«Сатурн в девятом доме» Чендлер Моррисон

Бледная смерть — или ее призрак, дразнящий фантом — углубляет изможденные тени на ее лице. Ее иссохшее тело похоже на увядшую гвоздику в обрамлении узкой больничной койки. Бинты на ее запястьях и выше такие белоснежные, что легко забыть, что они скрывают.
В ее глазах — выжидательная мольба, когда она смотрит на меня, как будто хочет, чтобы я что-то сказал. Я не знаю, что сказать. Все, что я могу, — спросить ее, почему она это сделала. Я могу догадаться о причинах, но все равно спрашиваю.
— Я была не в настроении пить кофе, — говорит она.
Я смотрю на ее повязки. Тонкие белые простыни приподнимаются и опускаются, зримо подчеркивая хрупкость ее тела.
— Это слишком очевидное преуменьшение, — говорю я ей. — Расскажи мне как есть.
— Я никогда не была такой смелой, как ты. Это ведь ты у нас по гороскопу Лев.
— Насколько я помню, Лев — трусливый. Или это был Железный Дровосек?
— Нет, Лев. Но на самом деле он всегда был храбрым. Просто сомневался в себе.
— Верно, — говорю я. Мои пальцы жаждут отвлеченного утешения в виде сигареты. Они вылавливают «Зиппо» из кармана моей куртки, принимаются крутить-вертеть зажигалку. — Я, наверное, попросту забыл.
— Ты же читал эту книгу?
— Нет.
— И я не читала.
В ее взгляде слишком много гнетущего уныния. Когда я отвожу глаза, она говорит:
— Я так давно тебя не видела.
— Ты же знаешь, что с людьми делает этот город. Он отбирает у них время. — А затем, ибо эти два предложения сами по себе звучат пошло и дешево, я добавляю: — Прости меня.
— Я все хотела сказать тебе, что прочитала твой новый рассказ. Про заколку для волос.
Между нами повисает молчание, которое тянется слишком долго. Я поправляю очки и спрашиваю ее, понравилось ли ей, потому что не знаю, чего еще она от меня хочет.
— Почему ты продолжаешь писать о ней? О той певице, Каллиопе Ленг. — Она делает на ее имени некий ироничный акцент. — Это ведь как ковырять незажившую рану. Снова и снова себе порезы наносить.
— Наверное, я пытаюсь кое-что выяснить.
— О ней или о себе?
— Я не знаю. — Я заставляю себя смотреть на нее, хотя это причиняет боль. Это боль иного рода — не та, к которой я привык. Смотреть на нее — все равно что взглянуть на полузабытый счет, который точно знаешь, что не сможешь оплатить, или сделать лишний крюк по Скид-роу, просто чтобы напомнить себе, насколько плохими могут стать дела у людей.
У меня нет счетов, которые я не мог бы себе позволить.
И я не езжу по Скид-роу.
Ее взгляд лениво падает на зажигалку в моей руке.
— Покажи фокус, — говорит она.
— Какой именно?
— Как ты разжигаешь огонь прямо между пальцами.
Я открываю «Зиппо», чиркаю кремнем, а затем начинаю водить огоньком по костяшкам пальцев. Дрожащее пламя становится желтым пятном.
— Ты такой классный. Надо думать, быть таким все время — утомительно.
Я закрываю зажигалку и кладу ее обратно в карман.
— Зачем ты пришел сюда? — спрашивает она. — В больницу. На что ты рассчитываешь?
— Мы — друзья, и я должен о тебе заботиться. — Слова в той или иной степени правдивы, но я не могу придать им должной искренности. Они звучат в жестяном, механическом тембре. Так мог бы звучать робот. Или программа по преобразованию текста в речь. — Я волнуюсь за тебя, — добавляю я, но это звучит ничуть не лучше.
— Нечего волноваться. Ты свои трудности преодолел. А у меня… не думаю, что получится.
— Ты меня плохо знаешь. Я — все под тем же завалом.
— Ну, так или иначе, ты справляешься с жизнью хоть чуть-чуть, да получше моего. — Она поднимает свои забинтованные запястья и коротко, безрадостно улыбается. И хотя я знаю, что это неправильно, меня оскорбляет такое сравнение. Я хочу рассказать ей о ночах, когда лежу, свернувшись калачиком, на своем диване, так сильно желая заплакать, что это приводит меня на грань крика. Я хочу рассказать ей о безымянной пустоте, которая живет в глазах, смотрящих на меня из зеркала. Хочу рассказать ей о холодной панике, которая возникает из ниоткуда, и отчаянном стремлении вернуться к чему-то, чего я не могу вспомнить (и в существовании чего даже не уверен). Но все это не имеет никакого отношения к тому, о чем она говорит, поэтому вместо этого я снисходительно сообщаю:
— Я — скакун на другом треке. В совершенно ином потоке. У меня не такая конкуренция, как у тебя. Менее жесткая, не такая беспощадная. Глупо нас сравнивать.
— Ты читал, что говорят критики? О фильме?
Я закрываю глаза. Мои зубы стучат друг о друга. На мгновение я думаю о том, чтобы солгать, но решаю, что это не имеет значения, потому что она, вероятно, сама знакома со всеми их мнениями. Должна быть знакома, раз уж она лежит здесь, с бинтами на запястьях.
— Да, — сказал я. — Кое-что почитал.
— Они в восторге. Им все понравилось. Особенно, конечно, она, эта Трейси Скай. Все о ней говорят наперебой — мол, как же хороша эта бестия в кадре. — Набегающие слезы придают ее глазам серебристый блеск в резком свете флуоресцентных ламп. Они оставляют блестящие дорожки на размытой коже, обернутой вокруг ее черепа.
— Это просто тупой научно-фантастический фильм, — говорю я ей. — Ты еще увидишь, что о нем напишут критики на «Rotten Tomatoes». — Нет никакого способа сказать ей, что фильм собирается собрать полмиллиарда долларов в прокате. Я подозреваю, что она и так это знает.
— Это должна была быть я. Не Скай. Я. Они даже не дали мне шанса. Даже контракт не давал им права заменять меня. Но они им попросту подтерлись. — Она говорит это слабым, без убежденности, голосом. Нет смысла раскрывать ей глаза на правду — бинты на руках слишком явственно сообщают, что ей она прекрасно известна. Правда — причина ее нахождения здесь, в больничном покое, после попытки свести счеты с жизнью.
Медсестра просовывает голову в дверной проем. Ее глаза сурово прищуриваются, когда взгляд останавливается на мне. Носогубные складки грозно очерчиваются.
— Вам нельзя здесь находиться, — говорит она откровенно враждебным тоном. — На часы смотрели? Время посещений давно закончилось!
С облегчением я встаю. Еще раз смотрю на бледный манекен на кровати. Моя подруга отвечает на этот взгляд с мрачной безнадегой, которую я слишком хорошо понимаю.
— Я еще приду тебя повидать, — заверяю я ее.
— Нет, — говорит она, — не придешь.
Когда я ухожу, она окликает меня по имени. Я замираю в дверях, но не оглядываюсь.
— Каково это? — спрашивает она. — Когда тебя знают столь многие, но понимают единицы?
Я молчу, но вовсе не потому, что не знаю ответ.
Ночь опускается на город с внезапностью, от которой у меня всегда кружится голова: раз — и накатывает темнота, несет с собой холод, напоминая о близости города к пустыне. Иногда я чувствую, как что-то наблюдает за мной с черных холмов, надвигаясь, как молчаливые гиены. Буквы, слагающие слово «Голливуд», маячат презренными белесыми идолами. Их вид слишком настойчиво сообщает, что я один — и безумно далек от дома.
Афиша «Сатурна-9» у кинотеатра «Чайниз» разит калейдоскопической насыщенностью цветов. Оттенки багряного неона проникают сквозь линзы моих очков — и вызывают приступ дурноты, возвещающий о надвигающейся мигрени. Имя Трейси Скай бросается в глаза с ходу — оно набрано крупным футуристическим шрифтом. Она обряжена в какое-то бикини времен космической эры, ее волосы цвета хрома развеваются за спиной. Она — нарисованное безумным аэрографом божество, святое и развращенное одновременно.
— Что бы подумала моя мама? — спросила та моя знакомая-актриса, которую врачи с трудом откачали, на следующий день после первой примерки надлежащего гардероба. Притворная скромность так плохо сочеталась с ее макияжем.
— Твоя мать на том свете, — сказал я ей. Сказал так, будто это имело значение. Будто для нее самой это какие-то новости.
— Каллиопа была там. Она сказала, что я выгляжу хуже некуда. Полное непопадание.
— Думать забудь про то, что там болтает эта Каллиопа, — беспечно заявил я, и тогда актриса бросила на меня кривой взгляд, заставивший почувствовать что-то близкое к стыду. — Давай не будем о Каллиопе, — попросил я.
Движущиеся картинки, мелькающие на экране в затемненном зрительном зале, связаны таким образом, что требуют более пристального внимания, чем я смогу или захочу им уделить. Сюжет — что-то об истощающихся ресурсах Земли и чудесном спасении в лице скопления не так давно открытых лун, вращающихся вокруг Сатурна. Что-то там есть и о дружественной цивилизации бесполых гуманоидных людей-растений, угнетаемых исключительно мужским видом межгалактических колонизаторов с чешуйчатой алебастровой кожей. Война, любовный треугольник. Много компьютерной графики. Продакт-плейсмент для Apple, Microsoft, Amazon, Google, Raytheon. Действо завершается на ноте приятной неопределенности, предполагающей неизбежное продолжение.
Люди хлопают, когда зажигается свет. Я присоединяюсь к ним, ибо хочу чувствовать себя частью чего-то. Хочется какой-никакой причастности.
В своей машине я увеличиваю громкость радио, чтобы не слышать оглушительные крики бродяг, шатающихся по Голливудскому бульвару.
Я говорю себе, что поеду прямиком домой. Говорю себе это, даже когда съезжаю с дороги на открытое парковочное место у обочины. Даже когда вставляю свою кредитную карточку в счетчик, дрожа на сухом ветру, проносящемся над тротуаром, я говорю себе, что поеду прямой наводкой домой.
Атмосфера в баре пропитана токсичной фамильярностью. Надо думать, именно поэтому я продолжаю сюда возвращаться. Темнота тут того же оттенка, что и ее волосы. Пульсирующие басы музыки — это биение ее сердца у меня в груди. Гул неразличимых голосов — шелестящий шепот ее тела под прохладными простынями. Еле заметное напряжение проступает на темном, цвета крепкого кофе, лице барменши, когда она замечает меня. Когда я присаживаюсь на один из табуретов, меня уже ждет запотевший стакан с грейпфрутовым соком и тоником. Я долго всматриваюсь в его темно-розовые глубины, прежде чем поднести к губам — терпкий привкус впивается холодными зубами ностальгии.
— Ее здесь нет, — говорит барменша. Она молода, но в ней есть что-то не от мира сего. Ее добродушно-презрительное выражение напоминает мне об учителях, чьих имен и лиц я не могу вспомнить.
— Ты всегда выглядишь такой счастливой, когда видишь меня.
— Что бы ты вообще сделал, если бы увидел ее? Что бы ты сказал? Как ты думаешь, что бы произошло?
— Мой отец ругал меня, когда я в детстве строил гипотезы. Он научил меня не делать этого.
— Ну, ее здесь никогда нет. Я видела ее всего один раз, и это было в ту ночь, когда она была с тобой.
— Кое-кто сказал мне, что она больше не пьет.
— Смотри-ка, у вас есть что-то общее.
— У нас много общего.
— Серьезно, ты должен взять себя в руки. На тебя просто… жалко смотреть. Да, я хотела сказать — «трогательно», но… — Барменша замолкает. Ищет что-то в моем лице — и не находит. — Ты должен двигаться дальше, в общем.
— Я так далеко «продвинулся», что это меня пугает. Я — далеко не в той же точке, где мы с ней развели мосты.
— Но ты все еще здесь, не так ли? Мог бы давно уже ходить в другие места.
— Редко встретишь бармена, желающего спровадить постоянного клиента куда подальше.
— Уж кто-кто, а ты — никакой не постоянный клиент. Ты просто приходишь сюда и сидишь с угрюмым видом над своим дурацким дешевым безалкогольным напитком. Одним и тем же.
— Ну, зато я все еще оставляю чаевые. Мелкие, ну да с дрянной овцы — хоть шерсти клок…
— Послушай, я просто хочу помочь. Ты гоняешься за призраком. Это нездоровая фигня.
Я бросаю взгляд в сторону танцпола. На первый взгляд все девушки всегда похожи на Каллиопу. Одеты в белое, волосы — цвета полуночи. Но потом я моргаю, и ни одна из них не похожа на нее. Я моргаю — и образ исчезает.
Когда я снова поворачиваюсь к барменше, то спрашиваю ее, смотрела ли она «Сатурн-9».
— Ты не похож на человека, которому по нраву такие киношки, — говорит она.
— В нем хотела сняться моя подруга. В главной роли, да только ее разменяли на Трейси.
— В этом городе такой случай, поверь, самый типичный.
— В смысле?
— В том смысле, что кто-нибудь в чем-нибудь постоянно не преуспевает.
— А послушать моих знакомых, так все они — победители по жизни.
— А сам-то ты — победитель? Везде преуспел?
— Нигде.
— Поэтому ты такой отощавший? Денег едва хватает на аренду жилья?
— Я просто гоняюсь за кучей призраков разом.
— Поймал хоть одного?
— Насколько могу судить, нет.
Двадцатка, которую я кладу под пустой стакан, когда ухожу, — это своего рода извинение. Повышенный налог на занимаемое мной пространство. «Прости, что пришлось меня терпеть», — как бы говорю я. Но даже этой платы, очевидно, недостаточно.
Я брожу по своей квартире в темные часы, предшествующие рассвету, в полубреду от грез наяву, вызванных беспокойством и бессонницей. Непролитые слезы застилают мне глаза, в то время как улей голосов гудит в голове. Мерцающий призрак возле моей входной двери соткан из цветочных теней, и я мог бы его прогнать щелчком выключателя, или даже если бы посмотрел прямо на него… но это не то, чего я хочу. Платье Каллиопы, платье цвета слоновой кости, имеет ту же чешуйчатую текстуру, что и кожа космических угнетателей из «Сатурна-9».
— Я сегодня был в больнице, — говорю я призраку.
— То есть надел свой космический костюм, чтобы навестить депрессивного землянина в тщетной попытке ощутить вкус подлинности. — Я говорю себе, что голос призрака — не шум из воздуховода, не приглушенное стрекотание вертолета и не отголоски лая собак на улице. Этот голос живет в моих навязчивых воспоминаниях, такой прекрасный и коварный; самая жестокая музыка из всех.
— Мы с ней знаем о вещах, о которых не ведают другие. Наша непохожесть не делает меня менее реальным.
— Ты всего лишь мечтал покинуть этот мир ради бескрайнего «ничто» в ночном небе. Ты никогда по-настоящему не пытался на эти самые небеса попасть.
Я смотрю на маленькое прямоугольное лезвие, поблескивающее между моих пальцев. Я порезался, вынимая его из блестящего крепления безопасной бритвы, и медленная струйка крови стекается в крошечную лужицу на деревянному полу.
— Я хотел написать тебе записку на прощание, — шепчу я.
— Ты повелеваешь приливами, наводненными мусором. Твое царство — плавучая грязь.
Я закрываю глаза и спрашиваю у призрака:
— Ты бы навестила меня в больнице?
— Видишь в зеркале Аполлона, но на деле ты — лишь презренный отпрыск Сатурна, Гадес.
— Почему я не могу сбежать от тебя? — Мой голос пережат застрявшим в горле рыданием.
— Потому что твоя дорога из желтого кирпича всегда ведет в одно и то же место. У тебя не хватит смелости с нее сойти.
Входная дверь приоткрыта, когда я открываю глаза. Лунный свет пронизывает то пустое место, где совсем недавно был призрак. Кровотечение из пореза остановилось. В воздуховоде тихо, вертолет улетел, собаки больше не ругаются меж собой. Тишину нарушает один только капающий кран — тяжелые капли падают в девственно чистую воду в полной ванне, остывшую несколько часов назад.
Я бросаю все и бегу в ночь: погоня за привидением началась.
Я — одинокая охотничья луна, приговоренная к своей безличной орбите.