке между своими баночными замками к стационарному велосипеду, который установил перед окном гостиной. Иногда он открывал шторы на случай, если кто-то решит, что здесь никто не живет, и задумает его обокрасть. Сегодня он оставил их закрытыми, забрался наверх и начал яростно крутить педали. Он не помнил, рекомендуется ли разминка или нет, но ему больше нравилось ехать так, как будто за ним гнались, так быстро, как только он мог, как будто от этого зависела вся жизнь. Периодически он делал перерыв, чтобы попить воды, и опирался на руль, чтобы отдохнуть, а потом снова начинал крутить педали, пробиваясь сквозь усталость, пробиваясь сквозь изнеможение, продолжая нажимать на педали даже тогда, когда его зрение расплывалось и заполнялось темной пеленой.
Когда он заканчивал изнурительные тренировки, ему редко хотелось есть. Но каждый вечер он знал, что должен попробовать. Он подошел к холодильнику и осмотрел его содержимое: завядший салат и сыр с зелеными пятнами, разнообразные испорченные овощи, обесцвеченные жидкости в старых бутылках, потускневшие контейнеры, которые он не хотел даже открывать.
Иногда Джером когтями рылся в салате, чтобы найти не потемневшие кусочки и погрызть их. Или выбирал ту часть еды, до которой не добрался белый цвет плесени. Обычно в шкафу стояла банка с арахисовым маслом, в которую можно было засунуть палец, протеиновые батончики или крекеры, а иногда контейнеры с желе или кусочки фруктов в прозрачной ванночке. Джером продолжал худеть, но не голодал. Он не страдал. Он был голоден, но потом ему стало не до голода, его мучила неопределенная сырость, пронизывающая до костей, и она не прекращалась, что бы он ни делал. Если дела пойдут совсем плохо, он начнет готовить еду из морозилки и заглянет в запас консервов. Но жизнь еще не достигла стадии апокалипсиса. Он был уверен, что узнает, когда это произойдет.
Он проводил время с едой и без еды еще около часа, а потом падал в постель без сил, мечтая стать каким-нибудь отчаянным животным, рыскающим по чужим дворам в поисках того, что, будучи съеденным, исцелит его.


Следующий день был обжигающе жарким. Несмотря на жару, он мерз большую часть утра и в конце концов переоделся в плотные треники. Превращение никогда не было легким. Спросите любую бабочку. Он поискал в Интернете вдохновляющие картинки. Фигуры на картине Джеймса Энсора "Банкет голодных", пирующие насекомыми и сырым луком. Истощенные, но провокационные фигуры Эгона Шиле. А также An Gorta Mór, "Великий голод", и мемориал голодающим в Дублине. Много лет назад они с Анжелой видели это скопление истощенных статуй, шатающихся навстречу новой жизни. Анджела была потрясена, но Джером увидел в этих лицах такое благородство.
Сегодня был день доставки продуктов, и он ждал, яростно крутя педали и глядя в окно. Он чувствовал легкое головокружение и не знал, как долго он ехал на велосипеде. В последние недели он стал плохо концентрировать внимание, но в сочетании с нечетким взглядом на улицу создавалось впечатление, что он куда-то едет.
Он не мог вспомнить, что заказывал: еще салат-латук, желе и виноград, кусочки дыни. Возможно, он заказал еще консервы. Он надеялся, что нет. Консервы ему были не нужны.
Увидев на крыльце человека в маске, он на мгновение запаниковал. Отличное прикрытие для ограбления, подумал он. Заметив сумки на первой ступеньке и мужчину, собирающегося уходить, Джером слез с велосипеда и направился к двери.
Но, открыв дверь, он был потрясен, оказавшись лицом к лицу с курьером, который вернулся с двумя бутылями очищенной питьевой воды. Он не знал, что сказать. Он не смог заставить себя кивнуть и поэтому просто закрыл дверь.
Смущенный, Джером скрылся наверху, пока не услышал, как машина мужчины отъезжает от его подъезда. Он надел перчатки, спустился вниз и выглянул на улицу. Никого не увидев, он вышел на крыльцо, чтобы забрать доставку. Из его горла вырвался звук, похожий на голос разъяренной собаки. Он попытался проглотить его, но не смог. Он занес продукты в дом и засунул их в ближайший шкаф, намереваясь добраться до них позже.
В соседнем доме снова зазвучала веселая музыка, заглушая все остальное. Он подумал, не призвана ли она замаскировать возмутительное количество людей, которых собрал там Вингейт.
Джером занимался на велосипеде до тех пор, пока не потерял способность двигать ногами. Боль распространилась от живота на все четыре конечности. Он не помнил, как лег спать, но когда наступил следующий день, он лежал в тяжелом поту.
Переодевшись в шорты, он увидел, что порез на ноге, полученный три недели назад, так и не зажил. Он упал с велосипеда во время особенно энергичной езды, и двухдюймовая рана все еще сочилась свежими алыми бусинками. Но он был так впечатлен тонкостью своих ног — бледная кожа свисала с узких костяных лопаток, — что ему было все равно. Он обмотал рану чистой марлей и принялся за уборку наверху, делая преувеличенные движения, словно занимаясь гимнастикой.
Он избавился от оставленных вещей Анджелы несколько месяцев назад. Однако в каждой комнате по-прежнему было много ее вещей. Они никогда не общались. Ему нужно было пространство и время для чтения и других личных занятий. Уходя, она сказала ему: "Теперь у тебя будет столько личного пространства, сколько ты захочешь". Ее слова прозвучали жестоко, но в то же время точно.
После того как он решил, что успешно избавился от всех ее вещей, стали появляться новые подарки от Анжелы: футляры для контактных линз, кусочки украшений, пуговицы, фотографии и маленькие записки. Однажды он нашел засохший цветок, который сохранил с одного из их ранних свиданий, завернутый в бледно-розовую ткань с красивой фиолетовой лентой. Хорошие были времена.
Он намеренно оставил себе одно из ее домашних растений. Он понятия не имел, что это за растение. Не желая видеть его каждый день, Джером поставил его в угол неиспользуемой комнаты для гостей. Время от времени он наблюдал, как растение бледнеет, удлиняет стебли и раздвигает листья, стремясь к окну. Ему было любопытно, как далеко оно зайдет, насколько станет непохожим на себя. Однажды, поддавшись порыву, он сорвал лист и съел его. Он был безвкусным, как бумага.
Каждую ночь в определенное время его соседи веселились, чествуя врачей и медсестер, необходимых работников, чествуя себя и свой общий кризис. Джером не мог найти причин для веселья.


В течение нескольких недель он придерживался распорядка: катался на велосипеде, слушал вечеринки Уингейта, катался на велосипеде, забирал доставленную еду с крыльца, замечал новых странных животных на заднем дворе, катался на велосипеде, наблюдал в зеркале, как исчезает он сам, как уменьшается его тело, как увеличиваются суставы, с благодарностью принимая кости там, где их раньше не было, слушал шумных соседей, катался, находя все больше и больше того, что оставила после себя Анжела.
Изредка он ел, хотя не был уверен, что и когда. Боль не проходила, а распространялась и продолжала находить новые формы. Однажды он нашел продукты, которые спрятал в шкафу несколько недель назад, — они были уничтожены, за исключением бутылок с водой и еще одной банки неаппетитно выглядевшего рагу.
Время от времени он впадал в приступы возбуждения, пробуя каждый из своих ботинок, пока не находил лучший, грыз и поглощал кусочки своих ногтей, кусал губы и внутреннюю поверхность щек, успокаиваясь соленостью собственной крови.
Однажды он несколько дней разыскивал и обзванивал старых знакомых, якобы чтобы узнать, как у них дела во время всего этого переполоха с коронавирусом, а на самом деле он предпринимал последнюю попытку наладить отношения с людьми, которых возможно больше никогда не увидит. Когда Филлис, женщина, с которой он работал много лет назад, сказала: "Похоже, вам нужно обняться", он разрыдался, повесил трубку и заблокировал ее звонки.
В какой-то момент он перестал носить обувь. Он не помнил, как принял это решение, просто наступил момент, когда ни обувь, ни носки не казались ему полезными. По той же причине он перестал убираться в доме. Что такое дом, как не гнездо, место безопасности и отдыха, и по мере того как его дом становился все более похожим на настоящее гнездо, представляя собой груду сломанной мебели, вырванных половиц и неузнаваемых обломков, он в конце концов полностью отказался от одежды.


Джером все еще страдал от холода, от всепоглощающей боли и лихорадки, превратившей его глаза в две глубокие горящие ямы. Его тело было узким, компактным и впервые за много лет — вместительным.
Тем временем Уингейт продолжал праздновать, не обращая внимания на всю чертовщину что твориться в мире. Его сосед был относительно молод, и Джером вспомнил, что у него была какая-то работа. По крайней мере, каждое утро он выходил из дома в костюме и галстуке с портфелем. Должно быть, он, как и многие другие, лишился должности во время пандемии. Конечно, это было наиболее вероятным объяснением. И теперь он тратил все свои оставшиеся средства на эти вечеринки, ведя обратный отсчет до судного дня.
Однако сегодня музыка была тихой и медленной, почти траурной, и слушать ее было неприятно. Неужели кто-то умер? Конечно, умер. В наше время всегда кто-то умирал, и, скорее всего, кто-то из ваших знакомых.
Джером начал раскачиваться в такт музыке. Он не принимал решения участвовать в этом, но сейчас все решало его тело, и оно хотело качаться. Острые точки его ног пронзили то, что осталось от пола: кости вонзились в доски, затем поднялись, дерево затрещало, и ноги с усилием опустились вниз. Он обхватил себя руками и продолжил этот мучительный балет, который не удался бы ему всего несколько месяцев назад — тело было слишком толстым, а руки не дотягивались. Его руки начали поглаживать спину. Однажды он видел, как это делал комик по телевизору в шутку. Зрители сочли это уморительным. Но это успокаивало. Он почувствовал, как сильно похудел, ведь теперь его руки могли дотянуться до всех мест. Они словно фантомы порхали по его спине, пальцы проникали за линию волос и играли с локонами. Хотя сверху его волосы были длинными и тонкими, у основания они казались странно густыми, как собачья шерсть, как мех. Он сжал себя, потом еще раз. Он не мог вспомнить, когда его в последний раз кто-то обнимал.
Но тихая музыка внезапно закончилась, мелодия жестоко оборвалась, и ритмичные удары, которые он терпел месяцами, разразились во всю мощь. Джером почувствовал, как его огромная голова откинулась назад, и вес ее почти перевалил его через край. Его рот распахнулся в крике раненого животного, и он набросился на дверь внутреннего дворика, выбив ее вдребезги на задний двор.
Он остановился в замешательстве. Как давно он сюда не заглядывал? Задний забор был скрыт стеной высоких сорняков и трухлявых деревьев. Один конец беседки обвалился, и серый мох пробрался сквозь обломки бревен. Угловой садовый сарай исчез. Вместо него из зарослей растрепанного кустарника выглядывали три койота. Другие существа прятались под кустами и в тени, но никто из них не был достаточно смел, чтобы приблизиться к тому, во что он превратился.
Джером услышал высокий, пьяный смех Уингейта, внезапно раздавшийся над музыкой. Он мотнул головой влево, сделал два невозможных шага и взлетел на вершину забора. Острые копыта впились в горизонтальные деревянные опоры ограды, и он уставился вниз на сверкающие, ароматные, полуобнаженные тела. Уингейт окинул взглядом его чудовищную фигуру и выронил бокал. Джером не мог вспомнить, когда в последний раз разговаривал со своим соседом, не знал, знает ли тот вообще его имя. Он надеялся, что Уингейт в полной мере оценил новое тело Джерома.
— Джером?! — закричал сосед. Так что, возможно, Уингейт все-таки знал его.
Когда он совершил свой огромный прыжок, он все еще не был уверен, тянется ли он к убийству или к объятиям.