«Гора с плеч» Чендлер Моррисон

К такому тебя жизнь не готовила.
Фильмы, видеоигры, сериалы... они заставили тебя поверить, что все будет по-другому. Не так ужасно. Возможно, удастся даже повеселиться.
Ты представлял, как запросто палишь из ружья по головам. Рубишь при помощи мачете омертвевшие конечности, даже не вспотев. Раскатываешь по заброшенным шоссе на большом ревущем мотоцикле.
Ты не был готов к тому, что насекомые прочно обоснуются у тебя в волосах — вымахавшие до таких размеров гаденыши, что впору уже имена им всем дать. От этих паразитов никак не избавиться, да и оказии не было — ты уже несколько недель кряду не мылся.
А еще ты не ожидал, что будет так много вони. Что вокруг тебя будет постоянно витать смрад гнили и распада. От тебя и от твоих спутников пахнет прескверно — и эта острая вонь так сильна, что кажется чуть ли не чем-то живым.
К голоду ты тоже оказался не готов. В желудке до боли пусто. Пайков надолго не хватило — те редкие объедки, что тебе перепадают, исчезают так же быстро, как вода, пролитая жарким летом на раскаленный асфальт.
Вода, водичка… как же хочется пить. Да, к жажде ты тоже не готов. Язык покоится во рту усохшей мумией. Губы потрескались и кровоточат. Во фляжке все еще что-то плещется, но уже на самом дне — и неизвестно, когда удастся ее снова наполнить. Другие с тобой делиться точно не захотят.
Да, кстати, столь холодного и жестокого эгоизма от товарищей ты тоже не ожидал. Ведь как оно в фильмах — сплоченная группа выживших, крепкое товарищество, один за всех — и все за одного… трогательная верность сродни семейной. А на деле, в реальности — ничего и близко похожего. Каждый сам за себя. Если упадешь прямо здесь, на улице, замертво — остальные в ту же секунду набросятся на твой труп и передерутся за те немногие припасы, которые можно с тебя снять. Может быть, кого-то даже убьют в перестрелке из-за твоего оружия.
Раз уж речь об оружии… никто не готовит тебя к этому громоздкому ужасу под названием «винтовка», что висит у тебя на плече. В видеоиграх один персонаж — мужик или даже какая-нибудь фигуристая девчонка, которой лучше бы обходиться с твоим стояком, а не с оружием — таскает при себе целый арсенал: пистолеты, пулеметы, двустволки, гребаные катаны. Ты же с трудом таскаешь одну-единственную шмалялку. Кожаный ремень впивается тебе в самое мясо, оставляя болезненные борозды на коже. Ты стрелял из этой штуки всего дважды, и в первый раз тебя сбила с ног взрывная отдача. Ты устоял на ногах во второй раз, но промахнулся по меньшей мере на десять футов. Если бы не старик, тебя бы сожрали. Старик спас тебя оба раза — вытащил из-за пояса свой большой пистолет и аккуратно уложил ходячих. Не из-за каких-либо личных вложений в твое выживание, а просто из чувства самосохранения; если бы зомби добрались до тебя, то следующим делом ты сам отправился бы по стариковскую душу.
Когда ты упал, он не помог тебе подняться. Никто не помог тебе подняться.
Внешность старика обманчива. Он маленький и хрупкий, скрюченный клубок узловатых костей, туго обтянутых морщинистой кожей. На его лице застыла слегка капризная гримаса. Его редкие седые волосы свисают с покрытой старческим лентиго головы. В другой жизни, не так далеко ушедшей от нынешней, он, наверное, сидел на крыльце в шатком кресле-качалке, стряхивая табак в ржавую пепельницу, а своей похожей на клешню хваталкой махал шпане и кричал, чтобы они убирались, на хрен, с его драгоценной лужайки, если им жизнь дорога.
В текущих условиях он совсем не такой. Он жесткий, собранный; командирская осанка заставляет его казаться выше, чем он есть на самом деле. Он убивает своих врагов — как живых, так и не вполне — с холодным, непоколебимым недовольством. Ты боишься его больше, чем бандитов или рычащих мертвецов, которые жадно прячутся в тенях.
В группе есть женщина. Средних лет, вся какая-то неряшливая — ее шоколадного цвета волосы вечно растрепаны, некогда стильная прическа превратилась в хаос, и ты подозреваешь, что в ней поселились вши. Может, их у нее даже больше, чем у тебя.
В ней чувствуется высокомерное превосходство. Она, несомненно, из той породы людей, что в ресторанах и продуктовых магазинах вечно требуют «позвать менеджера». Любопытная соседка из пригорода, которая постоянно предлагает тебе вкусняшки — единственно для того, чтобы урвать возможность сунуть нос в твои дела. Женщина, которая ездит на «приусе» и закатывает скандал в салоне красоты, если ее прическа не повторяет в идеальной точности стиль Флоренс Хендерсон образца примерно 1972-го года. Такой вот типаж.
Однако в новых условиях она выказывает изумительную приспособляемость. Несмотря на свой несносный характер, она — искусный скаут и, кажется, всегда знает, где найти припасы. Всякий раз, когда кого-то убивает, она делает это ликуя, чуть ли не хихикая в процессе — и эта ее фишка почти всех в отряде пугает.
Третий член группы — байкер тридцати с небольшим лет, ко¬то¬рый явно безмерно горд тем, что представляет собой до одури стереотипного байкера. Эту свою стереотипность он явно носит с гордостью, как штандарт. Его усы смахивают на руль мотоцикла. Его наряд — это кожанка «Харли-Дэвидсон», подкованные черные бутсы и солнцезащитные очки с круглыми стеклами. Он гладко выбрит — и умудряется таким оставаться благодаря охотничьему ножу, с которым он не расстается, таская в ножнах на поясе. Ты много раз думал попросить его и тебя обрить налысо, но какая-то последняя крупица гордости в тебе мешает озвучить просьбу.
За спиной у стереотипного байкера висит огромная штурмовая винтовка, но ты никогда не видел, чтобы он ею воспользовался. Несмотря на его агрессивное поведение и постоянное хвастовство жестокими «зарубами», которые он и его кореша в «былые деньки» устраивали против конкурирующих мотобанд, этот мужик словно бы отходит на второй план всякий раз, когда пахнет реальной опасностью. Женщина и старик куда охотнее хватаются за оружие.
Ну, еще есть ты. Двадцатилетний парень, бросивший колледж, работавший в «Сабвэе» и живший в подвале на попечении матери. Ты тратил двести долларов в неделю на травку и курил сигареты «Мэверик». Тебе не разрешали перекуривать на работе, и ты часто маялся в ожидании улучить момент и отбежать в толчок — в ту самую кабинку под вытяжкой. До того как мир встал с ног на голову, ты собирал волосы в хвост, смотрел «MTV» без звука и посещал митинги протеста против вещей, о которых, если оглядываться назад, ты ни хрена не знал. Ты голосовал за Джилл Стайн. У тебя была коллекция фиджет-спиннеров; один из них светился в темноте.
— Приближается рассвет, — говорит старик. Ты смотришь на восток. Мандариновые лучи света начинают пробиваться сквозь черные тучи. Видимость уже не такая изнурительная, как час назад. Передвигаться можно только ночью, потому что враг выходит днем. Это затрудняет путь. Уличных фонарей нет, а в фонариках твоей группы давно уж сели батарейки. Вы теперь всецело на попечении луны и звезд — но последние несколько ночей кряду выдались слишком облачными. Приходится двигаться перебежками, натыкаясь на разбитые автомобили и спотыкаясь о трупы.
— Какой дом нам выбрать? — спрашивает байкер. В его басовитом голосе слышится слабый оттенок беспокойства.
Вы — на пригородной улице, окруженной с обеих сторон темными домами, которые все выглядят плюс-минус одинаково. Теоретически есть смысл обыскать их на предмет припасов, но это почти наверняка дохлый номер. Они уже сто раз разграблены до вас, и гораздо больше шансов наткнуться в них на что-то даже более зловещее, чем поджидающая снаружи, на улице, угроза.
— Может, выберем считалочкой? — спрашивает женщина со странным, игривым сарказмом в своем неприятном голосе.
— Просто уже определитесь, — рычит старик.
Женщина оглядывается по сторонам, а затем указывает на дом с вывеской, свисающей с крыльца, которая громко провозглашает: НЕТ МЕСТА ЛУЧШЕ ДОМА! Вдоль перил крыльца выстроился ряд цветочных горшков с коричневыми трупиками тигровых лилий.
— Давайте все туда, — говорит она.
— Решено, — соглашается старик. — По одному.
Вы все послушно выстраиваетесь в очередь — впереди старик, за ним женщина, за ней ты, и байкер, как всегда, в арьергарде. Твои изодранные кроссовки хлюпают по росистой, заросшей лужайке, когда ты маршируешь под нервную барабанную дробь своего сердцебиения.
Дверь в дом болтается на одной петле. Старик тянет ее, и петля отламывается, с грохотом опрокидывая деревянную раму на крыльцо. Ты всем телом дергаешься. Старику и женщине хоть бы хны. Ты оглядываешься на байкера — бледный как полотно. Он крепко сжимает ружье, костяшки пальцев выделяются даже в царящей ночью темноте.
Когда вы заходите внутрь, практически наступая друг другу на пятки, гнетущая чернота поглощает вас всухую, как коктейль из плохо зарекомендовавших себя фармацевтических препаратов. Вы становитесь полукругом в фойе, направив оружие прямо перед собой, надеясь, что ваши глаза привыкнут к темноте до того, как кто-нибудь жадно набросится на вас.
Когда ничего не происходит, старик шепчет байкеру:
— Мы с тобой разведаем обстановку наверху.
Кивнув на тебя с женщиной, он добавляет:
— Вы двое, пошуруйте здесь и загляните в подвал.
— Я не думаю, что здесь кто-то есть, — говорит женщина, на твой взгляд, слишком громко. — Будь здесь эти твари, они бы уже бросились на нас. Они ведь нас чуют.
— Не говори так уверенно, если не знаешь наверняка, — бурчит старик; в его низком голосе слышится раздражение. Он подталкивает байкера локтем, и они вдвоем на цыпочках, чутко пригибаясь, подходят к лестнице и восходят по ней в темноту.
Вес оружия уже заставляет твои руки дрожать. Ты смотришь на женщину — и говоришь:
— После вас, мэм.
Она улыбается и выдает:
— Нет, давай ты первый. Я настаиваю.
Ты пытаешься сглотнуть, но во рту слишком сухо. Твои руки трясутся. Ты смотришь в конец коридора. Хотя глаза приспособились примерно настолько, насколько им нужно, ты все еще не доверяешь своему зрению. Каждая тень словно бы таит в себе немую угрозу. Капли пота текут по пальцу, который ты держишь на спусковом крючке.
Ты делаешь глубокий вдох и двигаешься вперед, шаркая ногами. Натыкаешься на стену, а затем — на приоткрытую дверь ванной. Каждый раз ты чуть не роняешь оружие.
— Ничего не вижу, — шепчешь ты.
— Зато я вижу, — говорит женщина у тебя за спиной. Опять — слишком громко. — Все чисто. Шагай, шагай.
Пот начинает капать со лба и затекать в глаза. Ты не можешь их вытереть, не опуская при этом винтовку. А опускать ее слишком опасно.
Вы вдвоем проверяете кухню и столовую, понатыкавшись немного на стены и мебель. Вы опрокинули пару кастрюль со столешниц — они ужасно громко звенят по линолеуму.
Когда вы входите в гостиную, ваше дыхание выравнивается, а сердцебиение замедляется. Мышцы ваших шеи и плеч не так напряжены. Если бы здесь что-то было, наверняка оно бы уже дало о себе знать.
Впрочем, вы оба ошибаетесь.
Все окна в гостиной открыты. Снаружи облака расступились, наполняя комнату лучами серебристого света — от луны и звезд. С их помощью видно все.
Сломанный кофейный столик.
Перевернутое кресло.
Разодранный диван, заляпанная кровью софа для двоих.
Камин с остатками давно сгнивших дров за маленькой сетчатой ширмой.
Мертвый мужчина, стоящий в углу.
Он высок и изможден, с длинным лицом и оскаленными губами, обнажающими черные зубы. Его плечи сутулятся, костлявые пальцы стиснуты в кулаки. Из разорванного горла идет рычание, похожее на собачье. Мертвец — примерно в пятнадцати футах от тебя. Ты чувствуешь, как передок твоих и без того грязных штанов становится горячим и влажным. Ты пытаешься поднять ружье, но руки совершенно бесполезны. Плечо протестующе скрипит, отказывается подчиняться приказам мозга.
Ты забыл, что женщина все еще неподалеку, но тебе напоминает о ее присутствии взрыв над самым твоим ухом. Комнату заливает вспышка желтого света, и левая сторона головы того мертвеца перестает существовать. Губчатое мозговое вещество и тягучий гной цвета незрелых одуванчиков разбрызгиваются по стене и медленно стекают вниз — как конденсат по стеклянной двери душа с пескоструйной обработкой.
Ты громко выдыхаешь, чувствуя ломоту в легких. На время ты забыл, как дышать. Глядя на женщину, одурманенный звоном в ушах, ты говоришь далеким голосом:
— Спасибо.
Она поворачивается к тебе — ее лицо частично скрыто едким дымом, вырывающимся из двуствольного дробовика в ее руках, и говорит:
— Я спасала не тебя, малыш. — Тем не менее она широко улыбается. Не по-дружески, а так, как улыбнулся бы ребенок при виде щенка. — Но, черт возьми, ты видел, как у него только что вот так взорвалась голова? — Она смотрит на украсившие стены брызги и хихикает.
Ты неловко ерзаешь на месте.
Старик и байкер вваливаются в гостиную с оружием наготове. Видя труп, позволяют себе чуть ослабить хватку на прикладах.
— Не беспокойтесь, я все уладила, — говорит женщина, все еще сияя как медяк. — Ну как там, наверху? Все чисто?
Двое мужчин кивают.
— Великолепно. Тогда проверим подвал?
Обоих мужчин, похоже, одинаково смущает радостное поведение женщины, но они снова кивают, и вы вчетвером формируете строй и направляетесь к лестнице, ведущей вниз, в подвал.
Как только вы достигаете подножия, темнота становится невероятно густой — хоть глаз выколи. Старик щелкает зажигалкой «Бик», чтобы осветить окружение. У него в рюкзаке этих штуковин — на два ваших отряда, но он настаивает, чтобы пользовались ими только в случае крайней необходимости; содержащийся в них запал нужно беречь.
Подвал небольшой, с земляным полом и стенами, проложенными голой стекловатой. В углу — стопка картонных коробок, из самой верхней торчит белая деревянная лошадка-качалка. Из-под лестницы доносится жалобный скулеж, и вы вчетвером поспешно окружаете этот угол подвала, держа оружие наготове.
Съежившись в темноте, там лежит огромная, вся изъеденная лишаем немецкая овчарка. В уголках глаз у нее собралась черная слизь, из носа свисают заскорузлые сопли. Собака скулит — и прикрывает морду лапой, будто знает, что вот-вот произойдет.
Трое твоих спутников обмениваются взглядами.
Ты идешь наверх, заходишь в фойе и прислоняешь винтовку к стене. Садишься — и закрываешь уши ладонями.
Но даже так — выстрел все равно слышен.
Старик выкапывает яму в земляном полу, заполняет ее картоном и обломками сломанной мебели. Он поджигает весь этот горючий сор, затем открывает высокое подвальное окно, чтобы выпустить дым. Они готовят собаку на кочерге, которую нашли наверху. Вы все садитесь в круг у костра, и долгое время никто ничего не говорит.
Молчание нарушает женщина. Она медленно вертит кочергой над огнем и говорит:
— Мне всегда нравился звук, с которым горят животные.
Ты смотришь на нее широко раскрытыми от ужаса глазами. Двое мужчин сидят ровно.
— Был такой случай, — продолжает она, — в былые времена. На заднем дворе жила жаба. Всю ночь напролет квакала, и это сводило моего мужа с ума. Мне было побоку. Я-то сплю как убитая. Но вот он аж на говно исходил. Наконец он сказал мне, что я должна найти эту жабу и куда-нибудь спровадить.
— И как ты нашла жабу ночью? — спрашиваешь ты.
Женщина издает тихий смешок.
— Я много чего умею находить. У меня нюх как у собаки, глаз как у орла. — Она хихикает снова, на этот раз — громче. — Ну, нашла я, значит, эту жабу… полчаса потратила, весь задний двор истоптала. С фонариком, в тапочках и халате. Но в конце концов — нашла-таки… у самой нашей изгороди.
Она останавливается, как будто молча бросает вам вызов подзадорить ее. Помимо своей воли ты подыгрываешь и спрашиваешь:
— И что потом? Ты просто... отнесла ее куда-то? — Ты спрашиваешь об этом, хотя сам знаешь — она сделала что-то позабористее.
— Конечно нет, малыш. Я убила ее. Самым гуманным способом, который только смогла придумать, естественно. — Она снимает кусок собачатины с огня, дует на него, кладет в землю — чтобы немного остудить. Ты поступаешь так же со своей порцией.
— Как? — спрашиваешь ты, на самом деле не желая знать. — Как ты убила жабу?
Она смотрит на тебя с ужасной ухмылкой.
— Я отнесла ее в дом и положила в носок. Носок запихнула в коробку из-под гамбургера из «KFC». А коробку — поставила в микроволновку.
Ты чувствуешь, как у тебя сводит желудок; смотришь на огонь и пытаешься ни о чем не думать.
— В микроволновку, — тупо повторяешь ты. — В гребаную микроволновку. Ничего гуманнее ты, конечно, не придумала?
Она игнорирует тебя и продолжает:
— Ох, какие звуки эта животинка издавала, какие звуки. Будто бекон на сковородке.
Ты проводишь рукой по волосам, чувствуя, как вши разбегаются из-под пальцев. Дрожь бежит по твоей спине. Тебя мутит. Тебе вообще-то не хочется есть собаку, но голод мучит ужасный. Ты жутко голоден и съешь сейчас все, что хоть немного смахивает на еду.
— После этого, — продолжает женщина, — я вынула ее из микроволновки и высыпала из носка в коробку все, что от жабы той осталось. Затем я немного поиграла с останками. В конце концов мой муж проснулся, застукал меня и заставил все выбросить.
— Ты что, собиралась ее сожрать? — кривится байкер из своего угла.
Лицо женщины искажает гримаса отвращения.
— Конечно нет. Это же жаба! Ужас какой. За кого ты меня вообще принимаешь!
Вы вчетвером проводите день, тревожно спя в грязи; по очереди несете вахту у подножия лестницы. Ты силишься урвать минуту-другую сна даже во время своих дежурств.
Вы возвращаетесь на дорогу сразу после наступления сумерек. Ночь, к счастью, светлая от звездного сияния. Через несколько часов вы попадаете в город с вывеской, сообщающей:

Под ней какой-то шутник приписал:

Внезапно на тебя накатывает волна усталости и разочарования, ты садишься, спиной прислоняешься к искореженному внедорожнику, снимаешь винтовку, запрокидываешь голову и массируешь руку. Остальные поворачиваются и смотрят на тебя сверху вниз.
— Ты чего там расселся? — сварливо окликает старик.
— Я устал, — в тон ему отвечаешь ты. — У меня плечо болит. Хочу передохнуть.
Они втроем обмениваются взглядами, которые тебе не нравятся.
— Не выйдет, парень, — говорит старик. — Сам знаешь, у нас есть система. Нам нужно как можно больше пройти до рассвета.
Жгучая ярость вдруг подкатывает к самому твоему горлу.
— Ради чего? — рявкаешь ты. — Куда мы идем? Что мы делаем? Все, что мы делаем, — ходим, прячемся и спим. Какая у нас, мать ее, конечная цель?
— Если тебя что-то не устраивает, можешь отчаливать.
Ты вскакиваешь на ноги и тычешь в старика пальцем.
— Знаешь что, мудозвон? Это твоя вина. — Затем ты указываешь на двух других и говоришь: — И ваша вина — тоже. Все это ваша гребаная вина. А знаете почему? Потому что люди вроде вас не подготовили таких, как я, ко всей этой чертовщине. Именно люди вроде вас подарили моему поколению «Ходячих мертвецов», «Обитель зла», «Армию тьмы». Вы все представили так, будто будет весело и легко. И ни разу не показали, что всем предстоит на самом деле.
— Чувак, — говорит байкер, — да кто ж знал, на что это все будет похоже! И скажи-ка мне сразу, ты видишь среди нас сраных сценаристов киношек или разработчиков видеоигр?
— Я была писательницей, — надменно сообщает женщина. — Конечно, я не писала романы ужасов или что-то в этом роде, но я думаю, стоит упомянуть, что я была кем-то важным.
— Заткнись, на хрен, — бросает в ее сторону старик.
— Мне все равно, кем вы были, — продолжаешь ты. — Виноваты не только люди, которые создавали фильмы и игры, писали книги… виноваты вы. Почему никто не предупреждал? Ну, так, проформы ради: «Эй, знаете, ребята, если все это ваше дерьмо из игр и фильмов когда-нибудь реально случится, будет не так, как вам показывают. Будет ни хрена не весело». Неужто так сложно было предупредить? — Ты садишься обратно и снова начинаешь потирать плечо.
— Серьезно, чувак, — повторяет байкер, — кто ж знал. Зачем ты на нас-то наезжаешь.
— Поганая молодежь, — протягивает старик. — Только и умеет, что ныть. Вы канючили изо дня в день даже в тучные времена, а сейчас канючите, потому что жизнь теперь — хуже некуда. Думаешь, мне хорошо? Ты не какой-то особенный, мальчик.
— Я особенный, черт возьми. Я собирался стать кем-то и что-то сделать. Я посещал разные курсы. В общем, я могу многое предложить, но никто из вас, мать вашу, не уважает меня даже самую малость. Ну да, я не умею нормально стрелять, подумаешь! В жизни есть много других вещей, помимо убийств!
— А хрен там, — вдруг говорит женщина, улыбаясь. — Вся соль жизни — это убийства. И это довольно весело, если наловчиться.
— Ты ужасная.
— Ребята, — вклинивается байкер, — давайте свернем эти пустые разговоры и двинемся уже дальше. Мы теряем время, и…
— НИКОМУ НЕ ДВИГАТЬСЯ.
Вы все оборачиваетесь в направлении голоса. Примерно в пяти ярдах от вас — мальчишка, грозно размахивающий револьвером, по сравнению с вашими винтовками кажущимся не такой уж и опасной штукой. Рядом с ним — девушка чуть постарше; вероятно, когда-то очень даже хорошенькая, но ее длинные светлые волосы грязны и спутаны, а лицо покрыто коркой грязи. На лбу у спутницы парня — плохо заживший заскорузлый шрам. Ее джинсовые шорты изодраны в клочья. В глазах — до того несчастное выражение, что тебя пробирает до дрожи.
Но что тебя больше всего поражает в ней, так это толстовка с капюшоном, которая на ней надета. Она белая и совершенно незапятнанная. Ни грязи, ни крови, ни разрывов, ни дыр. Как будто ее руки и торс укрыл свежевыпавший снег.
На двоих этим подранкам от силы лет тридцать пять. Может, и того меньше.
Группа стоит по стойке смирно, как было приказано. Старик поднимает ладони и говорит:
— Опусти пистолет, малыш. Не усложняй ситуацию.
— Вас еще много? — спрашивает мальчик, игнорируя просьбу. — Вы — часть большей группы? Отвечайте честно! Я пойму, если соврете.
— Здесь только мы, — говорит старик, все еще держа руки поднятыми.
Мальчик осторожно опускает пистолет.
— Позвольте нам присоединиться к вам, — говорит он. — Все, кто был со мной, погибли. Мы одни. У нас есть свои еда и вода, но в одиночку мы долго не протянем.
Старик качает головой.
— У нас уже есть один несносный ребенок, от которого проку — как от козла молока. — Он сердито смотрит на тебя. — Даже не знаю, зачем нам и эта единственная обуза. Вам нечего нам предложить. Держу пари, в этом пугаче, что ты на меня наставил, даже пуль нет.
Мальчик на мгновение замолкает, и они со стариком пристально смотрят друг на друга в молчаливом противостоянии, напоминающем мексиканскую ничью между стрелками в старых спагетти-вестернах. Тот факт, что оружие старика убрано в кобуру, не имеет значения; взгляд у него — такой же устрашающий, как дуло любого огнестрельного оружия. Мальчик наконец смущенно кивает и отбрасывает револьвер.
— Вообще-то, у меня есть чего предложить, — смиренно говорит он. — У меня есть сестра.
Девчонка опускает глаза на свои ноги и начинает грызть шнурок на толстовке. Она не протестует. Вы подозреваете, что этот разговор с кем-то до вас уже происходил.
— Смотрите-ка, какой коммерсант нарисовался, — усмехается байкер.
Старик жует внутреннюю сторону щеки.
— Ты предлагаешь нам свою сестру… как женщину? — уточняет он. — Сынок, ты серьезно на такое готов пойти?
Мальчик пожимает плечами и отводит взгляд.
— А какой у меня выбор? Да и у вас тоже. Это выгодная сделка, сам понимаешь. В кого еще ты намерен совать свой старый обвисший дрын? Уж не в ту ли побитую жизнью матушку Хаббард?
Женщина поднимает дробовик и взводит оба курка большими пальцами.
— Следи за языком, пацан, — рычит она. — Мне серьезных причин уложить тебя не нужно.
Мальчик игнорирует ее.
— Прошу, — обращается он к старику. — Мы не сможем выжить без вас. Нас сожрут живьем. И это не фигура речи.
Старик поворачивается к байкеру. На его лице появляется слабое подобие улыбки — такую ты на его лице еще не видел.
— А что, заманчивое предложение, — говорит он. — Я уже много лет нормально не трахался. Много лет — задолго до того, как вся эта заваруха началась.
— Симпатичная сучка, — замечает байкер, глазами похотливо скользя по девчонке. — Черт, если ты согласен — я тоже в деле.
Ты встаешь, сжав кулаки.
— Эй, придурки! — окрикиваешь ты. — Она совсем еще мелкая! Вы чего удумали!
— Да не такая уж мелкая, — говорит паренек, будто торгуется. — Сиськи, вон, отрастила уже.
Ты протираешь глаза и качаешь головой.
— Ты конченый человек, малец.
Старик проводит рукой по своим жидким волосам и говорит:
— Ну, уговор так уговор. Но вы не должны отставать. Мы ходим по ночам, на день ищем себе убежища.
— Куда вы идете?
Старик не отвечает, но ясно, что мальчик ждет ответа, поэтому байкер говорит:
— Туда, куда без нас не попадешь. Большего тебе знать не нужно.
Серьезно кивнув, мальчик смотрит на свою сестру, потом — на старика.
— Показывайте дорогу, — велит он.
Твоя вспышка гнева, по-видимому, прощена или, что более вероятно, временно забыта. Группа следует дальше. Шагая, ты ловишь себя на том, что украдкой бросаешь взгляды на ту девчонку. Несмотря на все моральные принципы, которые, хочется верить, у тебя все еще есть, ты не можешь оторвать глаз от ее движущихся ног. Они длинные, белые и стройные. Может быть, немного худые, но с достаточным количеством оставшейся плоти и мускулов, чтобы сохранить в них женственную привлекательность.
Женственную привлекательность. Ты весь содрогаешься. Прошло, конечно, так много времени с тех пор, как ты видел живую, дышащую представительницу противоположного пола, которая не похожа на женщину из твоей группы. Последняя красивая девушка, которую ты видел, была мертва. Она склонилась над мужчиной на улице, поедая его внутренности, пока несчастный мужик плакал и молил Бога об избавлении от мук. На мертвячке не было штанов, и задница у нее была ничего такая.
Ты снова содрогаешься.
Когда небо начинает светлеть, вы вшестером укрываетесь в развалинах бара с названием «Дурное семя». Вывеска сложена из давно прогоревших неоновых трубок. Ты пробуешь дать им огня — представить то время, когда они ярко светились оживленным пятничным вечером, когда улицы были забиты пьяными завсегдатаями клубов, а машины не представляли собой разбитые, неподвижные груды хлама, какими являются сейчас. В то время мир был живым. И ты сам был чуточку живее, чем теперь. У тебя были какие-то остатки совести.
Как только вы убедились в безопасности заброшенного заведения, старик берет девчонку за руку и говорит:
— Пойдем со мной, красотка. Я первый.
У тебя пересыхает во рту, а в горле першит. Ты смотришь на мальчика. Он сидит в углу с совершенно равнодушным видом.
— Ты не обязан ею пользоваться, — говоришь ты старику без надежды в голосе.
Он смотрит на тебя и велит заткнуться, но в его тоне — на удивление мало враждебности.
— Ты хочешь ее так же сильно, как и я. — Он крепче сжимает ее руку, улыбается. Это старит его лицо лет на десять. — Не волнуйся. И до тебя очередь дойдет.
Ты пытаешься сказать что-то еще, но не можешь обрести дар речи. Сдаваясь, ты садишься на перевернутый стол — и наблюдаешь, как старик тянет девчонку к задней двери с надписью «ПЕРСОНАЛ». Он вталкивает ее внутрь, и ты вздрагиваешь, когда дверь захлопывается.
Ты опускаешь взгляд на свою винтовку, упокоенную на коленях. Задаешься вопросом, как бы поступил на твоем месте какой-нибудь по-настоящему крутой тип. Всего-то и нужно, что встать… вломиться следом… застрелить пожилого ублюдка. Никаких проблем с выстрелом в упор возникнуть не должно — особенно если подонок вошел в раж. Может, если ты решишься на этот шаг, другие тебя наконец-то зауважают. Может, станут тебя бояться. Ты сделаешься лидером группы. Девчушка будет тебе так благодарна, что…
Ты выбрасываешь эту мысль — извращенно-бредовую фантазию — из головы.
Некоторое время спустя старик выходит из комнаты. Он один, и при его виде у тебя сердце уходит в пятки: вид у него такой, будто он убил ее. Но нет, старик указывает на байкера — тот сидит за пыльной стойкой — и говорит:
— Ну, теперь ты давай. Можно.
И байкер внезапно весь бледнеет и начинает мямлить, дико вращая глазами:
— Я… я не знаю, мне… да не нужно мне это, боже. — Весь гортанный мужественный тон покинул его голос, и теперь он звучит как испуганный ребенок. — Не в настроении я, понял, ты, хрыч? Я так устал, что еле голову прямо держу. Не приставай ко мне. В другой раз!..
Пожав плечами, старик поворачивается к тебе.
— Ну тогда давай ты, пацан. Не строй из себя моралиста — я-то знаю, что тебе нужно. По твоим глазам видно. — Заговорщически понизив голос, он говорит: — Она тугая, приятель. Как задница Девы Марии.
Ты открываешь рот, чтобы послать его подальше, но вместо этого обнаруживаешь, что откладываешь винтовку и встаешь. Охваченный внутренним ужасом, ты наблюдаешь, как ноги несут тебя вперед. Ты рассеянно вытираешь холодные, потные ладони о бедра своих грязных джинсов. Испорченные подошвы твоих кроссовок скрипят по деревянному полу.
— Молодец, пацан! — подбадривает тебя старик. — Я в тебе не сомневался. Ты не тушуйся, она уже смекнула, что к чему. Я ее, так сказать, настроил, подготовил… примет тебя и даже не пикнет!
Твои ноги продолжают двигаться вопреки сигналам от головы. Избегая смотреть старику в глаза, ты минуешь его и направляешься в подсобку. Рука, тоже решившая, что ей виднее, чем мозгу, протягивается — и закрывает за тобой дверь.
Девчонка лежит на полу. Она приподнялась на локтях, глядя на тебя пустыми глазами. Ее шорты валяются в нескольких футах от тебя. Ручейки слез текут по ее лицу, оставляя полосы на грязи и копоти, покрывших лицо. Ее губа рассечена и кровоточит. Из правой ноздри сочится тонкая красная струйка. Между ног у нее — грязно-розовая смесь крови и стариковского семени.
Зрелище не бьет тебя под дых, не повергает в ужас. Именно этого ты и ждал.
Нет, что тебя по-настоящему огорошило — так это вид ее толстовки с капюшоном.
От ее белоснежной чистоты не осталось и следа. Пятна грязи, оставшиеся после сальных пальцев старика, испещрили ткань. На слабой выпуклости правой груди — отчетливый отпечаток грязной ладони. Маленькие пятнышки крови, вероятно, натекшей из царапин на ее лице, украшают ворот. Шнурок, стяжающий капюшон, вытащен и свободно свисает с бледного горла. Кожа вокруг шнурка — покрасневшая.
Ты стоишь и долго смотришь на нее сверху вниз. Думаешь обо всех тех отвратительных вещах, которых навидался за последний год. Обо всех убийствах, страданиях и болезнях.
Первое, что ты увидел, когда все только-только началось — когда ты понял, что мир встал с ног на голову и уже не будет прежним, — женщину, которая с криком бежала через парковку супермаркета, преследуемая тремя своими маленькими детьми. В какой-то момент несчастная подвернула ногу, и выводок, скрежеща зубами, набросился на нее. Ты и знать тогда не знал, что из одного человека способно вылиться столько крови. Ты стоял довольно близко — и услышал, как она кричит: «Прошу, не надо, я же ваша мама, вы любите меня!» И, возможно, они когда-то и впрямь любили ее — но мир изменился, и теперь ничто не мешало им запихивать куски ее мяса в свои рычащие пасти.
Тот образ долго оставался самым ужасным, самым душераздирающим в твоей памяти.
Но когда ты смотришь сверху вниз на эту дрожащую девчонку в испорченной толстовке, женщина на парковке почему-то кажется совершенно несущественной по сравнению с ней.
Когда ты наконец падаешь на колени и начинаешь ползти к ней, твои глаза жгут слезы. Она вздрагивает и напрягается, но не отстраняется. Ты легко кладешь руки на ее тонкую талию и притягиваешь ее к себе.
А затем, зарывшись лицом в ее спутанные волосы, начинаешь плакать.
Сперва ее тело остается неподвижным, но через несколько мгновений напряжение уходит из него — и она обнимает тебя в ответ, и уже вскоре плачете вы оба.