«Королева бала грезит» Чендлер Моррисон

Ты должна улыбаться.
Ты знаешь это, но ничего не выходит. Тебе никак не выдавить эту улыбку из себя.
Ты тонешь в аплодисментах. Когда тебе вручают сияющую корону и длинный серебряный скипетр, ты не дышишь. Тебе интересно, синеет ли твое лицо. Ты задаешься вопросом, не будет ли этот оттенок плохо сочетаться с твоим платьем.
Мальчик рядом с тобой, мальчик, которого ты ненавидишь, — он улыбается. Его лицо, так искусно вылепленное, полное совершенных углов и линий, искажает эта дикая жизнерадостная гримаса. Его зубы смахивают на кусочки рафинада, а губы — на лепестки роз.
Повсюду — блестки. Они сверкают в кружащихся огнях дискотеки. Огромный мерцающий океан. Засахаренный снегопад. Битое стекло.
Аплодисменты все никак не смолкают. Одобрительные возгласы и улыбки сыплются на вас со всех сторон. Ты заставляешь себя дышать. Твое дыхание превращается в резкий хрип, который заглушается гомоном толпы. Ты пытаешься улыбнуться. У тебя ничего не получается. Ты пытаешься помахать рукой, но и на это простое действие тебя не хватает. Ты не в силах даже и шелохнуться.
Ты не хочешь быть здесь.
Никогда такого не хотела.


Ранее этим вечером ты стояла перед зеркалом, и оно сказало тебе, что ты прекраснее всех. Оно говорило правду. Ты знала это, и ты ненавидела это. Ты ненавидела зеркало за то, что оно сказало такую чушь. Ты ненавидела его, потому что это правда и потому что так будет далеко не всегда.
Когда ты завивала волосы и красила поджатые губы, ты знала, что произойдет. Сначала они объявят ваши имена, и на сцену выйдут Эйприл Дайвер и Джейк Барноби. Ты уже знала, что он улыбнется. Уже знала, что сама улыбаться не станешь.
Тебе захотелось расплакаться, поэтому ты приняла валиум — ни к чему портить весь этот идеально нанесенный макияж. Ты спустилась вниз и села на диван, стараясь не помять платье. Ты закурила сигарету, и хрип в твоих легких был единственным звуком в доме. Никого, кроме зеркала, не было рядом, чтобы сказать, как же хорошо ты выглядишь. Никого не было рядом, чтобы проводить тебя. Твоей мамы не было рядом, чтобы вытереть заплаканные глаза и сказать, что она и глазом моргнуть не успела, а дочурка уже стала такой взрослой. Отца не было рядом, чтобы обнять тебя и чмокнуть в лоб, вытянув губы в меланхоличную трубочку. Твоего брата не было рядом, чтобы отпустить дружескую саркастическую шпильку.
Никого рядом не оказалось.
Всегда так.
Неважно, где ты, неважно, кто присутствует рядом, а кого нет, — ты всюду носишь оковы своего одиночества. Ты говоришь себе, что не любишь эти оковы. Клянешься, что не дрожишь в экстазе от того, как они врезаются в твои запястья. И их звон вовсе не музыкален — сколько ни вслушивайся, услады ушам не видать. Напротив, это самый кошмарный звук.
Джейк приехал на своем сверкающем серебристом «мерседесе». Ты вздрогнула от звука дверного звонка, а затем затушила сигарету в пепельнице в форме сердца на кофейном столике. Твоя рука дрожала. Ты не хотела проходить через это, но свобода воли — такая штука, что лишь на словах реальна. На деле все немного наоборот.
Он наклонился, чтобы поцеловать тебя, когда ты открыла дверь, но ты наклонила голову, чтобы ваши губы не соприкоснулись, и его слюнявый рот лишь слегка мазнул по твоей щеке.
— Я забыл про букетик, — сказал он, разглядывая свои сверкающие туфли.
— Я другого и не ожидала. — Ты подняла руку, чтобы показать ему цветок на своем запястье — черный, увядший, мертвый. Ты не стала за ним ухаживать — и притворилась, что неурядица произошла сама собой.
Он открыл тебе дверцу машины, и ты возненавидела его за это. Ты хотела, чтобы он не делал таких вещей. Ты хотела, чтобы он вообще ничего не делал.
Вы ехали молча. Ни разговоров, ни музыки. Ты знала, что он хочет что-то сказать, ляпнуть что угодно… но Джейк Барноби улавливал твой настрой. Такая вот у него была единственная оправдательная черта — он понимал, когда лучше держать язык за зубами.
Комплименты посыпались градом, стоило тебе появиться. Все девочки столпились вокруг тебя, как вши у волоска. Сказали все, что должны были сказать. Никто не прокомментировал увядший цветок.
Все мальчики отвели глаза, потому что знали: такая краса не для их глаз, не по их честь.
В зале ты, как и положено, выпила пунша. Как от тебя и ожидалось, станцевала танец, и за ним — еще несколько. Валиум сделал все окружающее настолько туманным, что тебе даже не пришлось слишком много думать о том, насколько глупо ты при этом смотрелась.
И вот, наконец, объявление короля и королевы выпускного бала.
И вот ты здесь.
Платиновая корона на твоих платиновых волосах.
Скипетр в твоей безвольной руке.
Апокалиптический плеск аплодисментов.
Когда все заканчивается, ты стоишь и куришь на парковке, вся обсыпанная блестками. Прислонившись к машине Джейка. Одиноко таращась в небо без звезд. Ты безумно желаешь, чтобы эта космическая темнота обрушилась на тебя и затянула в царящее где-то там, наверху, черное небытие.
Ты оглядываешься на разбегающиеся, смеющиеся парочки мо¬ло¬дых людей. Разъезжаются по сторонам машины: кого-то ждет хмельная тусовка, кого-то — пропахшая потом и подростковой похотью спальня, кого-то — ты смеешь на такое надеяться, ибо в этом хоть какая-то, да отрада — смертельное ДТП. Все-таки в нетрезвом виде за руль садиться нельзя, правда же, милый мой Боженька на Небесах? Тут впору удивиться — вроде как между ними и тобой никакой особой разницы нет. Но тебе хочется думать, что твой случай — совсем другой. Хотя глупо отрицать, что все вы маршируете под медленный, зловещий бой одних и тех же безумных барабанов. Эти барабаны возвещают конец — который, увы, наступит не так уж и скоро.
Откуда-то появляется Джейк и со своей дурацкой улыбкой говорит:
— О, а я тебя искал.
Ты бросаешь сигарету и давишь ее длинным, острым каблуком своей сверкающей белой туфельки.
— И я тебя — тоже, — говоришь ты ему.
Джейк пристально разглядывает тебя, склонив голову набок, слегка вздернув подбородок, прищурив глаза.
— Разве?..
Ты смотришь на него как на придурка.
— Что — «разве»?
— Э… да так, ничего.
— То-то же.
Он отвозит тебя домой. Там царит все та же тишина. Когда машина приближается к твоей подъездной дорожке, Джейк выключает зажигание и умоляюще смотрит на тебя.
Мир говорит тебе, что в данный момент у тебя есть выбор. Мир говорит, что ты можешь поблагодарить его за хорошо проведенное время, выйти из машины и в одиночестве зайти в пустой дом. Мир говорит тебе, что, будучи свободной и независимой женщиной, ты не обязана вести себя как-то иначе.
И, возможно, мир прав.
А может, и нет.
Но все это не имеет значения.
Неважно, что ты приглашаешь его войти, неважно, что ведешь его наверх в свою спальню. Неважно, что ты раздеваешься в неловком молчании. Неважно, что он наблюдает за тем, как ты это делаешь, а ты сама рассеянно смотришь в окно. Неважно, что ты ничего не чувствуешь, когда он входит в тебя, потому что ты вообще ничего не можешь чувствовать. Неважно, что он с ног до головы заливает тебя своим пахучим потом. Неважно, что ты притворяешься, будто тебе это даже нравится, хоть мир и талдычит тебе с помощью заверений и хэштегов, что ты вовсе не обязана так себя вести. Неважно, что Джейк не знает, что ты притворяешься. Также не имеет значения, что на нем нет презерватива, и тебе плевать, когда он кончает в тебя.
Он хочет остаться. Он хочет лежать рядом с тобой и гладить тебя по волосам. Он хочет так много всего. Он хочет всего, чего ты никогда не сможешь ему дать.
Ведь все это не имеет значения.
Ты говоришь ему уйти, но это тоже не имеет значения.
Неважно, что, когда он одевается, у него такой вид, будто он вот-вот заплачет.
Неважно, что ты не провожаешь его до двери.
Неважно, что он вообще когда-либо был с тобой.
Часами ты лежишь, таращась в потолок. Ты лежишь так, пока больше не можешь этого выносить, и тогда ты встаешь, идешь в ванную и включаешь душ. Ты издаешь тихое «ах», когда становишься под обжигающую воду.
И когда ты стоишь там, чувствуя, как вода скользит по коже вечной рекой, ты грезишь о том, как слой грязи собирается на твоей коже крупными комками — и опадает, опадает. Грязь стекает по твоим рукам и ногам и закручивается вокруг сливного отверстия душа, прежде чем ее милосердно засосет в бездонную канализационную могилу внизу, под землей.
По прошествии неизвестного отрезка времени, как только чувствуешь себя дочиста омытой, ты выходишь из душа и вытираешься насухо.
Уже чувствуя, впрочем, как грязь снова неотвратимо оседает на тебе.