«Геенна» Чендлер Моррисон

Мокрый снег перестал идти, но весь этот холод - что-то немыслимое. Он придает мертвенное постоянство неподвижной, тяжелой темноте. Я стою, дрожа, на скользком ото льда тротуаре и смотрю на заснеженные буквы на Голливудских холмах. Параллельно пытаюсь вспомнить, когда же я в последний раз видел рассвет. Силюсь воскресить в уме, каково это - ощущать солнечный свет у себя на лице.
Я пытаюсь вспомнить, каково это - быть в тепле.
Порыв ледяного ветра пронзает ночь. Он жалит мою кожу, будто химический реагент.
У заброшенного многоквартирного дома, в который я забредаю, с козырька над проемом сорванной подъездной двери свисают сосульки длиной в добрый фут. Я подныриваю под них - и размышляю, каково будет отломить одну такую штуковину и вонзить себе в грудь. Вот бы как-то заранее узнать, много ли боли я испытаю - или мое тело воспримет удар с простым и отчаянным облегчением, признав безоговорочно, что пора мне уже на покой.
Я забредаю в первую квартиру слева. Планировка и обстановка обескураживающе схожи с таковыми в моем прежнем логове, разве что есть что-то неправильное в здешних углах - все они куда-то не туда клонятся. Повсюду здесь - зеркала, и все обращены ко мне. Искаженные вариации моего отражения наблюдают за мной из-за стеклянных барьеров, и все они так или иначе больны - истощенные, прокаженные, пораженные старыми язвами. На стенах будто бы запеклись какие-то блестки - они буквально разбрызганы по потолку и поверхностям всех тех зеркал. Пол ими просто-напросто усыпан, и они липнут к подошвам моих ботинок.
На кофейном столике, инкрустированном этими же блестками, лежит конверт. Печатными буквами - да такими, что настоящий почерк писавшего по ним просто-напросто не сличить - на нем выведено мое имя. Я беру его, стряхивая блестки на пол, и достаю подозрительного вида открытку с тощим мультяшным львом. Из его воспаленных глаз текут горькие слезы, да и грива страдальца - вся мокрая и перепутанная. "С наружности ты ничего такой будешь..." - вот что написано в пузыре над головой льва залихватским комиксным шрифтом. Зная, что какое-нибудь остроумное продолжение надо искать внутри, я гляжу в разворот - но все, что там было написано изначально, кто-то наглухо заштриховал черным маркером. А поверх этой черноты чем-то вроде белой корректирующей ручки вкривь-вкось выведено: "...но внутри ты пуст и совсем прогнил".
Знакомый такой почерк, почти как мой.
В нижнем углу разворота - желтая наклейка со смайликом.
Положив открытку обратно в конверт, я складываю его пополам и засовываю во внутренний карман пиджака. Все мои дальнейшие размышления пресекает тихий, гнусный смех. Кажется, это мои отражения потешаются надо мной - тычут своими бледными костлявыми перстами и скрежещут щербатыми черными зубами. Их израненные руки полощут затхлый воздух.
Я подхожу к одному из зеркал и снимаю солнцезащитные очки, славно защитившие меня в свое время от яркой ядерной вспышки. Я изучаю свое отражение. Оно совсем обнаглело, даже не повторяет моих движений. На этом чучеле нет рубашки, а его грудь, руки и лицо покрыты гноящимися язвами. Когда чучело ухмыляется мне, я прижимаю указательный палец к стеклу и шепчу:
- Когда-нибудь... ох, когда-нибудь я тебя урою. Жду не дождусь посмотреть, как тебя не станет.
Отражение знай себе смеется. Я снова надеваю солнечные очки и отворачиваюсь.
Я закуриваю сигарету и брожу по темному коридору, пытаясь усилием воли успокоить свои сотрясаемые дрожью кости. По стенам и слева, и справа от меня развешаны изображения всяких крутых и по-настоящему значимых деятелей истории: Эфиальта из Трахина, Видкуна Квислинга, Иуды Искариота, Роберта Форда, Бенедикта Арнольда, Юлиуса Розенберга, Марка Юния Брута, Джона Энтони Уокера. Они наблюдают за мной из-за своих запотевших ото льда стекол, и я чувствую: от них исходит нечто сродни осуждению. Полагаю, именно поэтому они все здесь.
В конце коридора висит гравюра Гюстава Доре, изображающая удрученного Люцифера с крыльями летучей мыши, прислонившегося к выступу скалы, - но кто-то наклеил фото моего лица поверх его. Цель этого ребячливого вандализма мне неясна. Я долго смотрю на то, что получилось, - и ни черта не понимаю. Возможно, тут и нечего понимать.
Я держу сигарету перед лицом и наблюдаю, как вьющиеся струйки дыма поднимаются с ее тлеющего кончика. Кожа под моими ногтями приобрела печальный светло-голубой оттенок. Я ничего не чувствую, когда втыкаю горящий кончик сигареты в ладонь.
Выйдя на улицу, я иду, сгорбившись и дрожа, до бульвара Сансет, а затем поворачиваю на восток. Скольжу по льдистому тротуару, падаю, припадаю на четвереньки, как зверь. Уже не раз возникало во мне желание просто остаться лежать на земле - сдаться, улечься и ждать, пока холод усыпит меня. Но вряд ли я быстро замерзну. Я просто проваляюсь целую вечность, так ничего и не получив взамен. Я слишком подлый, чтобы умереть. А может, все еще недостаточно подлый.
Бульвар пустынен. Машин нет. Черное небо испещрено вспыш¬ками чуждых фиолетовых фейерверков, но невозможно сказать, откуда весь этот странный свет идет. Единственное живое существо, которое я вижу, - это умирающий червяк, корчащийся на льду, из которого сочится зеленоватая жижа. Я пытаюсь проявить милосердие и раздавить его носком ботинка, но он даже так продолжает извиваться, наполовину расплющенный. Я нажимаю сильнее, на этот раз - весь упор на каблук, и даже так он не умирает. Тщета этой стойкости едва ли не пробивает меня на слезу. Крайне неохотно я оставляю этого мученика радиоактивного постапокалипсиса одного, наедине с агонией. Страдание - это упражнение в одиночестве. Породниться с кем-то - значит лишиться тех сил, которые одиночество тебе дает; притупить родной горький привкус пустой сладостью.
На пересечении Голливудского бульвара и Сансет находится пылающая мусорная куча высотой по меньшей мере в дюжину футов. Лопнувшие мешки для мусора, искореженные куски металла и пластика, старые киноафиши, расчлененные манекены, неисчислимые коробки с облученной едой, слипшиеся в аморфную массу, брезентовые тенты и книги с обуглившимися до полной нечитабельности мягкими обложками, сломанная аудиотехника и разбитые видеокамеры ребят из новостных служб - все это горит. Пламя имеет странный оттенок индиго и не дает тепла. Мне все время кажется, что я вижу чьи-то лица в густом черном дыму, их выражения искажены страдальческими криками. Некоторые из этих лиц похожи на мое собственное.
Я поворачиваю на юг по Вирджил и так бреду пару кварталов; и вздрагиваю, когда мимо меня проезжает машина еще какого-то выжившего. Она длинная, черная и гладкая, похожа на катафалк. Только законченный псих будет гонять на такой - впрочем, остались ли в этом мире другие? Фигурка крошечного посеребренного ангела украшает ее зловещий капот.
Задняя дверь со скрипом открывается. Видны кожаные сиденья, усыпанные блестками. Опять эта дрянь... и откуда только берется. Внутри машины - едва ли теплее, чем снаружи, и, когда я закрываю дверь, какая-то последняя живая ниточка, похоже, рвется внутри меня.
Водитель - ужасно бледный парень со взъерошенными темными волосами, в футболке с девизом "БЫТЬ ДЕВСТВЕННИКОМ ПОЧЕТНО". Его пальцы ужасно длинные, костистые, с заостренными, похожими на когти ногтями. Его блестящие радужки - черные и пустые. Цвет потери. Пустота в этих глазах красноречива.
Его губы растягиваются в кошмарной ухмылке, такой неестественно широкой, что она занимает больше половины его лица. Возникает смутное, отдаленное желание закричать, но затем я моргаю, и жуткий оскал сменяется мягкой, располагающей к себе улыбкой, от какой хочется преодолеть давно сидящий во мне страх и исповедаться во всех своих ядерных грехах.
- Ну что, куда поедем? - спрашивает водитель, и по его голосу становится ясно, что он, похоже, глушит в себе лучевую болезнь оксикодоном. Я опускаю взгляд к своим дрожащим, синюшным от холода рукам.
- Разве есть какая-то разница? - спрашиваю я и пробую шутить: - Вообще-то, молодой человек, я указал пункт назначения в приложении "Lyft".
- Че, правда? - Парень оценивает юмор и закашливается хриплым смехом. Его черные глаза игривы и озорны, но во взгляде нет-нет да и чувствуется какая-то изучающая тяжесть. Его взгляд куда сильнее ядерных вспышек воздействует на мои обожженные глаза, проникая даже сквозь линзы солнцезащитных очков. Я чувствую себя так, будто мне в череп загоняют острие ледоруба.
- Отвези меня к морю, - говорю я.
- И что ты рассчитываешь там найти?
Я смотрю в тонированное окно, и на мгновение кажется, что я вижу высокие, нескладные тени с огромными крыльями, мечущиеся где-то во внешней тьме.
- Мне нужно выбраться из города, - говорю я. - Я должен дойти до края. До конца света.
- Пришли мне оттуда открытку, - говорит водитель и поворачивает ключ в замке.
В какой-то момент, когда мы молча мчимся на запад по пустынному шоссе, я спрашиваю водителя, думает ли он, что меня можно спасти.
- А ты сам-то хочешь, чтобы тебя спасли? - спрашивает он, сует сигарету в рот и запаляет ее от щелчка своих слишком длинных пальцев. Когда его ногти высекли искру, мне, наверное, стоило бы встревожиться, да вот только жест этот до того будничный, что кажется обыденным и незначительным.
- Какое значение имеет, чего я хочу? - спрашиваю я.
- Сюда просто так никого не посылают, мужик. Вы все являетесь по собственной воле. И можете выписаться отсюда в любое удобное для вас время.
- Но попаду ли я куда-то еще? - дрогнувшим голосом спрашиваю я.
- А куда бы ты хотел попасть?
- Думаю, куда-нибудь, где тепло. Куда-то, где я еще не был.
- Что заставляет тебя думать, что ты когда-либо был где-то еще? И почему ты так уверен, что знаешь, каково это - чувствовать тепло? Ты поймешь, что тебе тепло, если тебя сунуть в самое пекло, в геенну?
Хочется сказать ему, что вообще-то я еще помню, как все было раньше. Раньше я бывал в самых разных краях. И не всегда было так холодно. Но слова на моем языке ощутимо горчат, в них - привкус лжи, и поэтому я не даю им дороги в мир. Пускай себе утонут в слюне. Дальше мы едем молча - ни один из нас не молвит и слова весь остаток пути до побережья.
Когда я выхожу из машины, водитель говорит, что я ему ничего не должен. Я спрашиваю почему - и он снова улыбается, коротко и ужасно, своим зверино-зубастым оскалом.
- Расслабься, - говорит он. Я закрываю дверь - и смотрю, как машина отъезжает.
Огромные снежинки падают с черного неба, когда я спускаюсь по лестнице на пляж. Они кружатся и танцуют на холодном ветру. Они прилипают к моему лицу - и не тают.
Замерзший песок хрустит под моими ботинками. Я знать не знаю, сколько выпало снега, насколько он глубок. Я не знаю, где заканчивается снег и начинается песок.
Я закуриваю сигарету и смотрю на океан. Он такой же темный и бездонный, как и небо. Ревущие волны вмерзли в лед, как оникс, который разбивается на миллиарды кристаллических осколков под гневным напором прибоя.
У сигареты странный вкус. Я понимаю, что прикурил не с того конца, так что позволяю ей выпасть из моих онемевших пальцев. Окурок тонет в снеге-песке. Достав конверт из кармана куртки, я вынимаю открытку и смотрю на несчастного, изголодавшегося льва на обложке. Часть меня хочет пойти к нему, накормить его и вымыть дочиста. Но я не знаю, где находится эта часть меня, где она начинается и где заканчивается. Кажется, проще порвать эту открытку на много-много клочков и позволить вьюжному ветру унести ее прочь.
Я смотрю на слова, нацарапанные под черными каракулями, и бормочу их, с трудом переводя дыхание. Как заклинание. Как своего рода оправдание.
Внутри ты пуст и совсем прогнил. Пуст и прогнил. Пуст. Прогнил.
Я отклеиваю стикер со смайликом, леплю его себе под язык.
Взгляд через плечо подтверждает мои подозрения - крылатые тени собираются на улице наверху, совещаясь и сговариваясь. Ветер доносит резкие отголоски их шепота, такого чуждого и неразборчивого, острого и скрученного, как колючая проволока.
Нет никакой опасности, когда я двигаюсь навстречу замерзшим волнам, и я негодую на них за это. Они могут поглотить меня, утянуть в холодные глубины черного океана, проткнуть меня своими осколками, и все равно я не умру.
Я слишком подлый, чтобы умереть. А может, все еще недостаточно подлый.
И единственное, что мне грозит, - лишь еще немного вечного холода.