«Der Wulf» Тим Каррэн

Сталинград представлял собой ведьмин котел, бурлящий и пылающий. Ночью его пылающее зарево было видно за тридцать миль. Ракеты, бомбы и артиллерийские снаряды падали круглосуточно, создавая горы обломков высотой с двухэтажные здания, по которым бродили стаи бродячих собак и были усеяны тысячами замерзших трупов. Днем от кремированных останков города поднималась черная пелена дыма и взвешенной пыли, а ночью она затягивалась, как непроглядный туман. А снег все шел и шел, и тела накапливались.
После четырех месяцев ожесточенных боев между немецкой 6-й и советской 62-й армиями, Сталинград превратился не в город, а в огромный безжизненный труп, который превратился в скелет, сырой и изношенный, с раздробленными и тлеющими костями. Люди сражались с ордами кладбищенских крыс и тощих, как доски, собак среди руин за объедки, иногда поедая друг друга и самих себя. И хотя для одних огромный кипящий кладбищенский двор был зверством, для других - красноглазых тварей, выползающих из теней, - это была возможность.


За пределами разрушенного здания ветер завывал и стонал, проносясь по выщербленному городскому ландшафту, словно призрак из разорванной могилы. Вдалеке грохотали противотанковые пушки, с улицы доносились крики. А внутри - обломки, пыль и напряженная тишина, нарушаемая лишь гортанными стонами умирающего. При жирном свете мерцающей масляной лампы капрал Люптманн работал над ним, хотя и знал, что это безнадежно. Он достал из медицинской сумки последний пузырек с морфием, наполнил шприц и ввел его в руку умирающего.
- Держите его, - сказал он сержанту Штайну и лейтенанту Кранцу. - Не позволяйте ему двигаться.
Времени на то, чтобы дать морфию подействовать, не было. Русская граната разворотила ему брюшную полость, и Люптманн грязными пальцами копался в фиолетовых кишках и кусках желтого жира, прижимая петли внутренностей на место, пока текла кровь и умирающий содрогался. От зияющей раны шел пар, и Люптманн был рад теплу, которое разжимало его окоченевшие пальцы, облегчая работу. Освещение было настолько слабым, что он делал это в основном на ощупь, находя поврежденную артерию и чувствуя, как горячая влага проникает в пальцы. Он зажал ее и перевязал, но кровь все равно хлынула, когда он прижал к ней марлевую компрессионную повязку.
- Пустая трата времени, - сказал Штайн спустя пятнадцать минут. - Он - мертвец.
- Заткнись, - сказал ему Кранц.
Но Люптманн знал, что он прав.
Штайн был грубой, злобной свиньей, но он, безусловно, был реалистом. Полковник Хаузер действительно был мертв. Ему требовалась настоящая операция, а не неуклюжие попытки санитара в разбомбленной скорлупе русского дома. Штайн подошел к Крейгу и Хольцу, стоявшим у дверей. Люптманн и Кранц посмотрели друг на друга, но ничего не сказали.
Да, так умирали герои. Хаузер, воевавший на Крите и в Белоруссии и получивший Рыцарский крест за действия в Ленинграде, умирал здесь, на грязных развалинах Сталинграда, с вывалившимися кишками... от гранаты-ловушки, которую смастерил фанатичный русский партизан в каком-то темном подвале. Для него больше не будет ни медалей, ни пивнушек, ни красивых девушек, ни замирания сердца при звуках "Deutschland, Deutschland uber alles", только это последнее холодное погребение в разваливающейся русской лачуге.
Неизменный подарок Отечества за его жертву и долг.
Он продержался еще минут двадцать и умер. Люптманн все еще держался за повязку, которая окрасилась в красный цвет, как и его руки, и наблюдал, как пар медленно перестает подниматься по мере того, как тело стремительно остывает.
- Хорошо, - сказал Кранц. - Ты сделал все, что мог.
Теперь, когда Хаузер был мертв, командовал Кранц. Он был высоким и худощавым блондином в очках, его глаза были серыми, как зимняя шапка на голове. Он переводил взгляд с одного человека на другого, возможно, на тех, кто осмеливался оспаривать его власть, и кивал.
- Мы... мы должны что-то сказать, - сказал Хольц, крепко сжимая в рукавицах винтовку "Маузер".
Штайн оскалил свои гнилые зубы.
- Ладно, Хаузер мертв. Мне будет его не хватать. Вот так. Этого достаточно?
Крейг рассмеялся горьким, злым смехом.
Люптманн уставился на кровь на своих руках, испачкавшую его рубашку.
- Ты - дерьмо, Штайн. Ты всегда был гребаным дерьмом. Хаузер десятки раз спасал нам жизнь.
- Да, герр доктор. Как я мог быть таким бесчувственным? - Штайн рассмеялся.
Люптманн поднял свои красные, исходящие паром руки, возможно, желая обхватить ими горло Штайна.
Кранц поднял пистолет-пулемет "Шмайссер".
- На это нет времени. Мы должны возвращаться. Возьмите с него все, что сможете, и уходим.
Они забрали у Хаузера рюкзак и винтовку, штык и сумку с хлебом, передали Кранцу обшарпанный кожаный футляр с картами.
Фонарь погас, и они снова вышли в мертвый холод Сталинграда. Вдалеке слышался гул артиллерийской стрельбы, стон ветра, звук сапог, пробивающих снежную корку. Штайн шел впереди. Он воевал, убивал и калечил уже два года, но война еще не умерила его пыл. В сером свете Люптманн наблюдал за ним. Ему было интересно, когда смерть настигнет Штайна и придется ли ему погрузить руки в живот или отрубить ему одну из конечностей. Он также задавался вопросом, будет ли он прилагать особые усилия, чтобы спасти жизнь человека, чья душа была столь же пустынна, как и окружающий их пейзаж.
Они двинулись прочь, дыхание срывалось с губ.
Город был погружен в полумрак. Вокруг них возвышались громады выщербленных зданий, а на улицах лежали груды обломков. Переступая через окоченевшие голые трупы русских граждан, они двигались сквозь ночную пелену. Спустившись в переулок, они миновали изрешеченную осколками стену церкви. Они забежали за занесенный снегом ряд изгородей, когда мимо прокралась группа русских детей, волоча за собой безголовый труп собаки, которая, без сомнения, направлялась на похлебку. Дети смеялись и пели, бездумные и одурманенные месяцами жестокого конфликта. По ночам они стаями бродили по улицам, и, будь то немец или русский, если они застанут вас спящим, они перережут вам горло за несколько корок хлеба или рваное одеяло.
Люптманн последовал за остальными через разрушенный фундамент дома, его противогазная канистра звенела от ветра. По открытому полю неслись потоки снега. Приседая, они перебрались через квартал развалин и остановились. Штайн подал им знак рукой, чтобы они оставались на месте. Только Кранц пробрался вперед. Они с Штайном пошептались пару мгновений. Затем Штайн помчался один, перебегая от дерева к дереву, его шинель развевалась на ветру. Он обогнул разрушенный дом и вошел внутрь.
Люптманн чувствовал, как ветер высасывает из него тепло, как дышат его легкие и как бьется его сердце. В доме его ждали Бох и Эртель с костром и кофе, который они взяли у попавшего в засаду советского патруля тем утром. Что его беспокоило, так это то, что он мог видеть мерцающее пламя костра, чего не должен был видеть. Бох натянул брезент, чтобы скрыть свет от посторонних глаз... но теперь это было совершенно очевидно.
Через некоторое время вернулся Штайн, и Кранц приказал им следовать за ним.
Внутри дома Люптманн увидел, что брезент свисает с верхних стропил на одном голом штыре. Он был рассечен тремя неровными порезами. Штык? Бох лежал у стены, мертвый. Он был рассечен от лба до промежности, лежал прямо на земле, расщепленный вдоль, как березовая палка. Его кровь застыла вокруг него красными кристаллами. Она растеклась по стене за его спиной, а с потолка капали застывшие сталактиты. Несмотря на холодную погоду, все еще чувствовался запах его насильственной смерти - металлический, дикий, мясной.
- Бох, Боже мой, Бох, - сказал Хольц, отворачиваясь.
Люптманн ничего не понимал. Если его схватили русские, почему они оставили кофе и шоколад? Провизию и карабин? В Сталинграде трупы сразу же раздевали. Но Бох не был раздет. Его просто положили на землю, и Люптманн подумал, что дело в чем-то похожем на меч.
- Партизаны, - сказал Крейг. - Наверное, это были партизаны.
Но в это никто не верил. Кранц приказал им обыскать дом, ту его часть, которая еще стояла, но никаких следов Эртеля не было. Ну, не совсем. След застывшей крови вел на кухню и выходил через заднюю дверь, которая висела на одной петле и выглядела так, будто в нее попали из миномета. С помощью фонарика Кранца они изучили дверь, зазубренные царапины на ней, следы крови, уходящие в снег.
- Зачем им понадобилось тащить его тело? - поинтересовался Хольц.
- Они были голодны, - сказал Штайн.
Это была ужасная мысль, но не такая уж неслыханная. В городе оставалось очень мало еды. Люди ели собак, кошек и даже друг друга. Мясо было мясом.
- Партизаны, - повторил Крейг.
Это рассмешило Штайна.
- Ты так думаешь?
Он проследил за кровавым следом с помощью фонарика Кранца. На полу кухни остался один огромный и чудовищный отпечаток. Кто-то наступил в кровь, и это был его след. Это не был след человека. Он был большим и размашистым, и на нем отчетливо виднелись следы когтей или шпор. На снегу было еще несколько следов. Шаг был огромен.
- Ни один партизан не оставил бы таких следов, - сказал Штайн.
Кранц внимательно изучил его.
- Почти... почти как след волка.
- Очень большого волка, - сказал Штайн.
Люптманна заинтересовал рисунок следа. Мало того, что шаг был огромным, так еще и тот, кто его оставил, ходил прямо, как человек.
- Гигантский волк, который ходит на двух ногах, - сказал он, почти жалея об этом.
- О, вы бы отлично поладили с моей бабушкой и ее историями об оборотнях и привидениях, - сказал Крейг, стараясь казаться забавным, но потерпел неудачу.
- Вульф, - сказал Хольц. - Он был здесь.
Его слова эхом разнеслись в ночи, и некоторое время никто ничего не говорил. За разбитой дверью лежал снег, тени прыгали и метались. Можно было почти услышать, как смерть на этом ветру зовет тебя в темноту, шепчет твое имя.
- Ладно, черт возьми, - сказал Кранц. - Мы посмотрим, что это такое. Давайте, все вы. Держитесь вместе.
С ужасным ощущением в животе Люттманн последовал за ним.


Они двинулись сквозь обломки и разрушения, перепрыгивая через воронки от бомб, у которых, казалось, не было дна. Они прошли мимо собаки, которая грызла лицо мертвого ребенка, забирая то, что осталось от крыс. Прошли над грудами разбитых зданий и вокруг сгоревших дотла домов. Люптманн увидел застывшую в снегу немецкую пулеметную команду... хотя пулемета не было, его все еще держал покрытый льдом труп.
Штайн вел его по ветру, не теряя из виду тропу. Снег местами занес его, но в этом человеке было что-то первобытное: он чуял все, как собака. Может быть, он терял след на мгновение или два, ему приходилось немного поплутать, но он всегда находил его снова. Вскоре они оказались в квартале заброшенных домов, испещренных шрамами от артиллерийского обстрела. Многие из них были без крыш. Высокий, узкий и покосившийся дом окружала осыпавшаяся каменная стена. Здесь Штайн остановился.
- Здесь... - выдохнул он. - Здесь наш след обрывается.
Люптманн заглянул за стену. Этот дом ему не понравился. Он был похож на огромный темный гроб, наполненный ночью. В животе у него образовалась пустота. В нем было что-то запретное, что он чувствовал до самого мозга костей, как в логове ведьмы, пожирающей детей.
- Смотритe, - сказал Хольц.
Кто-то нацарапал на каменной стене кресты и шестиконечные знаки, как бы предостерегая людей от того, что находилось за ней. Они стояли впятером в своих мешковатых белых мундирах, серых от грязи и забрызганных запекшейся кровью. Хлопья снега срывались с их стальных шлемов и оседали на объемистых рюкзаках.
- Тогда показывай дорогу внутрь, - сказал Кранц.
Штайн был только рад.
В стене имелись ржавые железные ворота, но они были очень старыми и увитыми засохшим за зиму плющом. Они были широко распахнуты. Двор, дрожащий в тени этого дома, был занесен тяжелым снегом. Но по нему что-то двигалось, это было видно. Что-то большое. Они шагнули во двор, и снег поднялся выше колен. Дом над ними был закрыт ставнями и покосился, стены обветрились до серого цвета, в крыше были пробиты дыры, сквозь которые виднелись скелетные перекладины стропил. Но именно в самом снегу они увидели то, что остановило их: разбросанные по снегу тела. Из сугроба торчали замерзшие серые руки с растопыренными пальцами. Ноги, руки, туловища. Лицо маленькой девочки смотрело на них, безглазое и блестящее от мороза. Здесь, должно быть, были разрозненные останки дюжины из них.
Штайн схватил руку и потянул ее вверх. Под ней не было тела. Он отбросил ее в сторону.
- Что это за место? - спросил Крейг.
Но никто не хотел отвечать на этот вопрос. Люптманн изучал конечности и лица на снегу, размышляя о чем-то. Пустота внутри него разверзлась так широко, что казалось, она его проглотит. Это была не просто военная бойня, это было нечто совсем другое. Все эти части тела... не грубо отброшенные в сторону, а почти выстроенные в некий непостижимый узор, если только его можно было увидеть. И он увидел. Это было похоже на ледяной ящик, вот что это было. Здесь людоед хранил свое мясо, сохраняя его свежим в снегу.
- Пойдемте внутрь, - сказал Кранц. - Хватит с меня этой чепухи.
Не успев остановиться, Люптманн сказал:
- Не думаю, что нам стоит это делать.
Но его проигнорировали, по крайней мере, Кранц и чересчур энергичный Штайн. А вот Крейг и Хольц его услышали, и в их глазах читался ужас, который старил их так, как никогда не смогла бы сделать война. Люптманн почувствовал, как в нем поднимается иррациональный, суеверный ужас. Штайн отворил дверь, и они один за другим вошли внутрь, причем Кранц светил им вслед. Дом стоял пустым, вероятно, уже несколько десятилетий. Полы прогибались, стены прогнили до самой обрешетки. Повсюду осевшая пыль и тянущиеся сети паутины, осенние листья, разлетевшиеся по углам, снежная пыль.
Штайн двинулся по коридору к тому, что когда-то могло быть столовой, да и сейчас, видимо, является ею. Они увидели это. Они все видели. Стены и голые полы были коричневыми от старых пятен крови, как и потолки. С открытых стропил свисали на цепях десятки засоленных и затвердевших конечностей, раскачиваясь, словно повешенные. Эртель был повешен вместе с ними, за ноги, перерезан от промежности до горла, его кровь собрали в помятый медный таз. С его лица была содрана плоть, череп был испещрен следами зубов. Полости тела были полыми, опустошенными.
Хольц издал придушенный рвотный звук.
- Боже правый... - сказал Кранц.
И тут слева от них что-то зашевелилось. Что-то зарычало, и они услышали скрежет когтей по полу. Кранц посветил туда, и, хотя они ожидали увидеть бешеную собаку, они увидели... мальчика. Он был голый и стоял на четвереньках, его длинные и вьющиеся волосы ниспадали по спине, уши были заострены и прижаты к черепу. Его глаза были огромными и влажно-красными, нижняя челюсть хищной формы, нос приплюснутый. С низким, звериным ревом он прыгнул.
Однако Штaйн был наготове. Когда существо-мальчик прыгнуло, он открыл огонь по нему, выпустив пулю калибра 7.92 мм прямо в горло, которая едва не оторвала ему голову.
Он ударился о свисающие руки, заставив их раскачиваться, а затем тяжело упал на пол. На мгновение он содрогнулся, из разорванного горла хлестала кровь, ужасные челюсти щелкали, открываясь и закрываясь. Затем он затих, кровь растеклась вокруг него, и от нее пошел пар.
- Что... что это, черт возьми, такое? - поинтересовался Хольц.
Штайн пнул тело.
- Это милый маленький мальчик, который хотел выпить твоей крови.
Люптманн был оскорблен этим изуродованным трупом, но любопытство взяло верх. Он опустился рядом с ним на колени, разглядывая своеобразную анатомию, в которой, казалось, было столько же волка, сколько и мальчика. Острые зубы были созданы для того, чтобы рвать и кромсать, крючковатые когти - чтобы вцепиться в добычу и не отпускать ее. Все было неправильно. Этот ребенок не был каким-то несчастным цирковым уродцем, он был выше этого. Мутация, гибрид, дикий и нечеловеческий. Находясь совсем близко, Люптманн чувствовал теплый запах ребенка, и это вызывало у него отвращение.
- Что это? - спросил Кранц.
- Если бы мне нужно было дать ему имя, - сказал Люптманн, - я бы назвал его...
Но слова испарились у него на языке, потому что раздалось низкое, звериное рычание. Оно доносилось сверху. Кранц направил туда свой фонарь. Раскачивающиеся конечности отбрасывали метающиеся тени. Вверху, на стропилах, сверкали красным и злобным светом три группы глаз.
- Их стало больше, - сказал Крейг.
Все медленно-медленно подняли оружие. Они имели дело с бешеными собаками в Сталинграде и знали, что нельзя делать резких движений. Нужно быть осторожным, контролировать себя, не пугаться. За стропила цеплялись еще трое детей - две девочки и мальчик. Все они были отвратительными волкоподобными существами. От взмахов рук по ним ползли тени, а глаза ярко светились в мгновенных провалах темноты. Конечности у них были длинные, пальцы узкие и когтистые. Все они были лохматыми, покрытыми бледным пухом, их волосы были длинными и грязными, а лица покрыты язвами. Их рты были открыты, зубы, похожие на иглы, выставлены напоказ, с губ свисали капли слюны.
Люптманн поднял винтовку, и она задрожала в его руках.
Он знал, что если бы он был один, они навалились бы на него, вырвали бы кишки влажными клубками и вскрыли бы ему горло, глотая вытекающую кровь и купаясь в ней с великим варварским наслаждением.
- Сейчас, - сказал Кранц тихим, но твердым голосом.
Все начали стрелять, разрывая на куски раскачивающиеся руки и осыпая пулями балки над головой. Двое детей сорвались со своих насестов, их лица разлетелись на части. Они упали на пол без чувств, кувыркаясь и визжа. Когда остальные убрались с пути этих трепыхающихся рук, Кранц расстрелял их из своего пистолета-пулемета "Шмайссер", разорвав почти пополам. Третий ребенок, девочка, упала сверху, но зацепилась за один из крюков, державших руку. Он зацепил ее за горло и рванул к животу, удерживая ее. Она бешено вращалась вверх ногами, щелкая челюстями и размахивая когтями. Штайн выстрелил ей в голову, и серое желе и осколки костей брызнули на стену. Она была мертва, как и остальные, но продолжала вращаться на цепи в медленном макабрическом танце.
Хольц упал на задницу, испытывая приступы сильного головокружения. Крейг продолжал отступать, пока не ударился о стену.
И тут дверь в конце комнаты распахнулась, и что-то вползло по ступенькам на свет Кранца.
Люптманн стоял, затаив дыхание, и смотрел на это.
Это была женщина... или почти женщина. Стройная, покрытая роскошными белокурыми волосами, густая грива которых спускалась по спине. Ее длинные, тонкие и когтистые пальцы до самых запястий были в крови. Она была ранена, кровь текла из раны в животе, окрасив живот в розовый цвет. Когда она потянулась вперед, то оставила за собой след темной крови.
- Убейте ее, - сказал Крейг, почти в истерике. - Вы слышите меня? Убейте ее!
Она отреагировала на его голос рваным, собачьим рычанием, ее красный кровоточащий рот широко раскрылся и наполнился треугольными клыками, похожими на осколки стекла. Ее лицо было странно красивым в каком-то первобытном, животном смысле - бледная и блестящая плоть, плотно прилегающая к волчьему черепу. Огромные, полупрозрачные глаза, из которых текли слезы, - черные дыры, испещренные прожилками красного цвета.
Люптманн почувствовал, что его внутренности налились воском. Она смотрела на него, в него, возможно, сквозь него, и он на мгновение представил, как она перегрызает ему горло своими длинными зубами, а ее глаза закатываются в чувственном восторге. Она продолжала смотреть. Ее челюсти то открывались, то закрывались, доносился невнятный голос, и ему показалось, что она пытается говорить.
Кранц и Штайн выстрелили.
Она поднялась с пронзительным ревом, ее точеное мускулистое туловище стало гладким и кошачьим. Они увидели, как от груди к животу тянется линия сосков, как в них вонзаются пули, рассекая ее в дюжине болезненных мест. Она содрогалась и корчилась на полу, выдыхая горячее желтое дыхание и обливаясь собственной кровью, челюсти были раскрыты, из них свисали нити ткани, глаза расширены, пряди грязных волос свисали на лицо. Затем она забилась в конвульсиях, и ее вырвало на пол рагу из крови и желчи. В ней были крошечные полупереваренные кусочки, которые могли быть пальцами маленького ребенка.
Люптманн стоял с гудящим звуком в голове, не в силах пошевелиться. Наконец Кранц схватил его за руку и вытащил на ветер.


Осада Сталинграда к тому времени продолжалась уже четыре месяца, и немецкая 6-я армия находилась в полном упадке. Несмотря на то, что генералы предупреждали о кровопролитии, которое может затянуться до страшной русской зимы, Гитлер приказал 6-й армии войти в Сталинград. Взятие города означало бы захват крупного промышленного узла, а его удержание стало бы деморализующей и символической потерей для советских войск, в особенности для Иосифа Сталина, ведь город носил его имя. После массированной бомбардировки немецкими войсками, вызвавшей бушующий пожар, в результате которого погибли тысячи мирных жителей, а город превратился в кладбище обломков и обгоревших руин, 6-я армия вошла в сам Сталинград и начала ожесточенную, дорогостоящую битву за каждую улицу, завод и дом. То, что немцы называли "Rattenkrieg", война крыс, жестокая война на истощение, где успех измерялся не футами, а дюймами и множеством трупов.
После трех месяцев кровавой бойни вермахт захватил 80% города, но удерживал его недолго. Советская контратака отрезала 6-ю армию и загнала ее в сталинградский котел с голодающим и отчаявшимся гражданским населением. Немцы были в значительном меньшинстве, у них было мало припасов, они были окружены, а затем наступила зима, показавшая свои зубы. Они умирали тысячами от голода, обморожений и болезней. И все равно Красная aрмия затягивала петлю, прижимаясь все ближе и ближе, сжимая захватчиков, раздавливая их под скрежещущим, неумолимым шагом советской военной машины.
Немцы продолжали сражаться, поскольку мало что могли сделать. Они теряли в среднем по 20 000 человек в неделю, но не сдавались, заставляя русских платить за каждый дюйм разрушенного города, как русские заставляли платить их. Это была не просто осада, а жестокое и разрушительное столкновение идеологий, расовая война, жестокая и чудовищная на всех этапах. Немцы, не имея припасов, каждый день вытаскивали себя из разбитых бункеров, замерзшие и разочарованные, пораженные дизентерией и обморожениями, тифом и вшами, чтобы сражаться за разрушенные улицы и развалины заводов, перебираясь через горы замерзших трупов, запутавшихся в колючей проволоке. Они сражались уже не за Гитлера или Рейх, а за выживание, друг за друга, за еще один день и еще один вздох.
А Красная aрмия наступала, сокрушая их. По радио и из огромных громкоговорителей по всему городу тикали часы и голос занудно сообщал, что каждые семь секунд в Сталинграде погибает немецкий солдат. Днем и ночью продолжалось это адское тиканье, сопровождаемое замогильным голосом.
Это был Сталинград.
Это был Aд за пределами Aда.
И в этой преисподней жил и умирал взвод Кранца.


Запах жарящейся собаки был аппетитным.
После того, что они увидели в доме, Люптманн думал, что больше никогда не будет голоден, но от запаха шипящего мяса у него свело живот. Это была прекрасная эльзасская собака, вероятно, питомец какого-нибудь немецкого офицера. Штайн прострелил ей голову, сбрил шерсть траншейным ножом и выпотрошил, насвистывая при этом "Звезды, что сияют в Германии". Никто не знал, кем был Штайн до войны, но все знали, кем он стал теперь: животным. Но даже животным можно найти применение.
Наконец, устав от тягостного молчания, пристальных взглядов и прищуренных лиц, Кранц сказал:
- Этот зверь - из сказок, да? Волчица. Должно быть, она напала на Боха, убила его и, будучи раненой, утащила Эртеля кормить своих детенышей.
Штайн повернул собаку на вертеле, проткнул ее вилкой, и соки с шипением потекли в огонь.
- Мы должны рассказать эту историю, но никто нам не поверит.
- Но тела... они в том доме, - сказал Хольц.
- Пусть будут там, - сказал Кранц. - Мы убираемся из этого города. Я уже решил это. К черту эту войну.
Они сидели в подвале разбомбленного завода, с мрачными лицами и неподвижными глазами. Не было ни разговоров, ни жалоб, ни шуток. Обычное товарищество, несмотря на тяжелые обстоятельства, исчезло. Даже Крейг не хвастался женщинами, которых он знал в Берлине, девушками, с которыми он сводничал на Курфюрстендамм. Время от времени по улице проносился тяжелый транспорт, возможно, танк или моторизованная пушка.
Закурив русскую сигарету, Штайн сказал Люптманну:
- Расскажи нам историю, учитель. Расскажи нам о товарище Сталине. Мне это нравится.
Хотя Люптманн был не в настроении, он рассказал. Учитель. Да, до войны он был школьным учителем. Иногда он забывал об этом. Он прочистил горло и, глядя в огонь, продекламировал абсурдную фразу из советской пропаганды.
- Много-много лет медведь Сталин жил в девственном лесу. Потом в лес пришел русский генерал и попытался заманить медведя в ловушку. Он выставил бочку водки, Сталин выпил ее, стал очень пьяным и попал под власть русского генерала. Тот заставил Сталина танцевать. Однажды Сталин сбежал, и с тех пор он заставляет генералов танцевать.
- На конце веревки, - усмехнулся Штайн. - Когда его охватывает желание провести чистку.
Собака была готова, так объявил Штайн. Он снял ее с вертела и разделал на части. Некоторое время были слышны лишь звуки жадных пальцев и жующих ртов, ароматное мясо, высасываемое из костей и грызущих зубов. Они съели собаку целиком, а когда закончили, сидели с жирными лицами и ковырялись в зубах грязными ногтями.
Наконец Хольц сказал:
- Мы не можем покинуть город... мы должны соединиться с ротой.
- Черт, - сказал Штайн. - Какой еще ротой?
- Их больше нет, парень, - сказал ему Кранц. - Мертвы или захвачены в плен, и одно от другого не отличается, не так ли?
И это была та история, которую они постоянно слышали с того момента, как вошли в город: Красная армия не берет пленных, она расстреливает немцев на месте. Никто не знал, правда это или нет, но они верили. Вот почему, окруженные, избитые и голодные, небольшие группы захватчиков вермахта упорно сопротивлялись, сражаясь до конца, заставляя советские войска отбрасывать десятки жизней за каждую отнятую.
Люптманн симпатизировал Хольцу. Вся эта война и зверства, и все равно в нем сохранялась мальчишеская наивность. Это освежало. Но, несмотря на его сияющие глаза и идеализм, Штайн был прав: стрелковой роты больше не существовало. Она была разбита, обезглавлена и втоптана в мерзлую землю. Теперь остались только отставшие. Такие же, как они сами.
Это случилось в железнодорожном депо на Центральном вокзале. Русские, проливая кровь за каждый сантиметр, окопались за платформой, используя в качестве валов разбитые и перевернутые вагоны. Битва продолжалась почти двое суток. Сюрреалистический и оглушительный кусочек войны, заваленный обломками и трупами лошадей и людей. Грохот пулеметов, вой ракет и рев снарядов, земля тряслась от артиллерийских залпов, а "Юнкерсы" пикировали, как хищные птицы, сбрасывая боеприпасы. Так продолжалось в течение тридцати часов, пока они пытались вытряхнуть Советы из их нор.
То и дело полковник Хаузер, ожесточенный нечеловеческим упорством русских, посылал ударный отряд, и раздавался грохот стрелкового оружия и рев глубоко засевшего пулемета, а затем столпотворение, когда немцы пытались оттащить своих мертвецов. На русских сыпались снаряды, пока от депо и его вагонов не осталось ничего, кроме запутанного лабиринта из металла, горящего дерева и бетонных плит. Дым был таким густым, что ничего не было видно на десять футов в любом направлении. Был только запах пороха и горящих тел.
Конечно, русские были разбиты, конечно, они погибли или разбежались. Хаузер отдал приказ о штурме, и это было в духе русских - молча страдать, жертвуя сотнями, чтобы заманить врага. И они это сделали. Рота Хаузера была сокращена до половины личного состава после нескольких недель изнурительных, кровавых боев между домами, и те, кто остался, были втянуты в бой, а затем обрушились минометные снаряды, подкрепленные противотанковыми орудиями и пулеметами. Советские подкрепления появились в самый неподходящий момент, обстреляв немцев реактивными снарядами "Катюша", установленными на грузовиках. Их называли "сталинским органом" за визжащую музыку, которую они издавали, обрушиваясь на немцев с разрушительным эффектом. Когда дым рассеялся, остался только Хаузер со своей небольшой группой, которая отступала.
И с тех пор они отступали.
Это было неделю назад, и теперь люди Хаузера, за вычетом Хаузера, уже не были элитными ударными войсками вермахта, прорезавшими советскую оборону, как раскаленный клинок; они были просто ходячими мертвецами... оборванными, истощенными и с впалыми глазами, ищущими тихую могилу, чтобы лечь в нее.
Крейг, который так долго молчал, сказал:
- В моей деревне, в Кринештадте, старухи рассказывали нам, детям, сказку. Сказку о пожирательнице детей. О женщине, которая ела детей в лесу. Она была похожа на нашу волчицу... отчасти женщина, отчасти животное. Когда ее схватили, ее кастрюля была наполнена детским мясом. Ее сожгли на костре как оборотня.
Штайн рассмеялся.
- Да, прямо как в Сталинграде, сожгли на костре. А мы, друзья мои, всего лишь пепел, - чтобы проиллюстрировать это, он подбросил в огонь несколько угольков.
Штайн рассмеялся.
- Это Вульф, - сказал Хольц, его голос был едва слышным шепотом. Штайн рассмеялся. - Вот что это была за штука: Вульф.
Штайн рассмеялся.
- Просто история, - сказал Штайн, отказываясь обсуждать ее.
Но все они думали об этом и не могли перестать думать. Вульф. История, которая муссировалась неделями, месяцами. Какое-то огромное и громоздкое чудовище, которое ходило вертикально и появлялось только во время самых кровавых битв, было замечено, как оно утаскивало трупы только что умерших. Если эти рассказы были правдой, то Вульф пожирала не только немецких, но и русских мертвецов. Многие утверждали, что видели ее... мохнатое, мерзкое существо с глазами, которые светились красным в темноте, от нее исходило зловоние теплой падали. Даже у русских крестьян было для нее название, нечто древнее и злобное, что веками преследовало поля сражений: "волколак" или "волкулак", пожиратель мертвых и умирающих.
Люптманн ничего не сказал. Город был мертв, как и те, кто населял его труп, и стоит ли удивляться, что мрачный жнец явился сюда в виде демонического волка? Сталинград был сумасшедшим домом, просто и ясно. Как долго можно было сражаться за обломки, руины и осколки, прежде чем сойти с ума? Дни проходили в боях за один дом, за одну вершину холма, за один разбитый участок улицы. В Сталинграде люди были скотом, брошенным на растерзание железным зубам мясопожирающего, трупораздирающего аппарата смерти. И этот аппарат работал круглосуточно, губка, топливом для которой служила кровь, высасываемая галлонами и реками, а брюхо топилось трупами вместо угля. Берлин бросал дивизию за дивизией на сталинградскую бойню, и что же? Людей формировали, пасли, кормили и поили, а затем приносили в жертву этому огромному, мрачному зверю, чей желудок никогда не был полон, который ел, рвал и глотал, всегда желая большего, никогда не отодвигаясь от стола.
Да, в своем разочаровании Люптманн понимал, что его и всех остальных вскормили на сладком бульоне пропаганды, как и всех мужчин на всех войнах. Их откармливали, похлопывали по спине и посылали на убой, посылали сражаться за тлеющую тушу. А теперь? Ничего. Смерть и расчленение, холод, голод и безнадежность. Нет больше ни рейха, ни фатерланда, ни Гитлера с его лживыми обещаниями. Только этот расчлененный город, горящий и гниющий, огромное кладбище, на котором обитают чудовища и люди, которые, возможно, были еще хуже.


Ночь была тихой, странно спокойной.
Крейг нес вахту, и все они спали в прохладной темноте у мерцающего костра. Люптманну снился маленький школьный домик на холме, пастбища, усеянные овцами, зеленые баварские холмы. Он мечтал о доме, о комфортных пространствах и захватывающих дух просторах. Он видел цепляющиеся тени и слышал низкий волчий вой. Проснувшись, он почувствовал холод и черноту. Костер погас. Где-то слышался гул артиллерии, стреляли пулеметы. Но здесь, в развалинах разрушенной фабрики, слышалось дыхание людей, перемещения оборудования и ужасный запах чего-то, что жевало трупы и душило младенцев в колыбелях.
- Крейг? - прошептал Люптманн.
- Заткнись, - сказал Кранц. - Здесь... здесь что-то есть.
И так оно и было. Люптманну не нужно было это объяснять. Тишина была тяжелой и зловещей. Он чувствовал запах того, что притащилось сюда в темноте ночи. Мерзкий и зловредный запах гнили, болезней и червей. Он ничего не видел, но чувствовал тварь, ощущал ее рядом, слышал ее низкое и сиплое дыхание, похожее на свист воздуха в трубе. Дыхание было горячим и прогорклым, тошнотворным. А потом, словно поняв, что его слышат, оно низко зарычало и начало жевать со звуком пилы, рассекающей кости.
Штaйн что-то сказал, и все начали стрелять.
По теням.
По шумам.
Люптманн был единственным, кто не стрелял. Он изучал тварь, проскользнувшую между ними в свете дульных вспышек. Оно прыгало вокруг, скакало и металось, но он видел его. Гигант, щетинившийся шерстью и неприлично мускулистый. Его глаза были багровыми скарабеями, сверкающими колдовским светом. Огромные челюсти, из которых капала кровь, с зубами, похожими на рапиры. Он двигался быстро, метался, издавая безумный, почти истерический хохот, словно гиена. Конечно, они попали в него, ранили, пустили кровь. Но если он и был ранен, об этом нельзя было догадаться. Люди стреляли вслепую, а этот волк-людоед был здесь, там, повсюду. Он качался на стропилах, держась за них одной лапищей; он катился по обломкам, как мяч; он танцевал в воздухе с немыслимой грацией. Люптманн увидел, как оно склонилось над телом Крейга, зарывшись рылом в его живот. Оно вырывало куски кишок и выплевывало их в воздух.
Затем оно схватило Крейга за горло, тряся его, как кошка трясет дохлую крысу. Они выстрелили в него... или туда, где, по их мнению, оно находилось. Оно ревело и резало своими огромными когтями, пронзительно хохотало.
А потом оно исчезло.
И Крейг тоже.
- Оно учуяло нас, - услышал Люптманн свои слова. - Оно учуяло нас в том доме и пошло по запаху сюда.
- Вульф, - вздохнул Хольц. - Боже правый, Вульф...


То, что последовало дальше, было кошмаром даже по меркам Сталинграда.
Полубезумные и гораздо более близкие к смерти, чем к жизни, Кранц и его люди прорвались за периметр завода. Они бежали бок о бок, ничуть не заботясь о снайперах и советских патрулях, о партизанах, прячущихся в развалинах. Они мчались по улицам и переулкам, преодолевая груды обломков, не совсем понимая, гонятся ли они за зверем или убегают от него. Тротуары были покрыты льдом цвета свежей кости. Над головой висела холодная белая луна. Когда они бежали, то слышали, как война зовет их - гул, грохот и крики. И они бежали к ней, отчаянно желая снова оказаться в ее объятиях, почувствовать запах холодной стали и горячей крови, дыма, гари и остатков тел, складывающихся в пазл. Потому что война была лучше, чем Вульф, этот ужас из безумной сказки... бесконечно лучше. Они ненавидели русских, а русские ненавидели их, но, конечно, люди были людьми. Люди встанут плечом к плечу, независимо от расы, вероисповедания или политических мотивов, чтобы противостоять ходячему, преследующему кошмару.
Наконец они рухнули рядом с бульваром, где деревья, лишенные сучьев в результате взрывов, возвышались на фоне жестокого неба, как мачты кораблей. Они задыхались и хрипели, на их лицах выступил пот. Повсюду затаились гротескные тени. Земля содрогалась от близких смертельных схваток войны.
Хольц первым обрел дыхание.
- Эта тварь... эта тварь... о, Боже, эта ужасная тварь...
И прежде чем кто-либо еще успел заговорить, это сделал Люптманн.
- Это был самец, самец волка... именно он убил Боха и утащил Эртеля, а не самка. Самка была его парой. Мы убили его самку, его детей. У него есть наш запах, и он будет приходить за нами, приходить и приходить...
- Ты не можешь этого знать, - сказал Кранц, сжимая свой "Шмайсер".
- Он прав, - сказал Штайн. - Наш школьный учитель прав. Мы убили его... выводок, и он хочет отомстить; он хочет крови. Оно не живет ни для чего другого. Да, если бы это была твоя или моя семья, мы бы отреагировали так же. Мы должны найти его и убить, пока оно не убило всех нас.
Хольц встал.
- Ты сумасшедший! Ты не можешь знать, что оно думает или чего хочет! Ты не можешь знать ничего из этого! Ты не можешь! Ты просто не можешь знать...
Штайн встал и ударил его по лицу.
- Не говори мне, что я знаю, сопливая девчонка! Не смей говорить мне, что я знаю! Я знаю смерть! Я знаю войну! Я знаю кровь, боль и ужас! И он тоже знает это, ей-богу!
Они все встали и начали двигаться. Подул ветер, и снова пошел снег, ледяные кристаллы жалили их лица. Они дошли до перекрестка, и вместо отсутствующего указателя улицы какой-то ненормальный прибил к столбу замороженный труп русского. Его рука была вытянута, указательный палец направлен вперед, с него свисали сосульки. Да, в ту сторону, в ту сторону.
Но что это была за дорога?
Узнать это было невозможно. Люптманн подумал, что, возможно, это река, Волга. Сейчас она застыла, как бетон, он знал. Осенью она была так завалена трупами, что по ней можно было пройти, не замочив ног. Когда река покрылась льдом, трупы застыли в таком состоянии. Он видел их... сотни, тысячи, запертые в черном льду, как насекомые в янтаре. Морг - скульптура из оскаленных ледяных лиц и покрытых инеем рук, торчащих из твердой толщи. Но даже этот отвратительный комментарий к Сталинграду был бесконечно предпочтительнее, чем чудовище, Вульф.
Они снова побежали, и на этот раз война нашла их, назвала своими, непокорными школьниками, которые сбежали. Теперь они были у нее, теперь они принадлежали ей. Вокруг них свистели пули, над головами визжали минометные снаряды. Шквал ракет обрушился на покосившийся дом и разнес его в щепки.
- Вперед! Шевелитесь! Вперед! - крикнул Кранц.
Они находились на внешнем краю идущего боя, и советские части заметили их, увидев не отставших, а разведку, возможно, впереди колонны помощи. Пули прогрызали асфальт вокруг них, впивались в деревья и изрешеченные осколками фасады зданий позади них. Здания и деревья вспыхивали от зажигательных снарядов. Вдалеке слышался гул танков, больших русских Т-34. Приближающиеся артиллерийские снаряды вспыхивали яркими белыми вспышками; земля дрожала, здания рушились.
Кранц шел впереди, они пробирались сквозь громады зданий, которые представляли собой не более чем каркасы стен и дымовых труб, ожидающих своего часа. Они миновали баррикаду из трупов, аккуратно уложенных в ряд, затем пять или шесть русских солдат, повешенных на дереве. Вероятно, дезертиры, казненные НКВД. Впереди, на возвышенности, они увидели высокое здание из красного кирпича, более или менее целое и невредимое. Когда они приблизились к нему, одинокий автоматчик открыл по ним огонь, и Люптманн почувствовал, как пуля отскочила от его шлема, едва не лишив его чувств.
- Проклятые большевики! - воскликнул Штайн.
Не дожидаясь ответа, он бросился на здание, патроны пролетали мимо него на считанные дюймы. Он подбежал к разбитому окну и швырнул в него гранату. Раздался приглушенный взрыв и крики. Штайн бросил туда еще одну, и все затихло.
Кранц отдал приказ, и они вошли в здание, освещенное теперь горящими обломками. На втором этаже были только обломки и мусор, у стены лежали двое мертвых русских. Оба умерли от ран, полученных в бою. У того, что слева, отсутствовала большая часть головы, а у того, что справа, гранатой или снарядом разорвало живот. Полость его тела была почти пуста, внутренности выпирали, как змеи из расщелины. Он был обмотан сетью. К его коленям, ботинкам и стене позади него были приморожены куски в виде жуткой сети.
Штайн ткнул сапогом более позднюю жертву, партизана. Он тоже был разорван, кровь и ошметки ткани парили вокруг него. Это был тот, кто стрелял в них. Штaйн, должно быть, бросил первую гранату прямо ему под ноги.
- Капут, - сказал он, расстегивая брюки и мочась на труп.
Кранц повел их по узкой лестнице на верхний этаж. В самой большой из комнат было два окна, выходивших во внутренний двор. Защищенное место. Русские использовали его под полевой госпиталь. Убитых и раненых унесли, но у дальней стены было крысиное гнездо из окровавленных бинтов и повязок, переполненных контейнеров с грязными швами и хирургическим оборудованием, а также... конечностей. Несколько десятков ампутированных рук и ног, застывших, как говяжьи суставы. Они были аккуратно, почти скрупулезно, сложены в стопки, и в этом было что-то до такой степени абсурдное, что Люптманн почувствовал, как усмешка забралась ему в горло.
Кранц нашел кое-что получше конечностей: взрывной ранец. Такую штуку используют для разминирования бункеров. Если русские придут в каком-то количестве, они смогут поцеловать их на ночь.
- Они идут, - сказал Штайн, выглянув в окно.
Группа русских следовала за ними.
Люптманн присмотрелся, и да, они были там, пробирались сквозь деревья, освещенные бушующими пожарами, выскальзывали из сухого оврага, направляясь во двор. Со свойственной советским солдатам чрезмерной жестокостью вся группа бежала по снежным завалам, ведя огонь из автоматов и пистолетов-пулеметов по зданию, обильно поливая все на своем пути без видимой цели.
Один из них поскользнулся на льду, и, когда он попытался подняться, Штайн нажал на курок своего карабина, и его голова взорвалась, как водяной шар. Кранц поливал их из "Шмайсера", а Хольц сделал несколько выстрелов. Трое русских были убиты, остальные побежали обратно в овраг. Но один, то ли самоубийца, то ли одурманенный пропагандой, снова побежал к зданию, стреляя из своего оружия. Штайн бросил в него гранату, и солдат не заметил, как она прилетела. Граната взорвалась в воздухе прямо перед ним, осыпав его осколками. Люптманн видел, как это произошло, и снова поразился абсурдности ситуации. Ужасной, да, но и мрачновато-юмористической. Ведь граната, взорвавшись со вспышкой света и изрыгающим ревом, оторвала человеку руки так, что казалось, будто он сам их выбросил. Никто не был удивлен больше, чем он сам. Он закричал и упал, пролетев футов десять, красный и разорванный.
Штайн безудержно хохотал.
Потом начал Хольц, и даже старый, угрюмый Кранц начал хихикать. О, война высосала их досуха, опустошила, и вот что осталось: потрепанные, изможденные механизмы, которые находили такую резню забавной. Люптманн тоже рассмеялся, презирая себя за это, но все равно рассмеялся.
- Мы либо уходим сейчас, либо ждем, пока они не приведут подкрепление, - сказал Штайн.
- Мы подождем, - сказал Кранц. - Нам нужно немного отдохнуть.
Внизу послышался хруст снега. Одинокий солдат попытался пересечь двор, за ним последовали двое или трое. На этот раз они не стреляли; они подкрались к зданию. Штайн, все еще смеясь, подошел к груде конечностей, схватил две руки и умелыми бросками уложил двух солдат. Они вскочили на ноги, увидели, что было брошено, и отступили. Но в это время Кранц и Хольц принялись за дело, забрасывая их отступающих замороженными конечностями.
Это было безумие, это было жутко, и, будучи таковым, это был чистый, без примесей Сталинград.
После этого они ждали. Может быть, минут двадцать или тридцать, курили, шутили, перебрасывались оскорблениями друг с другом, несмотря на то, что видели и делали, и на то, что русские, несомненно, все еще были там, возможно, ожидая танк, чтобы разгромить здание.
И тут раздался звук, который заставил их всех замолчать. Не грохот больших орудий, не падающие бомбы, от которых здание время от времени содрогалось, выбивая пыль из стропил... нет, не война, а что-то другое. Нечто гораздо худшее: долгий, низкий вой, эхом прокатившийся по морозной местности.
Зверь. Вульф.
Он возвестил о своем появлении, как труба возвещает о появлении армии. Русские в овраге начали стрелять, кричать, и не было никаких сомнений, что среди них было это чудовище. Крики и смерть продолжались еще некоторое время. А потом раздались лишь звуки жевания и мокрого разрывания, кости разгрызались в поисках соленого костного мозга, а головы открывались, как консервные банки.
- Оно идет за нами, - сказал Люптманн.
Они смотрели друг на друга в прохладном лунном свете. Ходячие трупы, не элитные солдаты 6-й, пронесшиеся по Франции и Нидерландам, а просто падальщики, живущие за счет трупов Сталинграда. Они сражались упорно и слишком долго, в итоге были брошены Гитлером умирать под обломками. Они жили сырой кониной и иногда жареной собакой. И все же они жили, и не ради какого-то великого идеала, изложенного в шикарной берлинской гостиной, а друг для друга. Братья, связанные кровавой пуповиной войны. И теперь, они знали, они умрут вместе.
Оно было внизу.
Они слышали, как оно пыхтит, скрежещет зубами, чувствовали, как от него исходит запах свежей крови и хорошо прожаренного мяса. Животное и человек, ни то, ни другое, ни третье, и еще что-то отвратительное за пределами всего этого.
Штайн встал.
- Прощайте, братья мои, сегодня я убью зверя. Я делаю это ради себя и ради вас. Но не ради этой свиньи, Гитлера... К черту Гитлера, говорю я.
Это был отрезвляющий момент. Штайн, это развратное человекообразное животное, с таким непристойным наслаждением убивавшее врагов, собирался встретиться со зверем. Умереть за других. И что можно было сказать в ответ на это?
Ничего.
Он побежал вниз по лестнице, а зверь завыл от ярости. Кранц схватил свой "Шмайсер" и тоже побежал вниз. Хольц не мог, он был в ужасе. Но Люптманн пошел. Он спустился как раз вовремя, чтобы увидеть в отраженном свете костра, как Вульф схватил Штайна. Он был огромным, сгорбленным, как тролль из сказки, но ростом не меньше семи футов, потный, в крови и с дурным запахом. Глаза его горели, как красные лампы, отражая серебристый лунный свет. Штайн выпустил в него несколько патронов, и он зарычал от злости. Оно выбило винтовку у него из рук, отхватив ему руки по локоть своими когтями, похожими на острые как бритва ножницы. Затем оно завыло и схватило Штайна, вонзило свои длинные желтые зубы ему в горло, едва не оторвав голову. Оно держало его разорванное на куски тело в воздухе, трясло его, позволяя его горячей крови литься на него в каком-то извращенном крещении, раскрыв пасть и высунув язык, из его горла вырывался безумный гиеноподобный смех.
Кранц закричал и бросился на него со штыком, закрепленным на русской винтовке, пробив его насквозь. Зверь отбросил его в сторону, рассекая брюхо. Зверь издал злобное, обманное рычание.
Люптманн всадил в него три патрона, и оно, пошатываясь, с яростным воплем выскочило наружу.
Он втащил Кранца обратно на лестницу, попытался докричаться до него, но Кранц не дал ему этого сделать.
- С меня хватит, старина, просто хватит, - проворчал он. - Теперь возьми мой кейс с картами, а Хольц... дорогой Хольц... вы оба выпрыгните из окна. Но сначала отдайте мне взрывной ранец, а?
Люптманн понял.
Чудовище завыло внизу и стало подниматься по ступенькам. Оно было таким огромным, что ему пришлось склонить голову, чтобы войти в дверь.
- Правильно, ты, уродливая куча дерьма, - сказал Кранц. - Приди и возьми меня, приди и возьми меня, Вульф...
Зверя не нужно было уговаривать. Его мозг, наполненный голодом и жаждой смерти, был прост и незатейлив, мозг рептилии: есть и убивать, рвать и кромсать. От него исходило ужасное, горячее зловоние, напомнившее Люптманну запах тигриного логова: мясо, кровь, пожелтевшие кости, грязная солома, разгрызенные внутренности и воспоминания о первобытной дикости. Зверь шел вперед, кровь капала с его испачканной и лохматой шкуры с прогорклым запахом. Его морда окрасилась в красный цвет, с кинжалов зубов капала кровь. Оно прыгнуло на Кранца и ткнулось рылом ему в лицо. Оно наслаждалось убийством, да, но оно питалось страданиями и ужасом, которые оно вызывало в своей жертве, оно наполняло себя этим и злорадствовало.
А когда оно смотрело в вызывающее лицо Кранца, то ничего этого не видело. Если бы у него был голос, оно могло бы сказать: Где твой страх, малыш? Где твой ужас, отвращение и безумие перед моей проклятой мерзостью?
Хольц выпрыгнул из окна в снег, а Люптманн - за ним.
Они услышали, как Вульф, эта мерзость, завыл от смятения. Когда они были уже на полпути через двор, взрывной ранец сработал, и Кранц в последний раз рассмеялся. Весь второй этаж взлетел на воздух, и здание рухнуло, извергнув кирпич, камень и раствор. Им показалось, что они услышали, как зверь взревел в агонии, когда он был уничтожен, превратившись в тонкий кладбищенский туман.
Они побежали прочь от войны, к реке. Двое вполне могли проскочить через русские линии. Но только двое. От ужаса, боли и разрыва сердца Хольц плакал, Люптманн тоже, но они не останавливались.
- Я доставлю тебя домой, дружище, - сказал Люптманн, говоря это так серьезно, как никогда раньше. - Я верну тебя домой... Клянусь жизнью Штайна, Кранца и всех остальных.
И они побежали дальше, прячась, крадучись и уклоняясь. Ведь там, за пределами взорванного кладбища Сталинграда, был мир, и они планировали познать его снова, почувствовать его аромат, ощутить его тепло, нежно прильнуть к его рукам. Только тогда они закроют глаза и обретут покой.