«Кровавые жертвы и малыш Кататоник» Том Пиккирилли

Два хода до мата — и Барри, хронический дрочила, начал лапать белого слона так, будто душил собственного петушка, и вдруг выдал:
— Эй, эй, глянь-ка туда!
Я обернулся и увидел, как малыш Кататоник поднялся со своего коматозного дивана и перерезал горло Хардингу осколком керамической пепельницы, превращённым в заточку.
Хардинг, санитар, был громилой ростом шесть футов три дюйма и весом в двести тридцать фунтов, сплошь мускулы. Он не рухнул сразу. Кровь из артерии хлестала по ослепительно белым стенам палаты, а Мэри, страдающая никтофобией, начала сходить с ума. Она визжала, приплясывая на месте, и не могла даже отойти от потока крови, бьющего из сонной артерии Хардинга.
Мне не было жалко смотреть, как он корчится. Хардинг был грубым, мерзким сукиным сыном, любившим запугивать и унижать пациентов. Он имел привычку вскрывать письма и воровать деньги, конфеты или что-нибудь ещё, что ему приглянется. Теперь он барахтался на полу, пытаясь зажать рукой разрезанное горло. Но его так заворожил и ужаснул вид собственной крови, что он то и дело отводил руку, разглядывая, как пузырится красная лужа в его ладони.
Хардинг обвёл комнату взглядом в поисках милосердия. Наши глаза встретились, и он понял, что я не помогу. Я беззвучно выругался: «Пошёл ты, ублюдок». Он посмотрел на Барри, и даже истекая кровью, его лицо исказилось от отвращения при виде того, что Барри вытворял с чёрной ладьёй.
Остальные психи, фрики, депрессивные, истерики, умственно отсталые и параноики, казалось, ничего не замечали и продолжали бормотать, ломать руки, лизать пол или тереть свои «морковки». Мэри, пытаясь вытереть кровь из глаз, рухнула на пол.
Кататоник обшарил карманы Хардинга и вытащил его бумажник. Он отстегнул от пояса санитара огромную связку ключей, вынул из заднего кармана ключи от машины и даже снял с запястья Хардинга окровавленные часы. Это, на мой взгляд, было уже чересчур.
Хардинг прохрипел:
— Пожалуйста… —
Малыш Кататоник пнул его в лицо.
Хардинг попытался подняться в последний раз и рухнул на стол для пинг-понга. Стол под его весом развалился, и санитар остался лежать неподвижно среди обломков сетки.
Малыш Кататоник три месяца находился в состоянии полной неподвижности. Мы попали сюда в один день и были в одной группе на терапии. Врачи пытались вывести его из ступора, делая вид, что он в порядке: говорили с ним, задавали вопросы, ждали ответов. Я считал этих докторов полными идиотами.
В итоге они сдались и оставили Кататоника в общей комнате, где он лежал на своём диване, уставившись в потолок. Другие пациенты обходили его стороной. Врачи и медсёстры время от времени проверяли его, светили фонариком в глаза, закидывали в рот таблетки и кормили. Он ел медленно, почти не моргая. Ему вытирали подбородок, укладывали обратно, а мы все проходили мимо, словно он был частью мебели.
Всё это время он притворялся, и я восхищался его силой воли. Не просто притворяться, а делать это так долго и всё же суметь вернуться. Я знал парней в тюрьме, которые пытались симулировать безумие, чтобы выбраться из одиночки или попасть в больничное крыло. Некоторые притворялись так долго и убедительно, что в итоге и правда сходили с ума.
Мылыш Кататоник знал, какой ключ откроет дверь палаты. Он наблюдал, был внимателен, осторожен. Он двигался с хищной уверенностью, быстро, но осмотрительно, с сдержанной силой. Ночами он, должно быть, тренировался, поддерживая себя в форме.
Я следовал за ним в своих мягких тапочках. Когда он добрался до следующего поста охраны, где Дженкинс заполнял журнал и помогал медсестре готовить лекарства, Кататоник скользнул вдоль стены, держа заточку так, будто собирался убить их обоих. Я схватил его за запястье и оттащил в нишу.
Он попытался заговорить, но голос его был нечеловеческим, забитым месяцами пыли. Я сказал:
— Не через главный вход. Там у ворот три охранника: двое в будке, один патрулирует на грузовике. А между тобой и дверью — административные кабинеты. К тому же Дженкинс — нормальный парень, не то что этот ублюдок Хардинг.
Я отпустил его запястье. Видел, как он думает, не вонзить ли мне заточку. Его глаза горели сдержанным возбуждением. Он впервые за недели был на свободе и жаждал выплеснуть энергию. Вкус убийства был у него на зубах. Я ждал, что он попробует.
Но он был не только хитёр, но и умён. Проверив коридоры, он плавно двинулся к восточному выходу, ведущему на задний двор, к сараю садовника и парковке персонала.
Я шёл за ним до двери, видел, как он её отпирает и выходит. Я остался. Лезть в его побег дальше, чем я уже сделал, было слишком рискованно. Он обернулся. Я ждал. Он вернулся.
Голос его постепенно возвращался. Он попробовал выдавить несколько слов — они не походили на английский. Потом заговорил снова, и я понял:
— Пошли, старик. Пора.
— Слушай, — сказал я, — я здесь по собственному желанию. Я в депрессии, а не псих. Выбери для своего побега какого-нибудь другого психа.
— Сейчас, или получишь то же, что и Хардинг.
— Зачем я тебе?
— Может, мне понадобится помощь.
— Откуда ты знаешь, что я помогу?
— Потому что я проткну тебе сердце, если не поможешь.
Мне угрожали многим, но заточкой из керамической пепельницы — никогда. Я узнал эту пепельницу. Она принадлежала Барри. Я невольно представил, как он месил глину, сжимал её, скользил руками, и… Господи, я потряс головой, не желая об этом думать. Он сделал её для матери. В день посещений она явилась с семейным священником, и они устроили импровизированный экзорцизм, чтобы изгнать то, что она называла «демонами похоти». Они старались: священник взывал к силе святого духа, мать Барри причитала о мощи Иисуса, а Барри краснел, дёргался и изо всех сил старался не хвататься за свой «гриб». Малыш Кататоник, должно быть, стащил пепельницу, пока все глазели на это шоу.
Мы с Кататоником крались вдоль внешней стены больницы. Дженкинс и медсестра должны были скоро пойти раздавать лекарства. У нас было мало времени, чтобы добраться до машины Хардинга.
Кататоник нажал на брелок, и внедорожник пискнул. Мы бросились к нему, и он попытался сесть за руль. Я сказал:
— Подвинься.
— Что?
— Дай мне вести.
— Почему?
Хороший вопрос. У меня не было хорошего ответа. Я соврал как мог гладко:
— Сорок лет без аварий и штрафов за превышение скорости.
— Нам надо протаранить ворота и оторваться от охраны.
Тут он был прав.
— Я живу в городе. Знаю эти места. Могу оторваться от погони. А ты?
Я знал, что он не сможет. Кататоник был новичком в этих краях.
— Если облажаешься, — сказал он, — я тебя прикончу.
— Не облажаюсь.
— Помни, что я сказал.
Я завёл двигатель и почувствовал, как его гул отдаётся в груди, руках, затылке. На счётчике было всего 22 тысячи миль. Машина была в отличном состоянии. Я включил передачу и ощутил, как нога на педали оживает. В тапочках за рулём было почти как босиком. Я не водил три месяца — самый долгий перерыв с четырнадцати лет, почти полвека назад. Я сделал круг по парковке, прежде чем направиться к воротам. Чёрт, как же хотелось переодеться! Пижама и халат — не лучшая одежда для побега.
Я сосредоточился, подавил гнев, раздражение, нетерпение и позволил хладнокровию овладеть мной. Проблема была не в том, чтобы прорваться через ворота — внедорожник был достаточно мощным. Я мог обхитрить охранника в его грузовике.
Настоящая беда была в полицейском участке в трёх милях по шоссе. Они получат сигнал о побеге, и нас поймают на блокпосту или просто будут гнать, пока не загонят.
Если рвануть в другую сторону, мы окажемся в государственном парке, который заканчивается узкой полоской земли, окружённой заливом. Спрятаться там невозможно. Кататоник занервничает, возьмёт заложника или попытается угнать лодку в марине, но водный патруль схватит нас раньше, чем мы обогнём мыс.
— Чего ждём? — сказал Кататоник, приставив заточку к моему горлу.
— План обдумываю.
— Просто жми!
— Это не план.
Был только один выход. Я плавно нажал на педаль и поехал к воротам. Другие посетители или сотрудники не выезжали, ворота были закрыты. У охранников не было оружия, но были электрошокеры. Они стояли в своей будке, болтали и смотрели маленький телевизор. Там же был прямой телефон до полиции. Я не стал газовать. Ехал медленно, пока малыш Кататоник всё больше нервничал. Ему нравилось горло, оно его манило. Его глаза были прикованы к моей шее. Он любил устраивать беспорядок и пускать кровь.
Гнев снова начал подниматься, и я с трудом его подавил. Я сделал глубокий вдох и подъехал к будке.
Когда охранники показались, я улыбнулся и сказал:
— А ну, вон отсюда!
Я включил заднюю передачу, разогнался и вдавил педаль в пол.
Охранники держались до последнего. Может, пытались вызвать полицию, может, звали других охранников с периметра или из больницы. Времени у них не было. Я нёсся на них. Наконец они поняли, что я не шучу, и оба выскочили из будки. Я крутанул руль в последний момент и ударил будку боком. Она была не шедевром архитектуры и рухнула, как детский домик на дереве. Я выправил машину и врезался в ворота. Они были прочнее, чем казались, но не намного. Передок внедорожника слегка смялся, мы потеряли одну фару, но капот остался на месте.
Запорный механизм ворот завизжал, искры полетели, и мы прорвались. Я крутил руль, чтобы не перевернуться, переборщил, и мы встали на два колеса. Проехали так футов сорок и приземлились на все четыре посреди дороги. Я направился к шоссе.
Сначала они вызовут других охранников. Потом свяжутся с полицией. Полиция вызовет свои машины, прежде чем сообщить в участок. Это даст нам лишние четыре-пять минут. Этого хватит, чтобы проскочить мимо полицейского поста. Я разогнался до трёхзначной скорости и продолжал выжимать из двигателя всё.
— Чёрт, ты умеешь водить, — сказал Кататоник.
— Много опыта.
— Да? Где?
— Везде.
— Ты сказал, что знаешь эти места.
— Знаю. Я давно здесь живу.
— Где можно затаиться?
Я ухмыльнулся.
— Знаю идеальное место.
— Где?
— У моей внучки.
— А она где?
— В отъезде.
Я съехал с шоссе на парковую дорогу, направляясь к убежищу. Всё складывалось как надо. Я включил радио и нашёл станцию с ретро. Ожидал, что Кататоник начнёт ворчать, но он молчал. Мы слушали старых певцов, Фрэнки и Дино, и я подпевал.
Я маневрировал в густеющем потоке машин. Проехал по Сансет-Хайвей через Порт-Джексон. Впервые за двенадцать недель я чувствовал себя хорошо.
— Так из-за чего ты в депрессии? — спросил он.
— Проблемы.
— Какие?
— Последнее время мне трудно радоваться жизни.
— Ты что, издеваешься?
— Нет.
— Похоже, что издеваешься.
— Нет.
— Ты ухмыляешься и напеваешь. Похоже, ты на подъёме.
— Пожалуй, да.
— Никогда не чувствуешь себя живее, чем на грани смерти.
— Это банальность.
— Может, — сказал он, — может, но правда. Разве твоё сердце не колотится, будто хочет выскочить из груди?
— Нет.
Он придвинулся ближе, прошептал мне на ухо:
— Ты не боишься меня? Того, что видел там, в больнице?
— Нет.
— И смерти не боишься. Как ты разнёс ту будку, мы чуть не перевернулись, но ты не запаниковал. Даже когда я был в шаге от того, чтобы перерезать тебе горло.
— Нет.
Он фыркнул.
— Ты и правда псих.
— Это дело вкуса. Скажи, зачем ты взял часы?
— Что?
— Часы Хардинга. Зачем ты их забрал?
— Хорошие часы.
— Но ты даже время не видишь, циферблат в его засохшей крови.
— Кому, чёрт возьми, нужно знать время?
Он расхохотался, и смех его был резким, уверенным, звучным. Я засмеялся вместе с ним. Скоро он начнёт узнавать местность. Я объехал Порт-Джексон, проехал мимо супермаркета, школы, банка, приюта для бездомных, полицейского участка, почты, ювелирного магазина.
Малыш Кататоник сказал:
— Где мы?
— Порт-Джексон.
— Притормози.
Я сбросил скорость. Свернул налево, в жилой квартал.
— Назад, — сказал он.
— Назад?
— Обратно, вокруг квартала, на главную дорогу.
— Зачем?
— Делай, что я говорю, понял?
— Ладно.
Я объехал квартал, давая ему сориентироваться. Он кивнул сам себе, его лицо расплылось в довольной ухмылке. Он переключил радио на что-то громкое, раздражающее, невыносимое. Это было к лучшему. Гнев во мне нарастал. Скоро он меня порежет. Небольшой порез, чтобы привлечь внимание. Чтобы показать, что он может, что он способен. Я глянул на своё лицо в зеркале заднего вида. Меня резали и били раньше, и не раз. Ещё один шрам ничего не изменит.
— Спасибо, — сказал он.
— За что?
— За то, что привёз меня туда, куда мне надо.
— Куда?
— Не твоё дело. — Он посмотрел на меня и улыбнулся. Тёплая, дружелюбная улыбка, от которой девчонки бы млели. — Далеко до дома твоей внучки?
— Пара миль. Почти приехали.
— Сначала надо заехать в одно место.
— Куда? — спросил я.
— На почту.
— Малыш, мы в больничных пижамах, халатах и тапочках. Не лучше ли затаиться?
— Припаркуйся.
— Что?
— Тормози, чёрт возьми.
Я остановился. Повернулся к нему и сказал:
— Слушай, малыш, тебе стоит меня послушать…
Он полоснул меня по лбу своей заточкой. Она была такой острой, что я почти ничего не почувствовал, но кровь тут же хлынула мне в глаза. Порез был маленький, но на голове много сосудов близко к коже, и любая рана кровоточит, как из ведра.
На это он и рассчитывал. Думал, кровь меня ошеломит. Старый трюк. Плохая ставка. Он уже знал, что я сохраняю хладнокровие под давлением, но это не имело значения. Он вернулся к своим привычкам. Месяцы бездействия подточили его выдержку. Он возбуждался.
Я оторвал карман пижамы, сложил ткань и прижал к порезу. Завязал её поясом от халата. Посмотрел на него сквозь кровь, стекающую с ресниц. Он был доволен собой, глаза его горели. Кровь стекала по моему подбородку, размазалась по рубашке.
Он сказал:
— Когда я говорю что-то делать, ты делаешь. Понял?
— Конечно.
— Поехали.
Я вытер кровь с лица концом халата, насколько смог, и поехал к почте. Он сказал:
— Идём.
— Хочешь, чтобы я пошёл с тобой?
— Быстро. Входим и выходим за минуту. И я тебе не доверяю.
— Возьми ключи. Я подожду.
— Ты всё ещё споришь. Может, ещё порезать?
— Не надо.
— Пойдёшь со мной. Сейчас.
Я пошёл. Мы вошли в почтовое отделение. Сотрудники и люди, покупавшие марки или отправлявшие письма, ахнули, взвизгнули и отшатнулись. Я не был похож на депрессивного, добровольно лёгшего в больницу. Я выглядел как маньяк, который, вероятно, кого-то убил. Кататоник достал ключ из кармана и уверенно направился к почтовому ящику. Открыл его и вытащил сумку. Он не сдержался и хихикнул.
Я снова подумал о его невероятной силе воли. Проглотить ключ перед тем, как попасть в психушку, потом извлечь его и прятать на себе месяцами, лёжа на своём диване и мечтая о дне, когда он вернётся сюда.
Я взглянул на камеры в углах. Моё лицо скрывали повязка, пояс и кровь. Кататоник толкнул меня к выходу. Мы вернулись в машину, и я поехал к маленькому домику, который Эмили снимала прямо на пляже. Аренда на полгода, оплачена вперёд. Она любила загорать в бикини, пока я бегал по берегу.
— Что в сумке? — спросил я.
— Не твоё чёртово дело, старик.
Ветер усилился, дорога к океану была засыпана песком и травой. Пришлось переехать пару сугробов. Песок разлетался из-под колёс. Я въехал на потрескавшуюся подъездную дорожку. Кататоник сказал:
— Это он и есть?
— Да.
— Полная дыра! Ты позволяешь своей внучке жить в таком хламе?
— Это бунгало, уединённое, на частном пляже. Отличное место, чтобы отсидеться. Полиция через пару недель прекратит поиски. Решат, что мы уехали из штата.
— Где твоя внучка, говоришь?
— В отъезде.
— Она здесь одна живёт?
— Да.
Я вышел и открыл гараж. Въехал и припарковался. Скоро он пойдёт за моим горлом. Мы вошли в бунгало через внутреннюю дверь гаража, и Кататоник сказал:
— Спасибо за поездку, старик, но…
Я развернулся, когда он потянулся ко мне с заточкой, чтобы полоснуть, как Хардинга. Я схватил его за запястье и резко вывернул влево. Хруст был громким в пустом доме. Его крик был ещё громче, с красивым тремоло. Он выронил заточку, и я ударил его в кадык. Он захрипел и рухнул на колени, слёзы потекли из глаз. Он хватал ртом воздух. В агонии он поднял на меня взгляд, я схватил его за затылок и врезал коленом в лицо. Он рухнул на спину, без сознания.
Я проверил сумку. Все драгоценности были на месте. На рынке они стоили чуть меньше миллиона. Любой хороший скупщик забрал бы восемьдесят процентов. Драгоценности почти невозможно отмыть, кроме как вывезти из страны или продать частным коллекционерам. Поэтому профессиональные банды редко грабят ювелирные магазины. Доход не оправдывает риск. Но наша команда была маленькой и сплочённой, и выгода стоила того, чтобы попробовать.
Я принял душ, побрился, достал из шкафа свою одежду. Порез на лбу оказался не таким уж серьёзным, даже шрама не останется. Я промыл его перекисью и заклеил маленьким пластырем.
Я сел на диван и посмотрел на Кататоника. Его нос был раздавлен, лицо в пятнах, он всё ещё посвистывал, втягивая воздух через зубы. Он был умён, хитёр и параноидален, но недостаточно. Ограбление могло бы стать отличной сделкой, если бы он не стал жадничать.
Я знал, что малыш Кататоник меня не узнает.
Нас не представляли официально. Его на последнюю минуту выбрал Коул вместо Веллингтона, которого загребли за то, что он проскочил на жёлтый свет, идиот. У него была перестрелка с копами, и его пристрелили.
Я хотел отменить дело, но денег было мало. Эмили уговорила рискнуть. Коул знал кого-то, кто знал кого-то, кто знал Кататоника, новичка на побережье. Хершоу одобрил замену.
Надо было отложить план на неделю-две, чтобы приглядеться к Кататонику. Но времени не было. Я забрал его, он сел в машину позади меня. Я поймал его взгляд в зеркале один раз. Ничего подозрительного не заметил. Я сделал свою работу, довёз до магазина и планировал вернуться в убежище без происшествий, где мы бы отсиделись пару недель, пока всё не уляжется. Эмили и я провели бы ещё месяц-два до конца лета, а потом разошлись бы.
Я подъехал к магазину, Коул, Хершоу и малыш Кататоник вышли. Они вошли внутрь, а я следил за копами.
Мой Blackberry зазвонил почти сразу. Это была Эмили. Ей не полагалось звонить. Я ответил и понял, что она присылает видео. Я смотрел, как лицо Кататоника заполняет экран, когда он приближался к ней. Позади, на полу, лежали мёртвые Коул и Хершоу. Кататоник застрелил их обоих в затылок из мелкокалиберного .22. На близком расстоянии это почти бесшумно, я знал.
Она оставила свой Blackberry на прилавке, и он продолжал передавать видео. Я смотрел, как он тянется к ней, и слышал её вскрик от боли. Это он резал ей лоб, чтобы привлечь внимание и не дать нажать тревогу. Потом он спросил про драгоценности. Она пыталась объяснить, что она в деле, но он занервничал и перерезал ей горло. Он был быстр.
Я ничего не мог сделать, только уехать.
Если бы я остался, он бы и меня прикончил. Это был его план с самого начала.
Я не носил оружия. Ни один водитель не носит.
Кто-то нажал тревогу. Я припарковался на стоянке супермаркета через площадь и следил за дверью. Он выбежал через две минуты, всё по расписанию. Огляделся в поисках машины и исполнил короткий танец отчаяния. Полицейский участок был в минуте езды. Они уже ехали.
Он был умён. Он всё продумал на случай провала. Уже снял почтовый ящик. Вбежал на почту, спрятал сумку с драгоценностями и проглотил ключ на случай, если его схватят. Но машины у него не было. Бежать было некуда. На улице его бы поймали.
Надо отдать ему должное, он не растерялся. Умел адаптироваться и импровизировать. Снял куртку, порвал футболку, сбросил ботинки по пути к приюту для бездомных через дорогу. Вошёл в дверь, когда копы завернули за угол. Всё выглядело как хорошо отрепетированное представление. Я наблюдал.
Узнал, что малыш Кататоник разыграл карту безумия, бросился на пол и притворился психом. Его отправили в психушку. Я добровольно лёг туда же в тот же день.
И наблюдал за Кататоником.
И ждал.
Он перекатился на полу, постанывая от боли.
— Аааа…
— Слышишь меня, малый?
— Оооо…
— Приму за «да». Посмотри на меня.
Он открыл глаза, потрогал лицо и снова застонал.
— Мой нос…
— Не парься, — сказал я. — Я был твоим водителем.
— Что?
— Водителем. Я вёз тебя. Теперь вспомнил?
— Ты сломал мне нос.
Я вздохнул.
— Сосредоточься, малыш. Тебя взяли в последний момент. Мы встретились только в машине. Ты сидел сзади. Ты убил Коула и Хершоу. Убил девушку.
Он откашлялся. Попытался сесть, но не смог.
— Мне не нужны были партнёры.
— Если бы ты следовал плану, не пришлось бы три месяца притворяться коматозником.
— Меня это не напрягало.
— И ты называешь меня психом. Ты прикончил своих напарников. Ты порезал девушку. Порезал, а потом убил, потому что тебе нравится, как нож грызёт хрящ.
— Я сделал, что должен был.
— Девушка была нашим человеком внутри. Она дала нам коды сигнализации. Она была моей внучкой.
— Я не знал.
— Это не имело бы значения. Ты бы всё равно её прикончил. И меня, если бы она не прислала мне видео.
— Поэтому ты уехал.
— Да.
— И лёг в психушку? И ждал? В больнице?
— Да.
— Но… Но ты мог взять меня в любой момент. Почему? Почему ты ждал?
— Я должен был убедиться, что ключ у тебя, — сказал я. — Мне нужен был куш. Я вор.
Я пнул его в лицо, закинул на плечо и вышел через заднюю дверь. Он уже не особо сопротивлялся, но всё же извивался и поскуливал. Я прошёл по тропинке через дюны к пляжу. Бросил его на песок. Шезлонг Эмили всё ещё стоял там, где она оставила его в последний раз, но был почти полностью засыпан песком. Я откопал его, и осталась приличная яма. Я закопал малыша Кататоника, разровнял песок и поставил шезлонг на место. Потом посидел немного, глядя, как накатывают волны.