«Спуск» Чендлер Моррисон

Каллиопа продолжает смотреть на меня со своего места на сцене, и это похоже на конец света. Я не слышу слов, которые она поет в микрофон, потому что кислотный дождь в моей голове заглушает все. Остальные, кто был с ней на сцене — гитаристка, басистка, барабанщица; женщины, все они, — с таким же успехом могли бы вообще там не быть. Для меня только она и важна. Всегда только она и играла какую-то роль.
На крыше нас столпилось по меньшей мере две сотни — мы соприкасаемся плечами, когда по толпе проходит волнение; танцуем, как языки пламени, под звуки ее песен… и я не могу не подмечать, что ее взгляд раз за разом, упорно находит меня в этой жуткой толпе. По крайней мере, мне так кажется. Она может заставить тебя почувствовать себя особенным одним лишь взглядом в твою сторону. Этот взгляд превращает всех остальных в ничто. Один-одинешенек среди столбов презренного праха, ты забываешь и себя, и все надежды на жизнь — все существо молит лишь о том, чтобы она посмотрела на тебя. Чтобы она тебя заметила.
Букет роз, который я сжимаю в кулаке, внезапно кажется абсурдным, когда Каллиопа заканчивает свое выступление. Толпа начинает расходиться, чары рассеиваются, и я стою один, с цветами в руках, будто школьник. В моей голове, в зацикленной фантазии, я ведь собирался протолкнуться сквозь все эти тела и преподнести ей розы. Как некий оберег, означающий все то, о чем никто из нас не смеет сказать вслух. Люди ведь делают подобные вещи в кино. Люди многое делают в кино. Реальная жизнь гораздо менее романтична, но понимаешь это не сразу.
Я отворачиваюсь от сцены, избегая призрачного света ее пронзительного взгляда, и, чуть пошатываясь, подхожу к краю крыши. Высокая стеклянная перегородка настолько идеально отполирована, что кажется, будто можно пройти сквозь нее и упасть на забитую транспортом улицу в сотнях футов внизу. Вдалеке, среди темных холмов, испещренных оранжевым светом, бледнеет слово ГОЛЛИВУД. Вертолеты вяло и низко кружат над сверкающим городом, их прожектора бесцельно мечутся туда-сюда. На такой высоте очень легко почувствовать себя оторванным от всего — то есть внять мертвенному опустошению в душе еще более чутко.
Рядом со мной какая-то девушка. Ей, думаю, немного за двадцать, отсутствующий взгляд прикован к экрану телефона. Когда я толкаю ее локтем, ее глазам требуется мгновение, чтобы сфокусироваться на мне. Как будто она пробуждается ото сна.
— А? — отрывисто спрашивает она. Нетерпеливо, раздраженно. Я морщусь, но все равно протягиваю ей цветы. Она хлопает глазами, глядя на них.
— Типа, что это вообще такое, — тараторит она.
— Ничего особенного. Просто цветы.
— У меня есть парень.
— Я тебе ничего не предлагаю. Бери.
— Я с тобой никуда не пойду.
— Я сам никуда не тороплюсь.
Ее глаза сужаются, когда она внимательно изучает мое лицо.
— Хорошо, но, типа, в чем вообще тут дело? Ты принес это кому-то, и она отвергла тебя, поэтому ты просто решил спихнуть их на первую попавшуюся симпатичную девчонку? Я все правильно уловила?
Жестокость в ее лице, в ее голосе… это так похоже на манеру Каллиопы, что вызывает почти что ностальгию. Я чувствую сладковатый привкус — такой есть у грейпфрута. И у утраты.
— Правильно. И не переоценивай себя — не такая уж ты и симпатичная.
— Ого, да ты у нас крутой тип. — Она явно задета. — Цветы? Кто вообще в наше время их дарит? Эй, старичок! Ты из какой вообще машины времени вылез?
Я оглядываюсь на пожары на холмах и на мгновение задумываюсь, каково это — гореть, а потом осознаю, что уже и так знаю. И снова это ощущение апокалиптической завершенности. Как будто всему приходит конец. Как будто ничто больше ничего не значит. Это самое старое чувство, которое я знаю. Конец света наступает постоянно, но всегда кажется, что этот раз — первый и последний.
Ничего не остается, кроме как бросить цветы на землю. Я устал их держать.
— Ну, — говорит девушка, моргая при виде брошенных цветов, лежащих у нас под ногами, — это, типа, драматично.
Уходя, я чувствую, что Каллиопа наблюдает за мной откуда-то из-за горячей массы тел. Возникает желание оглянуться, еще раз увидеть ее и прильнуть к ней, но в этом не было бы спасения. Я сгорю в любом случае.
У меня закладывает уши в лифте, когда он мчит вниз. Двери открываются на восемьдесят седьмом этаже — кажется, здесь кинотеатр, — и трое парней лет тридцати входят в кабину. Их мягкие, одутловатые лица выглядят усталыми и безжизненными. Все они одеты в футболки с эмблемой «Marvel». Каждый из них держит фигурку супергероя. Я хочу спросить их, что они делают, куда направляются. Чувствуют ли они вообще хоть что-нибудь. Они кажутся не более реальными, чем пластиковые игрушки в их руках. Я и об этом хочу сообщить им, но это ничего бы не изменило.
Двери снова открываются в темный, малолюдный бар на семьдесят пятом этаже. Никто не заходит, и зрители смотрят на меня со скучающим ожиданием. Я ничуть не планировал здесь останавливаться, но все равно выхожу, потому что мне не нравится чувствовать на себе эти их сальные, влажные взгляды.
Моя подруга, Саммер Пристли, сидит одна в баре. Она не выглядит удивленной, увидев меня. Я сажусь рядом с ней и заказываю тоник. Бармен отмахивается от моей кредитки.
— Я подумала, что ты можешь быть здесь, — говорит Саммер. — Я слышала, что Каллиопа выступала с шоу на крыше. Уж ты-то не мог остаться в стороне, не так ли?
— Сама знаешь, как это бывает, — бормочу я. — Мотыльки, пламя. Старая история.
— Ты поговорил с ней?
— Нет. И не собирался. Я решил не дурить.
— Что ж, по крайней мере, ты сделал правильный выбор.
— Ощущения не из приятных. Такое чувство, будто вот-вот наступит конец света.
«Или уже наступил», чуть не добавил я.
Саммер закатывает глаза. Она подносит бокал с мартини к губам, делает паузу, а затем ставит его обратно на стойку, не сделав ни глотка. Ее холодный взгляд останавливается на мне.
— Ты всегда так говоришь. На самом деле это у тебя уже в привычку вошло.
— Я в курсе. Но на этот раз все по-другому. Хуже. Теперь все намного хуже.
— Это я тоже от тебя уже не первый раз слышу.
— Вот как? — спрашиваю я излишне саркастично, с незапланированной желчностью.
— Она никуда не годится, — говорит Саммер. — И ты ведь сам это знаешь, разве нет? Она — та еще кошмарная штучка. Подлая манипуляторша. Сколько вы с ней знакомы, столько она и забавляется с тобой. Это для нее тоже сродни привычке. Гореть ей в аду только за то, что твое сердце она использует как промокашку.
— Хочется верить, что у меня нет никакого сердца.
— Да, я знаю, что ты себя в этом активно убеждаешь. Но скажи-ка мне, что же ты сейчас чувствуешь? Это так у тебя дырка на месте сердца саднит или животик пучит? Бога ради…
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я, отчаянно пытаясь сменить тему. — Ты же не для того пришла, чтобы на концерт Каллиопы успеть?
— Еще чего. На пятидесятом этаже проходит писательская конференция. Я не смогла бы пробыть там дольше часа — вокруг бегало так много твоих двойников. Одетых во все черное, в очках-хамелеонах. У пары-тройки даже ковбойские сапоги оказались — ну точь-в-точь как твои.
Я издаю невеселый смешок и поднимаю свой бокал.
— Жалкие пародисты! Думаю, мне этот факт должен льстить.
— Нет. Едва ли.
— Я бы хотел, чтобы ты всегда была рядом и говорила мне, что я должен чувствовать.
— Может, и буду.
Я делаю еще один глоток своего напитка, хотя мне его больше не хочется, и бросаю взгляд на танцпол. Несколько пар в тени покачиваются под замедленный поп-ремикс на песню группы Throbbing Gristle. Кружащиеся разноцветные огни подсвечивают их лица, и в этом сиянии они напоминают зомби — мертвые рыбьи глаза, отвисшие рты.
— Где все пошло не так? — слышу я свой шепот.
— Где что пошло не так? — спрашивает Саммер, глядя на меня вроде как с беспокойством.
— Я не знаю. Все это.
Она ничего не говорит, и в некотором смысле я благодарен ей за это. Я допиваю свой напиток и встаю.
— Пора идти, — говорю я ей. — Если что — я на связи. Только подергай за веревочку.
Когда я ухожу, она кричит мне вслед, что я чересчур исхудал. Я притворяюсь, что уже не слышу ее. По пути к лифту я захожу в туалет и становлюсь перед зеркалом. Я снимаю очки и смотрю на свое невзрачное отражение, силясь узнать человека, глядящего на меня. Возникает смутное желание примирить его с тем человеком, которым я когда-то был. Человеком, которым я был, когда приехал сюда почти пять лет назад, в этот город на краю света. Даже не пять лет, а, кажется, целую вечность назад. В моих глазах мелькает отдаленный отблеск чего-то напрочь утерянного — но мне невдомек, что это такое и как это снова отыскать. Я просто не обладаю, как бы это правильнее сказать, достаточной информацией.
Вцепившись в край раковины, пристально вглядываясь в незнакомца в зеркале, я пытаюсь заставить себя заплакать. Я хочу чувствовать слезы на своем лице. Я хочу знать, что я все еще реален, что за душой у меня что-то еще осталось. Думая о синефилах в лифте и их игрушках, я задаюсь вопросом: насколько я сам отличаюсь от них? Интересно, не превратился ли я где-то на своем пути в пустую, бездушную пластмассу.
Возвращаюсь в лифт, и двери снова открываются на сорок четвертом этаже. Я выхожу и прохаживаюсь по длинному коридору, который ведет в большую аудиторию, битком набитую кричащими людьми. Все они одеты в футболки с гневными лозунгами. Многие несут плакаты с призывом к пикету. Все стоят лицом к сцене с большим подиумом в центре, но на нем никого нет. Я зацепляю локтем стоящего неподалеку парня в фиолетовой бейсболке, надетой задом наперед, и коричневой рубашке, исписанной ругательствами при помощи простого маркера. Он поворачивается и смотрит на меня с таким же ошеломленным, пустым выражением, какое было у девушки, которой я пытался подарить цветы.
— Что? — рявкает он, перекрывая шум орущих голосов. У него лицо цвета замороженной домашней птицы. — Чего тебе, приятель?
— Что происходит? — спрашиваю я его. — Из-за чего все сегодня такие… злые?
Он, кажется, сбит с толку моим вопросом.
— Мы не знаем, — говорит он. — Они нам пока не сказали.
— «Они»? Кто вам пока не сказал?..
Беспомощно указывая на пустую сцену, пикетчик говорит:
— Ну, сам знаешь… те, кто за занавесом.
В нескольких футах от него беременная женщина начинает избивать худенькую девочку-подростка своим плакатом. Девочка немедленно падает, но беременная женщина продолжает колошматить ее. Я отступаю на шаг назад, когда лужица крови, расползающаяся вокруг головы жертвы, достигает мысков моих ботинок. Бескрайняя пустота в глазах беременной женщины поражает. В сочетании с ее бесконтрольной жестокостью она смотрится почти что красиво.
Я проталкиваюсь сквозь толпу и каким-то образом оказываюсь за кулисами, за занавесом, но там никого нет. Там — просто штабеля картонных коробок и бесконечные ярды размотанной предупредительной ленты, и больше ничего. Я опускаюсь на одно колено и беру в руку отрезок ограничителя. На ощупь он скользкий и эластичный.
Скорчившись там, в темноте, я испытываю внезапный прилив стыда. Я представляю, как Каллиопа стоит надо мной и ухмыляется. «Что ты здесь забыл? — спросила бы она, и ее елейный голос, конечно же, так и сочился бы ядом. — Как ты думаешь, что ты здесь найдешь?»
«Ничего, — отвечаю я пустоте, — ничего».
И я решаю не выходить из лифта.
Маленькая девочка лет шести-семи заходит на двадцать седьмом этаже. Она одна, на ней слишком много косметики. Ее лицо мокрое от слез, весь лишний грим растекся. Когда двери закрываются, она поднимает на меня глаза и говорит:
— Амелии Эрхарт не существовало.
— Ого, — только и могу ответить я.
— Ты, наверное, думаешь, что я вру, потому что тебе, мать твою, промыли мозги! — кричит она мне.
Двери снова открываются на восемнадцатом этаже. Два парня в костюмах биологической защиты стоят в темном и пустом ресторанном дворике, где все укрыто прозрачным пластиковым брезентом. Один из них поднимает руку в перчатке и говорит:
— Вы не можете здесь выйти. Весь этаж заражен.
— Произошел выброс, — говорит другой.
— Выброс чего? — спрашиваю я.
Прежде чем они успевают ответить, маленькая девочка кричит им:
— Маргарет Тэтчер была гребаным мифом. История — это ложь! — Она выскакивает из лифта и пробирается через фудкорт, ее маленькие ножки топочут по пластиковому покрытию. Двое мужчин мгновение смотрят на меня, а затем бросаются за ней. Двери закрываются.
На первом этаже я торопливо пересекаю пустынный вестибюль и выхожу в ночь. Курю сигарету, пробираясь по щиколотку в мусоре. Аромат горящего табака ненадолго смешивается с вонью гниения, дыма и выхлопных газов, прежде чем его заглушает. Скопления голодных, затуманенных глаз наблюдают за мной из тени, их владельцы воют, перекрывая шум уличного движения. Бродяги в лохмотьях карабкаются по машинам, остановленным на пересечении 7-й улицы и Фигероа, плачут и кричат, оставляя грязные отпечатки ладоней на капотах и ветровых стеклах. Кажется, они не слышат рев бессильных клаксонов.
Глядя на покинутое мной здание, я задаюсь вопросом, там ли еще Каллиопа. Интересно, что бы случилось, если бы я остался, если бы я поговорил с ней. Если бы я подарил ей цветы, вместо того чтобы оставлять их на земле так высоко надо мной. Интересно, может ли какое-либо из решений, которые я принимаю, предотвратить полнейший крах всего и вся.
Когда я достаю телефон, чтобы вызвать такси, приложение спрашивает меня:
— Куда вы направляетесь?
Я снова смотрю на здание. Твердыни из металла и стекла, уходящие в небо, мерцают, как будто пораженные сильным жаром. Оглядывая окружающий меня беспорядочный бедлам, я чувствую, что мое собственное внутреннее смятение уменьшилось. Оно стало удобоваримым, как будто я могу проглотить ком, давно стоящий в горле, и кислота в моем желудке превратит его в ничто. Я думаю, что, может быть, мой личный запас прочности — побольше, чем у этого места. Может быть, все разваливается, чтобы мы сами могли остаться в незыблемой форме.
Выбрасывая сигарету, я убираю телефон во внутренний карман пиджака и, вернувшись внутрь, бегом пересекаю вестибюль к лифту. Моя рука уже сама тянется к кнопке со стрелкой, указывающей вверх. Палец вытянут и напряжен. Касаясь гладкой, глянцевитой поверхности кнопки, я колеблюсь. Я оглядываюсь через плечо на стеклянные двери, ведущие на улицу. На хаос. Он уже кажется таким далеким. Громкость убавлена. В жуткой тишине анархический, обжигающий дождь внутри меня внезапно снова барабанит оглушительно.
Я смотрю на свой палец, лежащий на кнопке лифта, и замечаю, что под ней есть еще одна. Одна со стрелкой, указывающей вниз. Я не помню, чтобы она была там раньше. Я думал, что уровень улицы был последней остановкой. Я думал, что спустился так далеко, как только мог.
Мой палец опускается на стрелку вниз и нажимает на нее.
Двери открываются. Внутри лифта звучит песня. Не знаю чья, но точно не Каллиопы.
Я вхожу внутрь.
Двери закрываются.
Когда кабина уносит меня вниз, я закрываю глаза — и исчезаю под землей.
Лифт едет долго, поразительно долго. Я понятия не имею, на какой я сейчас глубине.
Хорошо, что его двери непрозрачны. Вряд ли мне понравилось бы то, что я мог там сейчас увидеть.
В кабине все меньше воздуха.
Жар стремительно нарастает.
Я спускаюсь.