«Грусть горчит» Чендлер Моррисон

У нее была необычная красота. Нерешительная, несколько вкрадчивая. Ее эффект — как при своевременном введении анестезии или принятии яда замедленного действия. Вся ее сила не сразу действует на тебя. Тебе нужно хоть на мгновение взглянуть на нее. Последить за тем, как она работает.
Вот в каком ключе я думаю, когда думаю-таки о Каллиопе Ленг. О том, как она запросто притягивала к себе мой взгляд, только входя в комнату, — и как удерживала его в плену, даже на меня не глядя. Все вокруг нее, казалось, выстраивалось будто в соответствии с ее присутствием — подобно планетам, послушно выходящим на орбиту вокруг тлеющей звезды.
В те первые несколько мгновений ты успеваешь понять, что она хорошенькая, но именно в последующие мгновения понимаешь… нет. Ты был неправ. Хорошенькая — это недостаточно. Это и близко не подходящее к ней слово. Такая, как у Каллиопы, красота во всем ее коварном великолепии заставляет тебя во что-то поверить. Ты увязаешь в ней, и все жизненные истины предстают перед тобой в другом свете.
Девушка рядом со мной — не она. Мы стоим, прислонившись к моей машине, на гребне холма, откуда открывается вид на сверкающие огни города. Я не знаю, зачем мы сюда приехали. Может быть, я предпочел бы смотреть на городские огни, чем на кого-то, кто не является моей Каллиопой. Кого-то симпатичного — и только. Кого-то, кто мог бы быть кем угодно, но не той, кого я хотел бы увидеть.
— Как понять, что окончательно потерял себя? — спрашиваю я без особых вопрошающих интонаций в голосе, так как мне не хочется знать ответ. — Как узнать, что ничего не осталось?
Я чувствую на себе ее взгляд, когда она спрашивает, что я имею в виду. Беспокойство в ее голосе такое липкое и приторное, что меня тошнит. Интересно, что бы она сделала, если бы я бросился с обрыва. Интересно, закричала бы она — или просто отвернулась.
В кармане моей ветровки лежит сломанная заколка для волос, когда-то принадлежавшая Каллиопе, — единственная ее вещь, которую я сохранил. Мне нравится говорить себе, что она все еще хранит аромат ее полуночных волос, хотя пахнет просто холодным пластиком. Засовывая руку в карман куртки, ощущая знакомое присутствие этой маленькой зазубренной булавки, я просовываю ее острый конец под ноготь большого пальца. Укол боли приятно жалит, словно что-то заслуженное.
Девушка рядом со мной спрашивает, что случилось. Она говорит мне, что я выгляжу так, будто вот-вот заплачу. Жаль, что я не смогу реально расплакаться.
Позже прохладная, пустая темнота моей квартиры становится бременем. Кажется, она торжествует от отсутствия комфорта что снаружи, что внутри меня. Огни города за моим окном кажутся странным образом более зловещими, чем с высоты. В их незнании меня есть холодная жестокость. Лос-Анджелес — суровый хозяин. Может быть, именно поэтому я никогда не смогу уехать отсюда.
Здесь мне быть.
Двигаясь наугад в темноте, я сажусь на диван и беру пульт от стереосистемы с кофейного столика. Мой уколотый палец запинается на припухлой гладкости кнопки включения, раковой опухоли под кожей. Я говорю себе «не стоит», хотя знаю, что всегда буду это делать.
Ее голос, доносящийся из динамиков, подобен первой сигарете, выкуренной при лунном свете после плотного поцелуя с сосудом, полным яда. Это голос кого-то, кто знает, что грусть — слаще, когда ею делятся. От такого голоса вспоминаешь детство, хотя я давно позабыл, каково это — быть невинным.
Мне нравится притворяться, что она поет для меня, но я знаю, что это не так. Я не думаю, что она когда-либо пела мне одному.
Беспечным жестом я достаю шпильку из кармана и втыкаю ее острие под ноготь другого большого пальца. Я проталкиваю ее глубже, делаю паузу, приостанавливаюсь, углубляюсь… Боль ощущается как нечто иное. Я чувствую, как ее рот касается моего в темноте ее спальни. Как ее пальцы — в моих волосах, спускаются по затылку, по выступающим позвонкам. Моя рука между ее бедер — короткие всплески ее дыхания у моего уха. Ее жар. Медленный ритм ее тела. Ее теплый язык на моей шее, влажные зубы, впивающиеся в мое плечо. Нарастающее крещендо ее голоса, поднимающееся как из тумана, подтаскивающее меня к краю бездонной пропасти, а затем — толкающее вниз, в ее бесконечные глубины.
Тяжело дыша, я вынимаю булавку из большого пальца и подношу ее вплотную к лицу. В темноте капля крови черна, как сама ненависть. Прикоснувшись к ней языком, я ощущаю вкус утраченного.
Раньше я верил, что жизнь ведет меня к некой цели. Путь был освещен светом маяков. Вдалеке мелькали вращающиеся огни, видимые с залитой дождем палубы корабля, который угодил в шторм.
Теперь я вижу, что всего лишь барахтаюсь на одном месте, в темноте.