«Личинки» Тим Каррэн

Несколько пылающих палок в неглубокой яме мало помогали развеять холодный ветер, завывающий в зимнем мертвом лесу. Деревья представляли собой снежные скульптуры, а пейзаж был белым от снежных заносов. Франсуа Джарни сидел здесь, дрожа, стуча зубами и прижимая к себе свой плащ. Его рюкзак был пуст уже несколько дней, но он все равно рылся в нем обмороженными пальцами, надеясь найти шальную крошку печенья, которую он мог пропустить.
Но ничего не было.
Джарни голодал, казалось, уже несколько недель, по крайней мере, с тех пор, как Великая Армия отступила от Смоленска, преследуемая казаками и грязными крестьянами на всем пути. Смоленск был чумным городом, тысячи людей были поражены тифом. Умерших было так много, что местные жители выбрасывали трупы на улицы.
Так давно? - удивился Джарни. - Неужели я так давно не ел нормальной еды?
Изучая свой изгрызенный кожаный пояс, он понял, что это правда. С тех пор было несколько крошек черствого хлеба, жидкий суп из гниющих верхушек репы на ферме и, ах да, прекрасное блюдо из жареной собаки в Дорогобуше. Изголодавшаяся, худая гончая - они лакомились ее соками и мясом, грызли кости, высасывали костный мозг, варили суп из крови бедняги.
Попробовать мясо. Поесть его.
Вокруг него, сгрудившись у маленьких мерцающих костров, Джарни слышал стоны и крики людей, многие из которых умирали от инфицированных ран, полученных на поле боя, многие - от лихорадки и голода. С каждым днем тех, кто шел дальше, становилось все меньше. Меньше солдат. Меньше отставших. Замерзшие трупы были приморожены к деревьям, стоящиe вертикально.
Шаги хрустели по снегу.
- Друг Джарни... какое ужасное зрелище ты являешь собой, - произнес голос.
Это был Анри Булиль, его шинель висела распахнутой, синяя гимнастёрка под ней была заляпана грязью и засохшей кровью. Он ухмылялся желтыми зубами. Джарни проигнорировал его, зная, кто и что это был.
Булиль сидел на корточках у огня, грея пальцы, пока снег падал холодным слоем.
- Почему, друг Джарни, ты дрожишь от холода и голода, когда есть еда? Когда есть мясо, которое насытит тебя и придаст сил.
Джарни уставился на него узкими глазами.
- Меня не интересует твое мясо.
Булиль рассмеялся.
- О... цк, цк, Джарни... ты хочешь умереть русской зимой? Ты хочешь никогда больше не увидеть теплые зеленые холмы Франции? Как ужасно. Очень ужасно.
Он огляделся. У костра сидели еще два солдата. Один свалился, замерзая до смерти. Другой был в бреду и долго разговаривал со своей матерью.
Булиль приблизил к нему свое грязное, покрытое шрамами лицо.
- Что, по-твоему, я ем, Франсуа? Думаешь, я жую трупы на снегу? Что я грызу их кожистую плоть? О, как ты ошибаешься! Как ужасно ошибаешься!
Но Джарни не думал, что он ошибается. Ведь он слышал рассказы Булиля и других. Он видел, как они вытаскивали из сугробов замерзшие трупы. И когда он зажмуривал глаза и делал вид, что не слышит, он слышал звуки ножей и штыков, обрабатывающих человеческие туши. Было слово, обозначающее то, чем были Булиль и остальные, но Джарни не позволял себе думать об этом.
Булиль продолжал говорить, но Джарни не слушал. Он чувствовал запах смерти на своем дыхании.
Попробовать мясо. Поесть его.
Он был так голоден, так ужасно голоден.
Прошло всего шесть недель... шесть недель с тех пор, как Великая Aрмия Наполеона вошла в Москву после доблестной победы при Бородино. 100 000 человек. Они вошли в город без сопротивления, но обнаружили, что русские бежали. Город горел. Даже за много миль от города, в степи, небо было затянуто черной дымкой. Русские намеренно подожгли свой любимый город, а затем массово эвакуировались. Те, кто остался, были либо безумны, либо заражены тифом и дизентерией, лихорадкой от укусов крыс. В городе не было еды. Вода была заражена. Две трети Москвы пылали, воздух был забит дымом и пеплом.
Но даже там, в полуразрушенном, тлеющем трупе города, Булиль показал себя умелым выживальщиком. Войска голодали, и сам Наполеон приказал немедленно отступить. По дороге Булиль собрал вокруг себя истощенных людей и привел их в развалины медицинской школы. Единственное мясо в городе находилось в банках с образцами в кабинетах для препарирования. Булиль, к тому времени уже не чуждый поеданию людей, устроил пир. Мужчины ели все, что находили маринованное в банках. Органы, конечности, больные куски тканей. Они вылавливали мясо из чанов. Они пировали, наедаясь белой, раздутой трухой.
В течение нескольких дней большинство из них умерло от отравления формальдегидом.
Но не Булиль. Он был в форме. Он был силен. Упырь с оскаленными желтыми зубами, заточенными на кости, его глаза - черные блестящие пуговицы ботинок, выдающие пустоту кипящего безумия в его мозгу.
И вот теперь он здесь, непристойно предлагая Джарни мясо. Он - полный, толстый и розовощекий; в то время, как Джарни, вдвое моложе его, был худым, дрожащим существом с безумными глазами и впалыми щеками, кожа с губ содрана, кожаный ремень хорошо прогрызен, ребра торчат из-под кишащей вшами гимнастёрки, которая висела на нем, как намотанная простыня.
Он был ужасно голоден.
Но один раз попробовать... один раз попробовать, и ты уже никогда не будешь мужчиной. Ты станешь вещью для могил и виселиц.
Но попробовать мясо. Поесть его.
Как это произошло, Джарни не мог сказать. Но следующее, что он осознал, было спотыкание по снегу на концах метлы, Булиль поддерживал его, держась за него, как отец за любимое дитя. Они двигались среди мертвых и умирающих. Люди кричали. Люди, кипящие от тифа, от них поднимался пар в тумане язвы. Трупы, торчащие из снега, мертвенно-белые лица, сверкающие от мороза. Мясо, вырванное из горла и вырванное из живота.
- Пойдем, друг Джарни, - сказал Булиль, усмехаясь смерти, окружавшей его здесь, на этой прекрасной адской кухне с изобилием продуктов, разложенных на разделочных досках изо льда. - Иди со мной. Скоро ты познаешь силу... и мудрость.
У Джарни было какое-то бредовое полувоспоминание о том, как его положили на снег перед пылающим костром. Его зрение было затуманено от голода. Он едва мог пошевелить конечностями или связно мыслить. Вокруг него были люди. Солдаты, которых он знал. Храбрецы. Трусы. Офицеры. Солдатский сброд. Да, они кружили вокруг него, все ухмылялись, как выточенные в пустыне черепа, лица покрыты грязью, глаза огромные, черные и пустые, на подбородках блестел жир, изо рта свисала кровь.
- Ешь, друг Джарни, добрый друг Франсуа Джарни, - говорили они. - Наполни себя.
Джарни, болтаясь где-то между сном и бодрствованием, кошмаром и суровой реальностью, вспоминал Дорогобуш. Великая Армия, истерзанная от недоедания, болезней и облучения, сражалась в арьергарде за пределами города, когда русские отвоевали его. Улицы были завалены изуродованными тушами лошадей и человеческими трупами, застывшими в жестких белых кучах; и те, и другие были до смерти растерзаны озверевшими бандами каннибалов, которые преследовали кости города. Повсюду дым и пламя от обстрелянных зданий, горящие повозки с порохом. Голые крестьяне, сгрудившиеся вокруг костров, желтолицые и покрытые пятнами от тифа и крысиных укусов, безумно танцевали, пока не падали и не оказывались под ногами своих товарищей. А охотники за людьми скрывались в подвалах и руинах, ожидая, когда можно будет выскочить и забрать раненых. Чтобы поджарить их на грубых вертелах. И это не было басней, потому что Джарни видел это. Видел их костры. Видел их гладкие белые лица и блестящие голодные глаза, выглядывающие из теней.
Булиль неплохо питался в Дорогобуше.
Но даже тогда, голодая, Джарни не мог даже подумать об этом.
Но попробовать мясо. Поесть его.
Да, сквозь туман лихорадки он помнил, помнил, как перед ним на снегу лежал свежий труп солдата, обугленный и хрустящий от пламени. И именно штык в его руках расколол "свинью", пока перед ним не поднялся красный, голодный запах прекрасного, сочного мяса, жаренного на вертеле, окутывая его горячим, соленым облаком аппетита.
После этого... они все пировали. Взмах ножей и штыков. Куски дымящегося, капающего мяса запихивали в жадные рты. Лица, блестящие от жира и желтого сала, ухмылялись на луну. Лунатики, светящиеся нецензурным восторгом. Набитые животы. Облизывающие пальцы. Кишки разделены. Oбгрызали кости и высасывали костный мозг. Потом на снегу не осталось ничего, кроме почерневшей, изъеденной туши, изломанной и разбросанной во все стороны.
Джарни никогда не чувствовал себя таким сильным и таким безжизненным.


Месяцы спустя, Париж.
Теплый, знойный.
Джарни, скорее мертвый, чем живой, ищет еду. Для мертвых.
К тому времени в Париже было уже мало кладбищ, большинство из них было запрещено из-за неприятного запаха и гниения, которые стали загрязнять воздух, улицы и подвалы близлежащих кварталов. К концу XVIII века миазматическая вонь гниения ощущалась по всему городу, где она висела в язвенной дымке и считалась причиной одной эпидемии за другой. Кладбища были закрыты. Самое большое из них, "Cimetiere des Innocents", было закрыто в 1786 году.
Когда-то "Cimetiere des Innocents" былo центральным местом захоронения Парижа. Расположенное рядом с Les Halles, центральным парижским рынком, на углу улиц Сен-Дени и Берже, оно было местом захоронения мертвых еще с галло-римских времен. В 1786 году, когда это кладбище было закрыто вместе с другими небольшими кладбищами, умерших стали свозить в недавно открытые катакомбы в Денферт-Рошеро, далеко на юге города. Джарни хорошо знал об этом, ведь его отец был одним из рабочих. Ночь за ночью мрачная процессия переносила задрапированные останки с парижских кладбищ в катакомбы.
Оставались только Сен-Парнас, Северный Монмартр и кладбище Пере-Лашез. Именно туда и отправился Джарни. В свои любимые охотничьи угодья на пересечении улицы Рондо и проспекта Пере-Лашез. Стоя у кладбищенских ворот, с колотящимся от странного желания сердцем, подгоняемый развратными силами, которые уже давно свели его с ума от абсолютного ужаса, он прислушивался, нет ли сторожей. Его зубы стучали. Но это было не от прохладного вечернего воздуха, а от голода.
Тише, ты должен быть тихим, - сказал он себе.
Да, то, что предстояло сделать, было тайной. Как ловко он поступил этой ночью, как и каждой ночью. Весь Париж в ярости от того, что какой-то скрытный упырь попирает могилы их мертвых, а он, Франсуа Джарни, выскользнул из спящего барака с лопатой в руке, прямо мимо охранников с примкнутыми штыками и винтовками. Теперь он стоял перед воротами кладбища, задыхаясь и бредя, холодный и кисловатый пот покрывал его лицо. Он стоял, обхватив руками стойки ограды, и пытался бороться с тем, что было внутри него, с тем, что скользило и шевелилось в его животе, заставляя неутолимый голод накатывать на него тошнотворными волнами.
Какая-то израненная частица человечности в нем не позволяла этого. Только не снова. На этот раз он не поддастся. На этот раз он будет хозяином своей плоти. Он не ослабнет, не потеряет контроль.
- Я убью себя, если придется, - сказал он себе под нос. - Я сделаю все, что потребуется... ты слышишь меня? Ты не заставишь меня сделать это, ты не... не заставишь меня сделать это...
И тогда пришла боль. Она поставила его на колени, выдавливая слезы из глаз и заставляя его сознание кружиться, пока он не мог делать ничего, кроме как стонать и биться на бетоне. Боль была подобна бритвам, вонзающимся в его живот, иглам, разрывающим его желудок, гвоздям и скобам, заполняющим его внутренности, пока он не взмолился, чтобы это прекратилось. Боже, что угодно, что угодно, только сделайте так, чтобы это прекратилось, только, пожалуйста, сделайте так, чтобы это прекратилось...
А потом это случилось.
Джарни лежал, мокрый от пота, агония медленно утихала, пока он снова не смог дышать, а сердце не перестало колотиться. Ему преподали урок, и он знал это. Просто урок. Он должен был научиться не игнорировать голод, не бороться с ним.
Он выкашлял черную, маслянистую массу мокроты, а затем почувствовал себя лучше.
Опираясь на стойки, он поднялся на ноги и прижался влажным, лихорадочным лицом к ограде. Кованое железо было прохладным. Как смерть.
Подхватив лопату, он взобрался на стену и, задыхаясь, спустился на другую сторону. Не от напряжения. Не совсем. Что-то другое. Пере-Лашез: извилистый лабиринт склепов, нагроможденных один на другой, словно какие-то нездоровые наросты на кладбищенском камне. Голод расцвел внутри него, как похоронные орхидеи. Он хотел, он нуждался, он желал. Джарни двинулся вперед сквозь батальоны склонившихся надгробий и омытых луной могил. Кладбище представляло собой исследование тишины, мраморный лес, затаивший дыхание. Над головой скрипели сучья деревьев, в темноте скреблись крысы.
Как всегда, он обманывал себя. Это было единственное, что позволяло ему оставаться в здравом уме.
Он пытался убедить себя, что если будет долго бродить кругами, то, возможно, запутается и не сможет найти могилу. Это была хорошая уловка, но она не сработала: голод знал, где находится могила. Он чувствовал запах черной земли и дубового ящика, в котором покоился. Он уловил запах и, как ищейка, натягивающая поводок, привел его туда. Маленькое, консервативное надгробие цвета побледневшего черепа. Джарни посмотрел сквозь переплетенные ветви деревьев на угрюмый глаз луны, но там не было утешения.
В животе у него что-то сжалось.
Шипы были вбиты в стенку его живота.
- Да, да, - сказал он. - Хватит быть таким жадным.
Он прикоснулся к камню и беззвучно прочитал написанное там имя: ЭЛИЗАБЕТ ДЮПРИ. Она утонула в Сене. Ей было пятнадцать лет, и она пролежала в земле почти неделю. Голод усилился в его животе. Да, она будет приправлена должным образом.
Прости меня, - подумал он. - Прости меня.
Он взял лопату и срезал дерн. Это было достаточно легко; у растения еще не было времени, чтобы как следует укорениться. Он откинул его и начал копать. Сначала он копал почти вяло, словно планировал никогда не найти то, что было погребено под землей. Но боль то нарастала, то спадала, и он начал всерьез копаться в черной, червивой земле, засыпая ее фут за футом и выравнивая раскоп по мере продвижения. Три фута, четыре, пять...
От голода, охватившего его, у него практически кружилась голова.
Он продолжал копать, его куча грязи становилась все больше, пока луна скользила по небу. И тут... лопата ударилась о дерево. Тяжело дыша, обливаясь потом и чернея от земли, он начал отгребать землю от полированной шкатулки. Когда все было чисто и блестело в грязном лунном свете, он поднял лопату над головой и издал израненный, мучительный крик, ломая улов один за другим.
Джарни надеялся, Боже, как он надеялся, что кто-нибудь услышит его, что шум, который он нарочно поднял, и его крик отвращения приведут кого-нибудь. Ворота широко распахнутся, люди с винтовками бросятся через траву. Найдут его, увидят его таким, какой он есть.
Да, да, да, видя то, что я есть, и убивая меня, стреляя, пока их ружья не опустеют и...
Снова боль. Не полноценное нападение, не прямое нарушение, а скорее ощупывание грязными, нежеланными руками, непристойный поцелуй в темноте. Он дрожал, по щекам текли слезы, он схватился за крышку гроба и открыл ее.
Вонь.
О, как из него воняет.
Вонь выкатилась из гроба в мерзком облаке, зеленом, влажном и тошнотворном. Джарни привалился спиной к краю могилы, а его желудок забурчал и забулькал. Густая, шумная и совершенно отвратительная, она была еще и... вкусной.
Он лежал, тряся головой, полностью отрицая последующие извращения. Желчь подбиралась к его горлу, выплевываясь на язык горячей и кислой слюной. Он не мог этого сделать. Господи, он не мог сделать это снова.
Но голод был живым существом внутри него, огромным, серебристозубым и громоздким. Он был настолько непреодолим, что перечеркнул его сущность, превратил его в хозяина, в сосуд с крючковатыми пальцами, зубами и ненасытными желаниями.
Труп Элизабет Дюпри, после почти недельного пребывания в сырой земле, выглядел не очень красиво. Ее белое кружевное погребальное платье было в крапинку и покрыто пятнами от воды, а на шее и щеках, как борода, разрослась темная плесень. Ее сложенные руки были покрыты болезненными грибками. Ее лицо было впалым, губы отвисли от зубов так, что казалось, будто она ухмыляется.
Пожалуйста, не заставляй меня делать это, не заставляй меня трогать... это...
Но потом, как всегда, воля Джарни перестала быть его собственной.
Такие вещи, как неповиновение, самообладание и решимость, больше не существовали. Они были раздавлены под суровой и мерзкой безмерностью голода и нужды того, что жило внутри него. Он был лишь средством передвижения, машиной, не обладающей собственным сознательным волеизъявлением. И именно это заставило его прыгнуть в гроб, на труп, ощутить его на ощупь и почувствовать его запах, испытывая неземное отвращение. Он прижимал свое лицо к лицу мертвой девушки, пока ее гниение не заполнило его, и голод не сошел с ума внутри него. Его язык высунулся и облизал ее почерневшие губы, ощущая вкус порошков и химикатов, которые использовал гробовщик, и что-то под всем этим, что-то отталкивающее и тошнотворное.
Он вытащил тело на лунный свет и бросил его на влажную траву.
И то, что было внутри него, сказало: наполни нас... мы голодны...
Ждать больше не пришлось.
Джарни впился зубами в желеобразную плоть ее горла, выдергивая влажные лоскуты прелого мяса, жуя и пробуя, сходя с ума от текстуры и отвратительного вкуса на языке. Он сорвал с нее платье, вгрызаясь в зеленеющее мясо бедер и живота, разрывая холодные груди и обгладывая крапчатую ягодицу. Он лизал, сосал и рвал. Он использовал зубы и руки, кромсая, пожирая и выплевывая струйки черного сока, вытекавшего у него изо рта. Вкус был отвратительным, ощущение гниющего мяса в горле вызывало лихорадку и дезориентацию. А когда он насытился, удовлетворился своей угольной трапезой из мякоти, костей и седеющего мяса, он закричал и изуродовал то, что осталось, разрывая труп на части и катаясь в его обрывках, пока его ощущения не стали его ощущениями, а его вонь - его собственными мерзкими духами.
И тогда все было сделано.
Джарни медленно приходил в себя, изо рта свисали ленты разлагающейся ткани, мундир был забрызган дренажом и сочился черным ихором. Тошнотворно-сладкая вонь гнилого мяса прилипла к нему жутким букетом. Его первым побуждением было закричать, а вторым - вызвать рвоту. Выбросить наружу свои кишки и все, что в них было: эту теплую и слякотную массу, покоящуюся в его животе. Но он не осмелился. Ибо они не позволили бы этого. Они никогда не допустят этого, никогда не допустят, чтобы он отказался от их пиршества с могильным мясом.
Покажи нам, - сказали они. - Покажи нам.
Поэтому Джарни встал, расстегнул свою грязную гимнастёрку, обнажив зияющую впадину в боку, которая была изъедена и заселена корчащейся массой белых личинок. Это были не обычные могильные черви, а невероятно толстые, бледные и похожие на слизняков, свернувшиеся в клубок, но уже удлинившиеся, утолщенные и лопнувшие от яиц с пиршества, которое он им устроил.
Этого было достаточно.
Они были счастливы.
Скуля, Джарни отступал от разграбленной могилы, а черви внутри него становились все толще, ленивее и мучительнее. Когда они уснули, он побежал с кладбища, в его голове гулял горячий ветер слабоумия.


К моменту вступления в Вильно, Великая Aрмия Наполеона сократилась со 100 000 до 7 000 человек. Ослабленные до плачевного состояния лихорадкой, чумой и голодом; лютый холод сделал все остальное, и это за несколько недель. Джарни, который теперь питался человеческим мясом, был не похож на остальных. Сильный, жизнелюбивый, полнокровный, он сражался с русскими и крестьянами на стороне Булиля. В то время, как другие падали мертвыми у его ног от облучения или трусили по деревьям, Джарни сражался как животное, получая дикое удовольствие от убитых им людей. Когда патроны винтовки кончались, он выхватывал саблю и бросался на русских, рубя и рубя, наслаждаясь криками врагов и смеясь с безжалостным сардоническим юмором над их мольбами о пощаде.
Его сабля обрушилась на лес людей, оставляя под ногами ковер из извивающихся туш. Конечности были разбросаны, головы валялись на свободе, кишки вываливались на снег. В убийстве была чистота и леденящая радость, которых он никогда прежде не испытывал. Нет ничего прекраснее, чем жестокий удар саблей, когда враги расчленяются и окрашивают снег в красный цвет. И не было более сладкой радости, чем когда их кровь брызжет на тебя удушливыми струями, забрызгивая лицо, и ты чувствуешь вкус отнятой жизни, знаешь ее, чувствуешь ее, наполняешься ее горячим вином.
Вот как это было для Джарни.
Он воспринимал своих врагов как скот, который нужно забить, подставить под удар пяты и лезвия, свиней, которых нужно разделать и испепелить на жарком огне. И в то время, как другие умирали, сгибаясь от лихорадки и голода, его живот был полон. И кто может знать о тайной радости, которую испытывал Джарни, врываясь в жалкие лачуги крестьян вместе с другими людьми с такими же аппетитами? Крики, резня, пьянящий аромат пролитой крови? Куски сочного мяса, жаренные на вертелах, внутренности, сваренные на палочках на жарком огне? Он жил для того, чтобы убивать, питаться, и его добыча была в изобилии.
Затем, прямо под Вильно, русское возмездие. В воздухе свистели мушкеты, рвались снаряды, люди кричали, когда их рубили на снегу. Воздух был влажным от тонкого тумана крови. Повсюду валялись тела и их части, разбросанные в жутком беспорядке. Джарни ранило шрапнелью, когда он перепрыгивал через раздробленные анатомии своих товарищей в тщетной попытке спастись. Шрапнель почти оторвала ему правую ногу, вспорола живот и наполнила кишки горящими осколками металла. Не желая умирать, он полз по снегу, волоча за собой в ледяных петлях свои внутренности. Он оставлял за собой след из крови и слизи.
После этого его разум погрузился в туман.
Он и десятки других людей были пригнаны в Вильно в поисках пищи, крова и медицинской помощи. Но ее не было. Вильно был разграблен крестьянскими бунтами и боями. Чума тифа охватила город, и трупы лежали неопрятными штабелями прямо на улицах. Население голодало, болело и было грязным. Они теснились в маленьких вонючих хижинах, кишащих тараканами.
Джарни, вместе с остальными больными и ранеными, бросили в полевой госпиталь в Сен-Базиле. Это было ужасное место даже по стандартам того времени. Переполненные, дымящиеся, вонючие, кишащие вшами, люди лежали в палатах плечом к плечу, иногда прямо друг на друге на полах, которые представляли собой кипящий бассейн человеческих отходов, зараженных микробами болезней. Свирепствовал тиф, грипп и дизентерия. Раненые и больные буквально тонули в собственной рвоте, крови, желчи и экскрементах. Коридоры были завалены тысячами трупов. Их было так много, что через них приходилось прокладывать грубый лабиринт. Крысы питались мертвыми и умирающими. Разбитые окна и проломленные стены были забиты туловищами и конечностями, чтобы загрязненный воздух не заражал живых.
Джарни бросили в тесную комнату с сотнями других людей, которые бредили от голода и лихорадки. Пол был покрыт гниющей соломой, испачканной мочой, желчью и фекалиями. Повсюду валялись трупы, многие сгнили до состояния кашицы. Его бросили на червивую, губчатую массу вздувшегося трупа. Трупа, зараженного... личинками. И это были не обычные личинки, как он вскоре узнал. Это была раса могильных червей с извращенным коммунальным интеллектом, с одной-единственной главенствующей потребностью - заражать и питаться. Джарни приземлился на тело их предыдущего хозяина, который к тому времени был уже слишком стар и загрязнен, чтобы быть им полезным.
Так они вошли в Джарни.
Они проникали в него через глаза, ноздри и рот, в задницу и через многочисленные отверстия в шкуре, где торчали заостренные костяные посохи. Они заполнили его, заражая и размножаясь.
Ты не умрешь, - сказали они ему. - Мы тебе не позволим.
Так все и началось. Он не умер: они не допустили этого. Они починили его, восстановили, и вскоре он снова был здоров... настолько, насколько может быть здоров человек, который является не более, чем носителем сотен и сотен червей.
На улицах Вильно чума переполнила каждый дом, каждый сарай, каждый импровизированный морг и выплеснулась на улицы, пока их можно было перейти, перешагивая через тела, это тоже был ужас. Постоянно преследуемый казаками и обезумевшими крестьянами, Наполеон продвигался вперед, пока русские вступали в бой, оставляя больных и умирающих на произвол судьбы. К концу декабря в Вильно насчитывалось 25 000 человек, почти все они были больны сыпным тифом. К июню в живых оставалось только 7 000.
Джарни был одним из них.
Но к этому моменту, будучи колонизированным, он уже не мог называть себя человеком. То, что дали ему черви, было тайной, и то, что он должен был сделать для них, было не менее тайной.
И всегда было одно и то же: Накорми нас.


На следующее утро об этом написали на улицах и во всех парижских газетах: Ужасный вурдалак снова нанес удар. На этот раз он разрыл могилу молодой девушки. Тело было аккуратно откопано, затем зверски изуродовано, разорвано на куски в безумном исступлении. Ее части были разбросаны по дорожкам и болтались на деревьях.
Он узнал об этом, как и все, и, услышав, вспомнил, что когда-то он был человеком по имени Франсуа Джарни. Человеком.


Когда он очнулся в бараке, несколько дней спустя после очередной ужасной ночи мании, потея и дрожа, черви были заняты. Они сплели кокон из новой розовой плоти над зияющей впадиной в его боку. Это был их подарок ему, чтобы он не смотрел на их извивающиеся, трудолюбивые массы.
Да, дар, и это наполняло его абсолютной ненавистью.
Его вырвало желчью в таз, затем, вытерев рот, он упал на ванну, трясясь и хныча. Он все еще чувствовал запах могильной жижи на своих руках и дыхании.
Когда слезы окончательно высохли, а безумие перестало царапаться в черепе, Джарни встал и позволил себе посмотреть на розовый участок кожи чуть ниже ребер. Она была очень блестящей, почти восковой. И теплая. Очень теплая, почти горячая. Как ребенок, которого заинтриговал струп, он прижал пальцы к этому участку кожи. Новая плоть была хлюпкая, вялая. Когда он надавил на нее, кончики пальцев погрузились в нее, словно это была не человеческая кожа, а мякоть мягкого гниющего персика.
Он отдернул руку, пальцы были испачканы грязно-коричневой жидкостью. Запах был отвратительным, как от газообразных трупов. Из отверстий, пробитых его пальцами в боку, вытекали маленькие струйки жидкости.
Конечно, было отвращение, глубокое физическое отвращение, которое стало для Джарни почти обычным явлением, естественным ритмом, как счастье и горе. Он ежедневно питался этим. Зная, что он был для них хозяином. Что он принадлежит им. Что они заставят его выкопать еще больше могил, питаться гнилью, набивать себя ею, как обжора на шведском столе. Он был заражен могильными червями, и выхода не было.
Они были маленькими, а он был большим.
Они были слабыми, а он был сильным.
Но он был один, а их было множество, вечно голодных. Вечно требующих пищи.
Они чувствовали то, что чувствовал он. Пробовали то, что пробовал он. Знали то, что знал он. И, о да, они могли видеть то, что видел он. Они могли смотреть его глазами и заставлять его переживать то же, что и они. И для Джарни в этом мире не было большего ужаса, чем само пиршество. Смотреть его глазами, ощущая их похоть и разврат и зная их холодный, режущий, металлический голод. Стать трупным червем, рассматривающим кусок зеленеющего мяса, и чувствовать не отвращение, а радость и удовольствие, почти сексуальное. Ядовитый голод, непреодолимое химическое желание ползать по предлагаемой гнилостной массе, вгрызаться в нее, жевать и сосать могильную щедрость, и, да, встретить других себе подобных в этих влажных, испорченных глубинах, спариваться, размножаться, откладывать яйца в горячие жемчужные массы внутри.
Это был ужас... делать такие вещи и любить это.
Он даже не мог убить себя, потому что они не позволили бы этого. Они исправили бы все повреждения, которые он получил, и заставили бы его снова ходить - бездумный и безумный труп, оболочка, существующая только для того, чтобы найти и съесть вожделенную падаль. Не то чтобы он не пытался. Снова и снова. Но они всегда латали его и латали, пока он не загрязнялся их личинками и отходами настолько, что больше не был им нужен... разве что в качестве пищи.
Он чувствовал, как они извиваются в его боку, восстанавливая нанесенный им ущерб. Они не наказывали его. Ощущение того, как они скользят и извиваются внутри него, было достаточным наказанием.
Они уже были голодны, и ему пришлось бы их кормить. Таково наказание за воскрешение и болезненный симбиоз.
Джарни думал, что прошло уже несколько месяцев, но, возможно, это были годы. Было трудно вспомнить. Да, на боку у него была новая тонкая розовая кожа... но что с остальным? Он был костлявым и бледным, по всему телу расплывались крошечные красные комочки инфекции. Они были мягкими на ощупь, наполненными обесцвеченным гноем. Он гнил изнутри, а личинки поддерживали в нем жизнь, не давали ему покоя, даже когда он тонул в их собственной больной грязи и отравленных отходах. Ведь он был их домом. Домом, который нуждался в постоянном уходе. Но они были амбициозны, старательны, они не позволили ему прийти в упадок.
Не сейчас.
Газета "La Gazette" сообщила, что упырь снова проявил активность. На этот раз на кладбище Сен-Парнас. Сторожа Королевской жандармерии открыли огонь по этому существу, но оно убежало через стену. Они утверждали, что у него была морда волка или, возможно, гиены.
Джарни рассмеялся над этим.
Смеялся, вспоминал Анри Булиля... и ненавидел его.
Он стоял перед зеркалом и смотрел на трупное существо, которым он был. Впалые глазницы, бледный, десны оттягивают желтые зубы, заточенные на трупах и серых костях. Черви двигались внутри него, роясь, прокладывая тоннели и вечно зарываясь в землю. Он видел, как их пухлые формы двигались под его кожей. Внизу его рук и на груди, как горошины, вдавленные под плоть его лица и в постоянном, напряженном движении пробивающиеся сквозь ячеистую ткань.
Да, он посмотрел на себя в зеркало.
Но то, что показалось в ответ, было чудовищем.


Ужасное уничтожение Великой Aрмии в России стало последним свидетельством уязвимости наполеоновских войск. Когда потрепанные, оборванные остатки отступали через Польшу, русские продолжали преследовать их, обходя разрозненные армии живых мертвецов и проводя политику выжженной земли. Они сжигали деревни и фермы, резали животных и заваливали колодцы и пруды тушами людей и скота. Еды не хватало. Вода была загрязнена. Крестьяне начали присоединяться к остаткам Великой Армии, образуя блуждающий парадный строй беженцев, который, спотыкаясь, двигался на расстоянии за разбитым, зигзагообразным маршем солдат, стремящихся во Францию. И пока они двигались, они распространяли тиф и грипп по своим следам.
Во многих раздробленных, тлеющих деревнях, куда они попадали, крестьяне сжигали своих мертвецов в больших кострах, уже зараженных передовыми отрядами Великой Армии. Они сгрудились вокруг костров, сжигая навоз, чтобы сдержать язвенные испарения. Это принесло им мало пользы.
Джарни часто ходил один.
Другие мужчины уже знали, кто он такой: сообщник Булиля, пожирателя трупов. Они избегали его общества. Часто он слышал их разговоры:
- Посмотрите на него, это Джарни, друг Булиля. Он питается трупами людей, наполняет свое брюхо падалью.
Да, они были правы. Он был другом Булиля, и он действительно ел трупы людей и набивал себе брюхо. Как они были правы.
Покрытый вшами и язвами, в испачканном нитяном плаще, в гимнастёрке, покрытой коркой из мочи и экскрементов, пятен крови, жира от ночных кормлений, он был сгорбленным гоблином со впалыми щеками. Лицо грязное, зубы оскалены, каталептические глаза смотрят, вечно смотрят, а разум за ними болен и запятнан тем, что он видел, что сделал и что еще сделает.
Джарни был безумен, заражен. Джарни был упырем.
Однажды, бродя в одиночестве вдали от других, он наткнулся на маленькую грязную деревушку. Женщина в лохмотьях помешивала на огне котелок. Ее глаза были как мокрое стекло на желтом изрытом лице, а гнилые зубы торчали из осклизлых десен. Она была безумна, и Джарни знал это. Она пригласила его к себе, и он выпил из ее грязного колодца. После этого она предложила ему жестяную чашку супа. Он был неплох, хотя мясо было приправлено неприятно сладким. И слишком знакомым на вкус.
Она хихикала, пока он ел, царапая снег, как животное, до грязи и корней под ним. Наконец, на безупречном французском она сказала:
- Ах! Я вас слушаю, дружище Джарни! Кто-то другой сказал, что вы приедете! Вот... мой муж и дети умерли от чумы, и я сварила из их плоти и костей прекрасный вересковый суп!
Но она искала не корни, а хотела показать ему хорошо проваренные кости своей семьи. Ее мужа и детей, из которых она сварила особый сытный суп в преддверии его приезда. Да, Булиль был там.
Сказав сумасшедшей женщине, чтобы она ожидала другoгo с такими же аппетитами.
Колонна, так сказать, шла вперед, и суровая зима уступила место промозглой, влажной весне. В тепле и сырости свирепствовал сыпной тиф, который ежедневно уносил десятки людей. Дизентерия обострилась, как и грипп. Заболевшие люди прижимались друг к другу, чтобы пройти еще одну милю, еще несколько футов. По Восточной Европе проносился горячий ветер чумы. Вши были невыносимы, размножаясь в тепле и сырости. Потрепанная одежда солдат действительно шевелилась, настолько они были заражены. Джарни кишел ими. Когда он пытался заснуть ночью у своего жалкого костра, они кусали его, заставляя дрожать и потеть на влажной земле.
Однажды ночью солдат по имени Бетран вскочил в безумном бешенстве, сорвал с себя одежду и бросил ее в огонь. Она горела с жутким звуком, похожим на шум сжигаемых сотен вшей. Прыгая по грязи голым, он в бреду шлепал и царапал свое истощенное, искусанное вшами тело, выкрикивая:
- Греле против Франции! Греле против Наполеона!
Другой человек поднял свой мушкет и застрелил его, чтобы остальные могли поспать. Его тело лежало недолго, пока солдаты и крестьяне не выскользнули из тени и не утащили его, чтобы заколоть штыками и зажарить. Вот, во что они превратились. Они больше не были Великой Армией. Теперь они были нищими, преступниками и падальщиками, затаившимися тварями, меньше людьми. Грязные от собственных отходов, человеческие крысы, распространяющие болезни, паразиты, питающиеся друг другом.
Измученные жаждой и голодом, отставшие бойцы шли вперед под дождями, которые превратили поля и дороги в изрытые грязевые ямы. Лужи стоячей воды были пропитаны гнилью трупов людей и животных. Только безумцы пили из них. Именно к этим водоемам с трупами Джарни привело то, что зародилось у него внутри. По ночам, когда остальные разбредались в разные стороны, он искал особенно глубокие лужи с грязной водой, в которых кипели и клубились десятки трупов и туш, зеленеющих и разлетающихся по маслянистой поверхности в гнилостные клубки и посохи из белых костей. Он нырял среди них, счищая слизистую плоть с покрытых грибками скелетов, грызя желеобразные шкуры и кипящие от гниения внутренности. В этих водоемах он плавал, купался и наполнял себя.
И это, в конце концов, и было то отвратительное существо по имени Франсуа Джарни, которое вернулось во Францию.


После нескольких дней набивания себя всем, что попадалось под руку - нахальными крысами и бродячими собаками, найденными в переулках, - личинки привели Джарни в дикую погоню в канализацию, где они учуяли что-то вкусное, что-то дьявольски манящее. Под металлической решеткой было место застойных вод и засасывающей черной грязи, сточных вод, крыс и гниющих вещей.
Среди всего этого туманного разложения и тошнотворной вони они учуяли нечто, что им было нужно.
Они толкали Джарни все дальше и дальше. Он пробирался сквозь пахучую грязь этих извилистых, гулких туннелей, разбрасывая паразитов, его руки были испещрены укусами насекомых и диковинными высыпаниями. Далеко за полночь, в заваленном листьями отхожем месте, где пиявки жирно цеплялись за его ноги, они нашли то, что хотели.
Труп маленького мальчика.
Джарни видел его нарисованное лицо в газетах. Все видели. Он исчез, и никто не мог найти его следов. Но они не могли чувствовать запах, как личинки. Когда он стал мягким, мясистым и ароматным, черви легко учуяли его. Джарни вытащил раздувшееся от газов тело мальчика из грязной воды и положил его на бетонную насыпь. При свете луны ребенок представлял собой зверство. Он так сильно раздулся, что пуговицы его маленькой рубашки оторвались.
Он выглядит прекрасно, - сказали личинки.
Джарни спугнул крыс, которые его обгладывали, и сделал то, что должен был сделать.
В слабом свете проказливой луны, проглядывающей сквозь канализационную решетку, он лизал посиневшее лицо мальчика, взбунтовавшегося и обезумевшего, трогал его и сжимал его объемистую массу, как мясник тонкий кусок говядины. Личинки взбесились в нем, кусаясь, пульсируя и роясь в суглинке его кишечника. А Джарни, как всегда, толкали в высшие сферы разврата. Он вскрыл зубами живот мальчика, застонав от тошнотворно-сладкого облака трупного газа, вырвавшегося ему в лицо. Потом он кусал и рвал, кричал в ночь, вонзая зубы в мясистую плоть. Он зарылся лицом в гнилостную кашицу живота мальчика, выдергивая зубами мягкие внутренности, высасывая реки трупной слизи, разрывая, кусая и раздирая, пока его челюсти не разжались, а лицо не стало сочиться трупным желе.
Пыхтя и отплевываясь в грязной воде, Джарни гоготал как сумасшедший. А личинки сказали: Покажи нам... дай нам посмотреть.
Содрогаясь и конвульсируя, со сгустками крови, капающей изо рта, он стоял и позволял им смотреть в его глаза, и их восторг был почти галлюциногенным: плотским и горячечным. Мальчик представлял собой лишь искореженную серо-зеленую кучу заплесневелого мяса, высосанных до мозга костей и раздробленных, изгрызенных обломков.
Теперь заканчивай, Джарни, - сказали они. - Сладкое мясо, не забудь про сладкое мясо.
С помощью расшатанного кирпича он вскрыл череп, грызя и облизывая желеобразное серое вещество внутри, выплевывая жуков и червей, посмевших осквернить эту редчайшую из котлет. Сначала он нежно лакомился сладким мясом, но вскоре хищные упыри внутри подтолкнули его к новым вершинам неистового обжорства. Он выхватывал прогорклыми горстями маслянисто-мягкое мясо, жадно запихивал его в рот, разгрызал и чувствовал, как оно превращается в сладкую, сочную пасту под его зубами. Он размазывал ее по лицу и безумно танцевал в лунном свете. В конце концов, задыхаясь от ужаса, он вылизал череп дочиста, как суповую миску.
А затем, удовлетворенные, личинки легли спать.
Джарни выкарабкался из канализации и выплеснул свой ужас в истерическом крике.


В ту ночь он лежал без сна.
Едва дыша.
Из его пор, как пот, вытекал мерзко пахнущий сок. От него воняло трупами, могилами и разложением. Внутри он был заражен. Пока черви отсыпались после своей отвратительной трапезы, Джарни лежал, дрожа и загрязненный их отходами и стоками.
Это не могло продолжаться долго.


На следующий день его вызвали к капитану Леклерку. Это был суровый седовласый мужчина, который абсолютно не терпел никого. Но к Джарни он относился с нежностью. Они оба пережили вторжение Наполеона в Россию и вместе переправились через Нейман - русские уничтожили то, что осталось от Великой Армии, когда они переправлялись через замерзшую реку, сотни были убиты, еще сотни утонули, но большинство переправлялось на плоту по трупам. За свои доблестные действия они оба были награждены орденами Почетного легиона.
- Сержант Джарни, - сказал ЛеКлерк, не отрываясь от своих ежедневных отчетов. - Вы, без сомнения, слышали об этом упыре, преследующем наши кладбища, и о мерзких вещах, которые он или оно творит.
- Да, сэр.
Джарни ждал с полным вниманием, личинки петляли в его желудке.
- Весь Париж возмущен. Крики раздаются из самых высоких кабинетов.
Да, Джарни был уверен в этом. Он мог только представить себе громкие крики осуждения, доносящиеся из роскошных салонов аристократической и социальной верхушки буржуазии. Были ли они действительно оскорблены? Искренне возмущены? Скорее всего, нет. Декаденты до мозга костей, эти люди вели праздную жизнь, в то время, как массы голодали на улицах. Они часто посещали свои салоны и кафе на Елисейских полях, вели долгие беседы о поэзии, искусстве и политике. О многих предметах они были одинаково невежественны. Но, когда происходило что-то подобное... они притворялись возмущенными... но втайне радовались этому. Все, что угодно, лишь бы вырваться из навязанной им самим скучной одинаковости их царственных тюрем.
Продавцы овощей, тряпичники, ловцы крыс и обычные торговцы из Les Halles и Rue de Venise, вероятно, были теми, кто был действительно возмущен. И проститутки, которые продавали себя по ночам за пятьдесят сантимов или за головку капусты, чтобы поесть. Да, возможно, они были возмущены, но не удивлены. Не в этом городе.
- Полагаю, они разгневаны, - сказал Джарни.
Леклерк снял очки.
- Ну же, Джарни. Давайте говорить открыто.
Джарни вздохнул.
- Эти... сэр... Интересно, эти люди действительно возмущены или втайне наслаждаются ужасными подробностями.
- Ах! Вы говорите о культурной элите? О привилегированных? Об эстетах? Хорошо, что у вас нет политических амбиций, Джарни. Но я, как и вы, предпочитаю думать, что служу всем, а не немногим. Важно помнить об этом.
- Да, сэр.
- Но это дело сейчас... это самое... - он сделал паузу, изучая Джарни через свои очки в проволочной оправе. - Вы здоровы, Джарни?
- Да, сэр. Я просто плохо спал прошлой ночью.
Леклерк просто кивнул... хотя на одно трепетное мгновение Джарни был уверен, что этот человек подозревает его, вот-вот встанет и закричит, чтобы Джарни признался в своих грехах, признался в том, кем он был. Но он не сделал этого.
- Месье Бетро был здесь, Джарни, - сказал ЛеКлерк с некоторой серьезностью в словах. - Бетро - комиссар полиции этого квартала, как вы, вероятно, знаете. То, что он мне рассказал, было очень тревожным. Вы не прочтете об этом в газетах или скандальных листовках. Его люди на кладбище Сен-Парнас... они утверждают, что человек, в которого они стреляли, был солдатом.
Джарни почувствовал дурноту, его голова закружилась, а зрение, казалось, помутилось.
- Но... но... - заикался он, - ...это невозможно...
- Да, Джарни. Я тоже так думал. Пока мне не дали вот это, - Леклерк положил на стол маленький латунный диск. - Вы узнаете его?
Джарни попытался облизать губы, но на это ушли бы реки. Он сглотнул, пытаясь устоять на ногах, пока мир вокруг него бешено вращался, а личинки голодно грызли подкладку его желудка. Конечно, он понял, что это за диск: пуговица. Пуговица с кителя пехотинца. А что, у его кителя были такие же пуговицы...
- Внимательно следите за своими людьми, Джарни. Я сказал Бетро, что лично проверю каждую гимнастёрку в казармах. Но я не буду. Я нахожу эту идею отвратительной. Кроме того, это вызовет определенные подозрения, не так ли? Так что, это сделаете вы и другие мои сержанты. Проверьте свой взвод, Джарни. Проверь их кители.
Посмотри на меня, дурак! Разве ты не видишь вину, ужас, безумие в этих глазах?
- Да, сэр.
Джарни отдал честь и повернулся к двери, удивляясь, что смог устоять на ногах, удивляясь, что не упал на колени и не стал кричать о своих непристойных преступлениях. Если бы только у него хватило сил.
- Джарни.
- Сэр?
Леклерк изучал его с типичным ровным безразличием.
- Внимательно следите за своими людьми.
- Да, сэр.
- Этот изверг должен быть найден и уничтожен.
Его глаза наполнились слезами, Джарни сказал:
- Я не могу не согласиться, капитан...


В те мрачные дни популярным развлечением было посещение парижского морга. Прохожие и болезненно любопытные входили в это грозное каменное здание и сразу же направлялись в выставочный зал. Здесь, за большим смотровым стеклом, на плитах лежали невостребованные трупы, разложенные, как мясо на витрине мясника. В сладком смраде разложения и менее явных запахов любопытные могли на досуге изучать вздувшиеся белые тела, выловленные из Сены, раздавленные останки рабочих, самоубийц с перерезанным веревкой горлом и уличных женщин, найденных зарубленными в тусклых переулках с остекленевшими от ужаса глазами. Все они были разложены обнаженными в мрачном великолепии - в смерти нет секретов. К стене сзади прикрепляли личные вещи: брюки, пальто, подъюбники, шляпы, шарфы. Считалось, что если конкретный кусок загнивающего мяса уже нельзя узнать, то, возможно, можно узнать какой-нибудь предмет одежды или любимые часы.
Это было, конечно, не самое приятное место.
Но приятно это или нет, люди приходили толпами. Ведь в отличие от многих других парижских выставок, эта была бесплатной для публики. В любое время дня здесь можно было увидеть рабочих с их ранцами инструментов, которые стояли и грызли свежие буханки хлеба у ближайших торговцев. Они стояли плечом к плечу с высокородными меланхоличными дамами в шелковых платьях и c кружевными зонтиками, самозваными интеллектуалами и уличными поэтами, распевающими кладбищенские вирши, высококлассными бизнесменами в шляпах и с тросточками, десятками хихикающих девушек, только что пришедших с мельниц и магазинов, которые двигались вокруг розовощекими роями. Пришли все: низшие классы, буржуазия, интеллигенция, аристократы. Они смотрели на мертвые лица, посиневшие от реки и обглоданные рыбами до костей; лица, залитые водой до такой степени, что они разваливались на части, как вареная курица; лица, изрезанные, продырявленные, изгрызенные крысами и собаками, сожженные и изуродованные неизвестными силами; лица, похожие на расплавленный воск, нагретый солнцем и зараженный личинками, пока их мягкая мякоть буквально не соскальзывала с черепов под ними; лица, которые были сморщенного пыльно-желтого цвета мумий, или не имели глаз, или улыбались ухмылкой вскрытия в предсмертной гримасе; и, время от времени, лицо молодой женщины, которая бросилась в Сену только для того, чтобы найти изысканность в смерти: пышные волосы, безупречная мраморная кожа, высокие скулы, губы, вытянутые в мягкую серую дугу. Жизнь заключена в капсулу, а смерть олицетворена в восхитительной красоте пепелища. Гробовщики часто делали из этих бедных девушек посмертные маски. Одна из них - известная как "Неизвестная из Сены" - была скопирована и продана в большом количестве, украшая гостиные и салоны по всей стране.
Днем морг был процветающим местом, а ночью - таким же тихим и спокойным, как и облепленные мухами лица в витрине.
И именно сюда, в темноту ночи, пришел человек по имени Франсуа Джарни, движимый тем, что голодало внутри. Это был не первый его визит в Maison des morts, как его называли. Он знал, что в подвале, где хранятся самые отборные куски, есть беспокойные слуги. Но личинки были умны. Они заставили Джарни спрятаться в чулане с метлами, пока один санитар не уйдет на обед, а другой не задремлет в пустом кабинете.
Буфет был открыт.
Личинки, конечно же, заставили Джарни прихватить с собой железный отбойник. Немного напрягшись и похрюкав, он выбил дверь в подвал и спустился по запотевшим ступенькам. Помещение для вскрытия не представляло для них никакого интереса... хотя некоторые запахи там были очень сочными.
В холодной комнате Джарни открыл ящики, установленные в стене. Хрустящая плоть жертвы ожогов. Ревматическое глазное яблоко самоубийцы. Мягкие пальцы жертвы утопления. Сладкий жир из живота задушенного младенца. Закуски, в основном. Закуски. Достаточно, чтобы привести личинок в восторженное состояние, но едва ли достаточно, чтобы насытиться. Они продолжали набрасываться на Джарни, пронзая и кусая, разрывая его внутренности. Наполняя его кишечник осколками стекла.
Накорми нас, - сказали они. - Нам нужно настоящее мясо. Найди его.
В одном из последних ящиков он нашел то, что они хотели. Жертву убийства, вырванную распухшей и задохнувшейся от газа жертвой из протухшей земли подвального этажа. Женщина. Она была плотно завернута в испачканную серую простыню, как рождественский подарок. Джарни вытащил пакет из камеры и потряс его. То, что было внутри, приторно булькнуло, словно подарок был наполнен густым мятным желе. Он медленно открыл его, дразня и почти соблазняя. Личинки оценили изысканную подачу. Большая часть женщины выплеснулась наружу в отталкивающем потоке водянистого мяса и жидкой ткани. Вонь была чистым радостным гниением: желто-багровая и чудесная, пропитанная собственными пьянящими соками. Совершенно отталкивающий и совершенно аппетитный.
Попробуй ее, - говорили они, - глотни ее.
Джарни с влажным искаженным криком, рвущимся из горла, погрузил пальцы в студенистую массу ее останков, словно она была фондю. Он вылизал их дочиста, обгладывая зеленую мшистую выпуклость ее горла, вытащил ее почерневший язык изо рта и облизал его, словно тот был еще жив... а потом стал его жевать. Когда голод поднялся внутри него, а разум погрузился в пустую серую дымку, он начал хищно рвать и метать лакомства.
И, личинки сказали: За тобой!
Спящий санитар украдкой вернулся обратно. Он стоял там с выражением абсолютного, отвратительного ужаса на лице.
- Ты! - закричал он. - Ты! Что... что, ради всего святого, ты делаешь?
Джарни ухмыльнулся, изо рта у него текла трупная слизь, с челюстей свисал лоскут жилистой ткани.
- Я ем плоть трупов! - сказал он ему.
Его пальцы скрючились в злобные когти, он вскочил на ноги с безумным, тарабарским воплем. Но служитель был крепким, сильным мужчиной. Он выхватил забытую монтировку и пустил ее в ход. Пока Джарни бушевал и ревел, прут поднимался и опускался, размахиваемый человеком, душа которого болела от увиденного. Он раздробил левую руку Джарни, раскроил ему голову, раздробил ребра. Он упал на пол, а сопровождающий, пылая маниакальной ненавистью, продолжал размахивать своим оружием. Наконец, задыхаясь и теряя сознание, он посмотрел вниз на упыря. Тот был еще жив, глаза расширены, остекленели и осознавали происходящее, но он был сломан, истекал кровью, его шея была свернута, а тело безвольно раскинулось. Кровь свободно текла из всех отверстий.
Когда монтировка поднялась для смертельного удара, Джарни улыбнулся красными зубами, говоря:
- Слава Богу, слава Богу...
Франсуа Джарни больше не двигался.


Джарни не умер.
Он только ждал, пока черви пытались собрать его заново. Но его раны были огромными, тяжелыми, это заняло бы много дней, и они не могли смириться с мыслью, что все это время будут голодать.
В полночь следующего вечера на смену заступил новый обслуживающий персонал. Он занялся всеми пустяковыми делами, которые входили в его обязанности. Когда он закончил и остался один, он заглянул в ящики с холодными закусками в поисках чего-нибудь полезного. Когда он подошел к Джарни и взглянул на его белое ухмыляющееся лицо, он задохнулся.
Джарни видел его через снятые на пленку глаза. Это длинное трупное лицо, испещренное глубокими морщинами, узкие обесцвеченные зубы, мертвые серые глаза. Он знал этого человека, да, Господи, как он знал этого человека. Он почти чувствовал запах пороха и вонь поля боя, ощущал холод и гнид, кусающих его.
- О, хо, хо, - сказал Булиль, - друг Джарни, добрый друг Франсуа Джарни. Так это ты упырь с кладбищ, да? Цк, цк, мой старый друг. В каком ты состоянии.
Джарни не говорил, но внутри своей головы он обращался к личинкам: Посмотритe на него! Он толстый, здоровый и хитрый! Я испорчен, но он идеален... для хозяина.
Да, - говорили они, затаив дыхание. - Да...
К счастью, Джарни ждал. Ждал он недолго. Оставшись один, вечно непристойный и безумный, Булиль решил отведать кусочек мяса своего старого соотечественника времен Наполеоновских войн. Когда он погрузил нож, Джарни вскочил на ноги из последних сил и схватил Булиля за горло. О, как Булиль боролся! Он прыгнул в сторону, утащив Джарни прямо с его койки. Он боролся, рвался, но Джарни не отпускал его. Они упали на пол в кучу, Джарни сверху. А потом, когда из плоти Джарни потекли черные токсины, капая из ноздрей и ушей, его охватила сильная мышечная конвульсия, и он изверг то, что было внутри. Его вырвало пенистой перистальтической рекой слизи и червей, сотен и тысяч червей, которые продолжали изливаться влажными клубками с каждой судорогой. Они были толстые, белые и блестящие. Они покрывали кричащее лицо и бьющееся в конвульсиях тело Булиля.
Но ненадолго.
Они вошли в него. Через рот, нос и уши, через крошечные порезы и ссадины. Они извивались в его заднице и прокладывали себе путь вниз по головке его члена. Везде, где было отверстие, они роились. А многие из них просто проникали внутрь, впиваясь в его плоть, пока он не перестал быть Анри Булилем, отъявленным каннибалом, а стал просто носителем чего-то древнего, злого и неумирающего.
Джарни упал на пол, совершенно мертвый.
Булиль рухнул рядом с ним.


К вечеру следующего дня, после беглого осмотра, Булиля положили в неиспользуемый ящик. Личинки придали ему видимость смерти, поскольку это соответствовало их целям. Теперь он мог начать свою новую жизнь среди могил, моргов и кладбищенских завалов.
Булиль не терял сознания.
Он лежал, молясь о темноте, об освобождении. Но было уже слишком поздно. Зараженный могильными червями, шарообразными массами яиц, отложенных в горячую углистую землю его плоти, он теперь навсегда принадлежал им. Когда они вылупились, новое поколение приступило к работе, наводя порядок.
На следующую ночь Булиль встал и пошел. Он покинул морг в поисках свежей могилы. Но не слишком свежей, как он вскоре обнаружил.
И это была последняя месть Франсуа Джарни.