«Машина Христова» Тим Каррэн

«Когда тебя выпустят, Морячок, когда в замке повернется ключ, и больничная пташка упорхнет на свободу, берегись, смотри в оба, потому что эти места кишат убийцами. Ты с ними встретишься, так и знай, ты увидишь под темным покровом ночи злобные ухмылки конченых наркоманов и оскалы помойных псов. И тебя увидят, даже не сомневайся, львы сбегаются на свежатину, глаза-сигареты пылают, ноздри вдыхают аммиак и выдыхают серу, а ты… ну, для них ты лишь буйный влажный лес, полный гнили и разложения, и они придут в тебя с топорами, пустят вонь из твоих вен. Не оставят ни деревца».

«Уж поберегусь», — осклабился во все тридцать два Морячок.

«Осторожней там. Они учуют тебя по запаху и явятся все исколотые, в отметинах, похожих на глазки в сыром тесте… Боже, нет… тяжелое дыхание, ухмылки до ушей, пасти, полные клинков, и языки, острые, как бритвы».

«Меня таким не проймешь, — пожал плечами Морячок, — буду спокоен, как труп в морозилке».

Итак, Морячка отпустили на все четыре стороны, и он, осторожно нащупывая, куда поставить ногу, стал спускаться по обгаженной бетонной лестнице, где в океанах собственной мочи и блевотины валялись скрюченные, будто вчерашний мусор, алко- и нарконавты — кто вцепился в бумажный пакет из-под бутылки, кто в шприц со ржавой, погнутой о кость иглой. Одни его окликали, вторые просто кашляли, третьи харкали, четвертые, с шарфами и бородами из роя мух, лишь таращились в небо выжженными пустыней глазами — и все они были бешеными псами, грызущими собственное пустое брюхо.

— Свобода, — прошептал Морячок. Еще никогда это слово не звучало так сладко.

Стояла теплынь. Порой налетали жаркие, как из печки, порывы ветра, даже пот со лба ручьями катился. Он ни к чему такому не привык. Все тут было настоящим и грубым, и чем дальше, тем больше. За долгие месяцы стерильная вода и фильтрованный воздух, пресная еда и пресные лица стали обычным делом. Но здесь — о боже! — все кипело жизнью, бродило и не поддавалось контролю.

В воздухе висела приторная вонь: мусор, грязные тела, гниющие фрукты и тухлое мясо. Там — ни запаха, ни звука, лишь белые стены с мягкой обивкой без швов. Здесь — шум, смрад, буйство цвета и ни одной прямой линии, сплошные углы, углы и снова углы. Полнокровная жизнь, перегрузка для органов чувств. От каждого нового душка, звука, текстуры кружилась голова, ощущения опьяняли.

Надо остановиться. Дыши. Дыши. Вот так. Медленней, медленней.

Семнадцать месяцев на Исцелении, а затем тебя выбрасывают из стерильной утробы в это безумие, где все — буквально все! — гудит.

Морячок шел и улыбался, терзаясь мыслями о том, как выглядит со стороны. Как я? Нормально иду? Не заметили, что я другой? Может, шагаю широко или улыбаюсь виновато?

В памяти всплывали лица давних знакомых и близких друзей. Где они теперь, неизвестно, да и к чему это знать? Наверняка мертвы или при смерти. Ну и пусть умирают, пусть сгниют и удобрят эту губительную почву.

— Мы теперь из разных миров. Я не нужен им, а они мне, — буркнул под нос Морячок.

И тут же себя одернул: «Тихо!» В реальном мире никто сам с собой не разговаривает, в этом попросту нет нужды. Здесь всегда есть, кому выслушать и над кем поглумиться. С собой болтают лишь пациенты лечебницы.

А ты больше не один из них.

Всего в двух кварталах от больницы он увидел обещанную толпу. Да, это были убийцы. Мясники с могильными лицами, покрытыми замысловатой сетью шрамов от самолечения и биопсии. Со сломанными и снова сросшимися шеями — результатом слишком частых свиданий с висельной пеньковой веревкой и ножами вивисекторов. Заметив Морячка, толпа бросила рвать на части бедного наркомана и пошла навстречу — глаза стеклянные, губы в трещинах, изо всех пор сочится ненависть, стальным шипастым шаром раздирающая желудки.

Морячок — в отутюженном костюмчике, белозубый, с маникюром и аккуратной стрижкой — замер, но ненадолго. Миг — и он рванул прочь, перескакивая облепленные насекомыми тела и блюющих уличных оборванцев. По боковой улочке, по зловонному проспекту, по проулку меж разрушающихся домов, петляя в лабиринте, где он ориентировался так же плохо, как и его преследователи. В конце концов шум ног стих, и Морячок остановился отдохнуть у покрытой граффити стены, возле кучи обгаженных мухами костей.

— Эй, паря, слыхал об этой девушке? — спросил чей-то голос. — Слыхал про Нэтрон Роуз?

Морячок крутанулся на грязном бетоне. Неподалеку валялся дряхлый старик в лохмотьях. У его ног поблескивала разбитая бутылка какой-то дешевой отравы для организма.

— Нет, никогда о такой не слышал.

— Что-то я тебе, паря, не верю. Нет, не верю.

Лицо старика, сморщенное и серое, напоминало птичье гнездо. Зубов нет, нос ввалился, глаза — кровоточащие язвы.

— Нэтрон Роуз, — продолжал старик. — Я, паря, произношу это имя по тыще раз на день, и с каждым разом оно нравится мне все меньше. Блевать уже от него хочется. Да, не то слово. Если не могу выпить, я говорю, но никогда толком не знаю, то ли я один, то ли вокруг толпа слушателей, то ли на Земле вообще все передохли и остался только я. Что скажешь, паря? Ты как, настоящий или глюк?

— Настоящий.

— Странно как-то выглядишь, паря… весь такой отутюженный, накрахмаленный, аккуратненько сложенный, постиранный и отжатый в стиралке. Совсем не правильный…

Старик харкнул на асфальт и принялся изучать мокроту, критичным взглядом оценивая выделения собственного тела.

— Я, паря, просто старый никчемный пропойца, но ты-то чем лучше меня и других? Нет, молчи, ты, жалкий заносчивый ублюдок, я сам знаю. Ты побывал на Исцелении, да?

Морячок заколебался. Может, соврать? Но с губ сорвалось предательское «да», хотя он уже склонялся к обману.

— Так я и знал, так и знал. Теперь они с тебя не слезут. Я про этих язычников из Братства…

— Ну, Братство вряд ли, зато другие…

Старик поскребся облупленными пальцами без ногтей.

— М-да, ты прав. Я временами путаюсь. Первые тебя за это Исцеление сожгли бы, но вторые, медикаментозные вампиры с вишневыми глазами, вскипят, отыщут церковь, подвесят тебя за ноги и сцедят твою жизнь в общий котел. — Старик покачал головой. — Жалко. Ты вроде славный парень. А скажи-ка мне, скажи вот что: как ты попал на Исцеление? Кому дал на лапу?

Морячок, вздохнув, тоже покачал головой.

— Никому. Меня выбрали лотереей, вот и все, старик. На всех лекарств не хватает, так что счастливчиков выбирают случайно, через лотерею.

— Неужто правда?

— Правда.

— Вот черт, а я-то думал, эта ерунда с лотереей — хрень собачья.

Небо, сотканное из дождя и смога, постепенно темнело.

— Тихо… за тобой идут. Слышишь?.. Тащатся сюда.

— Да ты бредишь старик, у тебя белая горячка.

Прислушаться…

Старик был прав. Сюда действительно шли. Морячок теперь тоже различил эти звуки.

Шарк, шорк, шлеп… подтягиваются на худосочных ногах больные отчаявшиеся туши. Еще мгновение и они появятся из-за угла. Лунорожие вороны-падальщики со зловещими улыбками и голодно урчащими животами. Ворчащие, алчущие Исцеления ямы желудков; чумные язвы, зияющие в окисленной бронзе кожи, глаза, будто падающие звезды, спрятавшиеся вены и одеревеневшие мышцы, молящие об игле, все воняет гнилью вперемешку с микстурой от кашля.

— Беги, паря, пока можешь. Беги…

Но Морячок не побежал. Бежать было некуда. Его взгляд упал на большую груду костей в нескольких шагах и, словно пес в поисках сахарного мосла, Морячок нырнул в нее головой и, помогая себе руками, забурился вглубь этого сугроба из бедер, черепов и лопаток. На виду остались только глаза — две дырочки от мочи в грязном снегу.

Серокожие фанатики приближались. Казалось, это не отдельные личности, а лишь детали огромной машины возмездия, составленной из качающихся голов и костлявых конечностей.

— Парень…

— Ты, — начал один из рваных ртов монстра, — ты — тот, кто побывал на Исцелении!

Старик, похоже, готов был под землю провалиться.

— Я? Боже упаси! Какое еще Исцеление? Неужто по мне не видно? — Сбросив пальто, он обнажил предплечья и грудь. — Глядите, у меня есть отметины, болячки! Я тоже умираю…

Вокруг него бесновалась машина: больше никакой раскачки, полная мощь. Старика рвали полчища крючковатых пальцев, лица-черепа и головы Медузы с несметными шевелящимися щупальцами кивали и плотоядно смотрели, с наркоманской страстью вожделея лихорадочной крови.

— Пожалуйста, — проскулил старик, и ему в рот сунули кусок заплесневелой ткани, — ради любви Христовой не меня, его, того парня!

— Христовой? — повторил хор голосов. — Христовой? Он действительно так сказал? Да никакой он не христианин, и отметины его поддельные! Не настоящие стигматы! Он не нашей веры!

— Пожалуйста, — сквозь обслюнявленный кляп прохрипел старик. — Меня крестили в крови Христовой! Я вашей веры! Я не язычник! Я не получал Исцеления!

Машина не слушала. Она превратилась в видавший виды манекен с тысячью движущихся рук и ног, каменными глазами, кожей, как у сороконожки, и грохочущим в крови, сводящим с ума, воняющим мочой и лекарствами аппетитом.

Морячок наблюдал за всем этим через пожелтевшие прутья разбитой грудной клетки. Перед глазами у него плыло. Он видел и не хотел видеть, был здесь и мечтал оказаться где-то еще.

— Пустить ему кровь! — скандировали рты. — Кровь — это жизнь.

Несколько частей машины исчезло. Старика затянуло под море оборванных насекомьих ног и завшивленных тел. Его крики были едва слышны из-под толщи кожи и плоти. Затем пропавшие части машины вернулись, выдвигая деревянную конструкцию из вертикалей и поперечин. Старика растянули на ней буквой «Т», перевернули, его ладони и лодыжки крепко прибили гвоздями, горло перерезали, и реки красного раскаяния хлынули в котел.

— Сие есть тело и кровь Сына Господня, — певуче начала машина. — Когда мы ее выпьем, Он станет нами, и Мы станем им. Так это было вначале и так пребудет во веки вечные.

Морячок смотрел, как толпа пьет, накачиваясь исцелением, и распевает псалмы, и радовался, что так и не был крещен, что он не такой как эти кровопийцы и пожиратели плоти, что он не христианин.