«Двойственность» Брайан Кин

Я находился в больнице, наблюдая за тем, как умирает моя мать. Это была тихая смерть, и за это, наверное, я был благодарен, но она была также медленной и неотвратимой. Рак начался в её почках, затем перекинулся на мочевой пузырь, а после распространился по всему телу.
Мама большую часть времени спала, а я сидел в неудобном деревянном кресле у изножья её регулируемой кровати и смотрел на неё. Однако эти моменты покоя длились недолго. Постоянно что-то прерывало тишину: шум в коридоре — смех, разговоры или жалобы медсестёр и других сотрудников на своих начальников, или их приход в палату, чтобы побеспокоить нас. Одна медсестра проверяла катетер мамы. Другая измеряла её жизненные показатели. Третья следила за уровнем сахара в крови, потому что, видимо, диабет второго типа всё ещё оставался проблемой даже на последней стадии четвёртой степени рака. К нам даже заглянула диетолог, чтобы спросить у мамы, нет ли у неё аллергии на какие-либо продукты.
Мама спала в перерывах между этими визитами, а я сидел, смотрел и ждал, пытаясь совместить в своём сознании эту исхудавшую, измождённую фигуру на кровати с женщиной, которая родила меня, вырастила, никогда не упуская случая напомнить, какой я неудачник. С той, что в приступе необоснованного родительского гнева уничтожила мою коллекцию бейсбольных карточек — не ради наказания, а просто потому, что они напоминали ей о моём отце. С той, что ни разу не сказала доброго слова ни об одной из женщин в моей жизни, моментально находя в каждой из них изъян. С той, которую я любил, но и ненавидел. С той, из-за которой я чувствовал вину за эту двойственность чувств, за эту внутреннюю борьбу.
В ту ночь за окном шёл снег. Я взял с собой книгу и телефон, но батарея телефона почти разрядилась, а включать свет, чтобы читать, я не хотел — боялся разбудить маму. Мне было легче, когда она спала: тогда не приходилось придумывать, о чём говорить, подбирать банальные фразы, больше подходящие для знакомства с новыми коллегами или первой встречи. Неужели между нами действительно не осталось ничего общего?
Я повернулся к окну на седьмом этаже и стал смотреть, как снег кружится в жёлтом свете фонарей соседнего паркинга. За ним была лишь тьма. Снег падал густо и стремительно. Ранее я слышал, что Национальная метеорологическая служба прогнозировала до тридцати сантиметров осадков к утру.
На крыше паркинга стояло множество машин, но двигалась лишь одна фигура — молодая женщина в плотно застёгнутом пальто, из-под шапки выбивались пряди каштановых волос, руки были спрятаны в чёрные перчатки. Она оставляла следы на снегу.
Я лениво подумал, как она собирается ехать в такую погоду, но тут она остановилась возле чёрного внедорожника — видимо, с полным приводом. Женщина начала рыться в сумочке, вероятно, в поисках ключей. Не знаю, нашла ли она их. Это уже не имело значения, потому что из-за машины выступила тёмная фигура. Она скрывалась в тенях, вне досягаемости света натриевых фонарей, а падающий снег скрывал то, что не поглощала темнота. Я не мог разглядеть лица, лишь заметил длинное тёмное пальто, и мне показалось, что это мужчина.
Единственное, что я увидел отчётливо, — нож, блеснувший в его руке… И женщина, повернувшаяся, чтобы бежать, но поскользнувшаяся на снегу… И фигура, навалившаяся на неё, и тот нож, взлетающий и опускающийся, снова и снова…
Всё произошло быстро. Нападавший исчез в тенях. Женщина лежала на снегу, сначала дёргаясь, а затем затихнув. Снег вокруг неё окрасился красным.
Я встал, подошёл к маме и поцеловал её в лоб. Кожа была тёплой и сухой, словно лист бумаги, с лёгким солоноватым привкусом.
Я прошептал:
— Прощай.
На следующий день убийство попало в заголовки газет. Нож нашли в другом конце паркинга, но подозреваемых не было.
Смерть моей матери упомянули лишь в некрологах. И ни слова о подушке, которой я её задушил.