«На полпути от крика к плачу» Чендлер Моррисон

Все, что ее окружает, — мертво.
Натурально все.
Кресло-качалка поскрипывает, склоняясь то вперед, то назад, дождевая вода извергается с хлипкого жестяного навеса над запятнанным белым крыльцом; струи громко разбиваются о покоробленное дерево, собираются в серебристые лужицы и подползают к босым костлявым ногам Дженис.
Она срывает фильтры с «Мальборо» своего мужа и курит сигареты одну за другой, отчего ее легкие болезненно хрипят, а язык разбухает — этакий маленький мокрый зверек меж сжатых челюстей. Язык слегка шевелится, и она от души кусает его, заставляя встать на дыбы, улечься снова и возобновить свой беспокойный сон.
Сквозь пелену сигаретного дыма она всматривается — что там, на лужайке. Раскиданные пучки травы — вызывающе коричневые, отнюдь не голубые, несмотря на все те фольклорные байки и песни в жанре «кантри», воспевающие богатый на жареных цыплят Кентукки. Как же много противоречий, как много лжи, распространяемой бесчисленными СМИ, как много от этого всего горя и непонимания. Дженис находит это обстоятельство ужасно печальным — как и все остальное.
Потому что все остальное мертво, даже трава, и это, в частности, очень, очень печально.
Не говоря уже о крови, пролитой в доме… это тоже довольно прискорбно. Кровь на полу, на кухонном столе, разбрызгалась по разделочной доске и застыла в большом блендере фирмы «Витамикс». Ужасно удручает вид забитого плотью туалета, переполненного водой малинового цвета, и мусорного бака, забитого до отказа остатками недавно совершенного злодеяния. Еще печальнее выглядит муж Дженис, привалившийся к стене гостиной с револьвером в бледной безвольной руке и без половины головы, превратившейся в куски розового и красного мяса — разметанные по некогда белой штукатурке, медленно стекающие на пол и оставляющие после себя липкие алые полосы.
Дженис наклоняется, и ее тихо рвет в фиолетовое помойное ведро, стоящее рядом с ней. Облегчившись, она отводит потные волосы со лба и закуривает новую сигарету. Язык, обожженный желудочным соком, разбухает до совсем уж неприличных размеров, пока дым заполняет рот и устремляется в горло. Ей кажется, будто в рот ей сливает терпкую эктоплазму из эфемерного эрегированного члена какой-то похотливый призрак.
Дженис хмурится; ей никогда не нравилось делать минет.
Она всегда оставляла подобные вещи Сумасбродке Джейн, ведь Сумасбродка Джейн — о, та просто помешана на подобных безумных штучках.
Потому что Сумасбродка Джейн — та еще лихая сучка без царя в голове.


Все началось, как она предполагает, с «Пабст Блю Риббон».
Так она познакомилась с Сумасбродной Джейн.
Так все и пошло насмарку.
Дело было на вечеринке за несколько недель до окончания средней школы, и маленькая мышка Дженис чувствовала себя очень неуютно.
Она была застенчивой и замкнутой в себе, настолько уверенной, что все видели ее именно такой, какой она сама видела себя в зеркале: некрасивой, слишком худой, с вылупленными глазами, которые казались еще больше из-за очков в толстой оправе с линзами, похожими на оконные стекла. Ее простые каштановые волосы были завязаны сзади в свободный хвостик розовой в горошек лентой — не стоило, конечно, надевать эту штуку, ну да уже слишком поздно. Если бы она выпуталась из нее — все заметили бы перемену и поняли бы, что она чувствовала себя слишком глупо с этой лентой в волосах, и стали наседать на нее не только за уродство, но еще и за трагическое отсутствие даже самых незначительных следов уверенности в себе.
Она неловко стояла в углу, наблюдая за квартетом крепких футболистов, увлеченных все более небрежной игрой в пинг-понг, и время от времени бросала завистливые взгляды на длинноногую чирлидершу, целующуюся с болезненно красивым Тоддом Бингхэмом. Тодд ей нравился с пятого класса. Ее друзья пили бурбон, текилу и яблочную водку и нет-нет да и уговаривали ее присоединиться к ним, но все безрезультатно.
Дженис хотела уйти отсюда, еще когда Бетти Стилворт, ее напарница в лабораторных по химии, протянула ей поллитровую бутылку «Пабст Блю Риббон» и со стеклянным, безумно непреклонным взглядом велела:
— Давай, Джейн, детка, просто хлебни. Расслабься немного. Ты выглядишь нелепо, будучи единственной на вечеринке, кто вообще ничего не пьет.
Слова пронзили трепещущее сердце Дженис и заставили ее желудок болезненно сжаться. Она действительно выглядела нелепо, она знала это... но, в конце концов, разве финальная цель в жизни для нее не заключалась просто в том, чтобы хоть раз не выглядеть нелепо?
— Это заставит тебя чувствовать себя менее неловко, обещаю, — продолжила Бетти, словно прочитав мысли Дженис. — Просто выпей это очень быстро, потому что, если будешь тянуть, как чопорная английская леди, ты не добьешься реального эффекта.
После еще одного мгновения нерешительного трепета Дженис неуверенно взяла бутылку и, глядя на нее с тошнотворным беспокойством, вспомнила о Дэннисе Хоппере из «Голубого бархата» — о той сцене, где он надышался гелием.
— Давай, давай, давай, — пьяно умоляла Бетти, слегка покачиваясь на каблуках.
Дженис подпрыгнула от звука, с которым крышка отделилась от стеклянного горлышка, и Бетти усмехнулась. Пена сразу же устремилась кверху и стала стекать по бокам, укутывая пальцы Дженис липкой шипучкой. Она отчетливо осознавала, что ее лицо исказилось от ужаса, но ничего не могла с этим поделать, кроме как…
— Выпей это, черт возьми, — сказала Бетти, раздражаясь и теряя терпение.
Так она и сделала.
Она поднесла бутылку к губам и сделала глоток, не обращая внимания на затхлый вкус и сопротивляясь непреодолимому желанию закашляться, отплеваться и выхаркнуть эту вонючую жижу из себя. Она остановилась только раз, чтобы перевести дух, когда пиво было выпито почти наполовину, а затем воздела бутылку еще раз и прикончила остаток в несколько больших глотков, морщась.
Когда все закончилось, она сделала глубокий, прерывистый вдох и вернула опустевшую бутылку Бетти. Та улыбалась от уха до уха.
— Ну? — спросила она. — Как ты себя чувствуешь?
Дженис хотела было сказать, что ничего не почувствовала, что несовершеннолетним пить нельзя и она больше в этой ерунде не участвует… но это было бы ложью. Что-то она все-таки почувствовала. Что-то, поначалу едва уловимое — в ее груди нарастало тепло, которое не было ни в малейшей степени неприятным, и она осознала, что легкий, интригующий прилив поднимается у нее в голове. Прежде чем Дженис успела отреагировать или хотя бы полностью оценить незнакомое ощущение, Бетти сунула ей в руку еще одно пиво и приказала повторить. На этот раз момент колебания был короче, и к тому времени, когда она опустошила бутылку целиком, Дженис действительно почувствовала себя довольно-таки хорошо.
После этого все закрутилось, завертелось и обрело весьма некрасивый вид, хотя сверстники восприняли перемену в ней чрезвычайно хорошо. Чем больше алкоголя вливала в себя Дженис, тем увереннее себя чувствовала. Она больше не видела себя уродливой маленькой занудой — скорее живой, остроумной, невероятно привлекательной соблазнительницей; и для нее все закончилось тем, что она танцевала на столе под аккомпанемент Доктора Дре и Снуп Догга. Руки, не повинуясь голове, сперва стянули с нее топ, а затем, к большому восторгу всех присутствующих парней, расстегнули лифчик и швырнули его через всю комнату аккурат в Тодда Бингхэма, который внезапно потерял всякий интерес к своей чирлидерше.
— Черт возьми! — воскликнул один из парней, хищно присвистнув, и завопил: — Зацените сиськи Сумасбродки Джейн!
Дженис обхватила свои груди в ответ на это восхитительное поощрение и мяла их, пока парни пускали слюни, улюлюкали и фотографировали ее на свои телефоны. В голове у нее тем временем крутилось: «О да, я — Сумасбродка Джейн». Дженис отчалила, а Сумасбродка Джейн явилась на ее место, и она — сексуальная, обжигающе горячая чертовка, которой все дозволено.
Она и впрямь дозволила себе многое. Оставаясь без лифчика, Сумасбродка Джейн взяла за руку Тодда Бингхэма, хозяйским захватом протащила его в спальню, встала на колени и взяла его член в рот. Она довела его чуть ли не до спуска, но потом — остановилась, сделала ему засос на шее и прикусила мочку уха, а после — толкнула на кровать и села на него верхом, не вполне понимая, что чувствует, но все еще дрожа от азарта, как собственного, так и испытываемого завсегдатаями вечеринок в соседней комнате. Скача на члене Тодда, она хотела только одного — чтобы все узнали, какой сумасбродкой действительно была Джейн.
Хотя на самом деле они и понятия не имели.
Да и она в то время — тоже.
Сумасбродка Джейн только начинала свою карьеру. Начала с треском, с блеском… но у нее не было намерений сбавлять обороты.
Вообще.


Какое-то время Дженис и Сумасбродка Джейн прекрасно ладили.
Они посещали вечеринки разной степени разнузданности, и Джейн всегда была в центре внимания, вдыхая взрывную энергию в каждое мероприятие, на котором присутствовала. Если вечеринка начиналась — то только с ее приходом, а если заканчивалась — то тогда, когда она ее покидала. Она выпивала все, до чего доходили руки, потом — блевала (непременно стараясь попасть на чирлидершу, к пребольшому удовольствию Дженис), а после — выпивала еще что-нибудь. Она трахалась с мальчиками, сосалась с девчонками, исполняла стриптиз на столе и как-то раз — даже на крыше, у телевизионной антенны. Она курила травку, принимала экстази и даже несколько раз нюхала кокс. Джейн, по сути, заполнила все пустые места в жизни Дженис.
А потом она стала жадной.
Вначале Дженис контролировала Джейн, вызывая ее по своему желанию и используя в качестве социальной «смазки» всякий раз, когда возникала необходимость. Она точно знала, сколько нужно выпить, чтобы Сумасбродка Джейн взяла бразды правления в свои руки, и она (по крайней мере, по большей части) была в состоянии предвидеть, сколь безумный оборот могут принять события в любой конкретный вечер. Но примерно через год все начало меняться. Джейн становилась все менее и менее предсказуемой; иногда Дженис приходилось выпивать большее количество алкоголя, чтобы вызвать трансформацию, в то время как в других случаях она неожиданно брала себя в руки после нескольких кружек пива или пары рюмок. Она больше не была всегда веселой и всеми любимой, потому что стала неряшливой и раздражительной, а иногда даже воинственно настроенной к тому или иному человеку.
Затем, в разгар этих неожиданных неприятностей, начались так называемые «отключения электроэнергии», когда она разучилась помнить вообще что-либо, что с ней творилось. Редкие поначалу, эти периоды пустоты начали быстро прирастать в частоте и продолжительности, приводя ее в странные места и странные постели со странными людьми, а несколько раз — даже в полицейские машины и тюремные камеры. Все это в конечном счете привело, вот незадача, к незапланированной беременности благодаря любезности молодого и очень манерного парня, работавшего на бензоколонке. Парнишка тот упорно настаивал на том, чтобы «поступить правильно», — и наконец ему удалось убедить ее вступить в ужасающее царство брака.
Сумасбродка Джейн, естественно, была категорически против этой идеи, особо напирая на кроткий и чрезмерно послушный характер мальчика. Она умоляла Дженис сделать аборт и продолжать вести образ жизни тусовщицы, неизменно заманчивый, несмотря на возрастающие риски. Но в конце концов добропорядочное католическое воспитание Дженис взяло верх над настойчивыми просьбами Джейн.
Так и начался ее трагический спуск в кровавое забвение.
В том единственном конкретном случае ей и впрямь следовало прислушаться к Джейн.


Примерно через два месяца беременности и менее чем через двадцать четыре часа после обнаружения факта Дженис проснулась, скуля, — вся в холодном поту, с жуткой дрожью в теле.
Обнаружив, что ждет ребенка, Дженис твердо запретила себе пить, к дикому недовольству Джейн. Если у нее родится этот ребенок, решила Дженис, она будет вынашивать его должным образом и без поведения, которое могло бы поставить под угрозу его здоровье или развитие. В конце концов, девять месяцев — это не так уж и долго.
«Это безумно долго, — прошипела Джейн. — Я буду нужна тебе все это время».
Держа в руке тест на беременность с маленьким плюсиком, уставившимся на нее снизу, Дженис отмахнулась от язвительной Джейн и сказала себе, что на самом деле она ей не нужна и что она вполне может подождать до завершения беременности.
Но в ту ночь, сидя в поту и дрожа, с пересохшим ртом и горящими глазами, она подумала, что, возможно, сильно ошибалась на этот счет.
«Давай всего по одной, — успокаивающе сказала Джейн. — Всего одну, ну что тебе стоит? У тебя в холодильнике еще осталось банок пятнадцать-шестнадцать — выпьешь одну, а все остальное мы выльем. Просто так, чтобы нервишки не шалили. Я знаю, спиртное очень опасно для ребеночка. Не то чтобы у нас были проблемы или что-то в этом роде, но мы действительно много пьем, так что у тебя небольшая ломка, вот и все. Это абсолютно нормально. Да и полное прекращение приема алкоголя без плавного отказа станет серьезным потрясением для твоего организма — так и до выкидыша недалеко. Ты же этого не хочешь, не так ли?»
Если и было странно, что Джейн, которая всего за день до этого была так категорически против беременности, теперь давала советы, явно заботясь о здоровье ребенка, Дженис этого не заметила. Она уже спешила вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз, и, спотыкаясь, добралась до кухни, распахнула холодильник и с треском вскрыла шипучую банку «Пабст Блю Риббон». Она опорожнила ее махом, пока Джейн удовлетворенно охала и ухала у нее в мозгу.
Когда Дженис проснулась на следующее утро, вся в мыльной пене и в окружении почти целого ящика пустых пивных банок, она поклялась себе: все, хватит, с этим делом покончено до конца беременности.
И она сдержала свое обещание.
Более или менее.
Джейн, которую Дженис теперь считала скорее отдельным существом, а не ответвлением самой себя, не всегда с уважением относилась к благим намерениям Дженис.
В первую ночь, когда это случилось, у нее был второй триместр беременности, всего за несколько недель до свадьбы, и Дженис впервые осознала, что Джейн действительно может оказаться проблемой, за которой ей нужно будет внимательно следить. Она проснулась от уже забытого кошмара и сразу поняла, что что-то… не так. За этим ощущением быстро последовал звук легкой возни внизу, и первой мыслью Дженис было, что в ее дом вломились грабители. Итак, нащупав очки, а затем взяв алюминиевую бейсбольную биту, которую она держала под кроватью, готовясь к возможному подобному происшествию, она на цыпочках спустилась вниз и обнаружила, что на кухне горит свет, а дверцы шкафчика над раковиной приоткрыты. Однако грабителя не было… одна только Джейн, выглядевшая ужасно, сидела, прислонившись к стене, с почти пустой бутылкой «Джим Бим» между ног, свесив голову и разя жуткой, но довольной улыбкой на бледном, изможденном лице. Она была совершенно обнажена, груди обвисли, как у старухи, а ребра отчетливо проступали сквозь натянутую серую кожу. Волосы, будто бы еще совсем недавно пышные и блестящие, теперь выглядели жирными, спутанными, свалявшимися в колтун. Глаза Джейн горели в запавших орбитах диким пьяным пылом, контрастирующим с ее ослабленным телом.
— Давай по одной, детка, — невнятно пробормотала она, под¬нимая бутылку в королевском приглашении, маня Дженис погрузиться в благословенное забытье. — В любом случае ты уже почти выносила. — Низкий смешок, похожий на шипение больной змеи, сорвался с сухих губ Джейн, и по спине Дженис пробежал ледяной холодок.
— Я — это не ты, — прошептала она с робким вызовом.
Джейн снова рассмеялась, на этот раз громче, и сказала:
— Разве? Разве нас хоть когда-то было двое?
И затем она ушла, оставив Дженис наедине с бутылкой, которая все еще безмолвно звала ее даже без помощи своей увядшей хозяйки. Однако, непоколебимая в своем решении, Дженис уверенно подошла, подняла ее и вылила оставшееся содержимое в канализацию.
Но когда она это сделала, в голове у нее приятно зашумело от выпитого, и она еле сумела устоять на ногах.
«Но ведь это была не я, — уверяла она себя. — Это — не я».


Все для нее повторилось примерно через месяц после свадьбы. Дженис была вырвана из беспокойного сна назойливым, настойчивым голосом внутри нее (не ее собственным, но и не Сумасбродки Джейн — тоже), который уговаривал ее встать с постели и подойти к окну с видом на задний двор. Дрожащими руками надев очки, она, прищурившись, вгляделась в ночь и почти сразу же сделала резкий испуганный вдох.
Там что-то было.
Слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть, но бледный свет тусклого полумесяца позволил ей уловить движение на опушке леса. Там было что-то очень крупное по меркам местечковой привычной фауны — хотя что бы это ни было, оно, казалось, передвигалось на четвереньках.
Она оглянулась на Дэйва, своего мужа, который лежал, растянувшись в постели. На его мальчишеском лице застыло безмятежное выражение — признак глубокого, умиротворенного сна. Ей только и оставалось, что завидовать ему — у нее-то самой хорошего сна не было с той самой ночи, как она застукала Джейн на кухне. Она частично списывала проблему на то, какой ущерб мог быть нанесен ребенку той попойкой, — но в большей степени проблему создавали отсутствие Джейн и ее собственная зацикленность на этом отсутствии. По мере того как шло время, она все больше и больше тосковала по утешительным словам Джейн и ее ободряющему присутствию, которые заставляли бы ее чувствовать себя увереннее и безопаснее; напоминали бы ей, что все будет хорошо. Ее муж разделял эти страдания, поскольку Дженис выражала свое измученное, саднящее внутреннее одиночество, жестоко набрасываясь на своего совершенно невинного и здорового супруга, который лишь стойко переносил это и просто предположил, что ее враждебность вызвана гормональным дисбалансом. Гормоны взаправду сказывались — но их роль намного перевешивала горькая обида Дженис на тот факт, что она будто лишилась лучшей, самой близкой подруги… пускай даже всего на девять месяцев. Слово «всего» на поверку имело слишком большой вес, за ним скрывалась целая бездна мучительно тянущегося времени. «Всего девять месяцев», по меркам Дженис, было слишком уж невзрачным способом описать мучительную тяготу ее разлуки с Джейн.
Еще раз выглянув в окно, она снова увидела какую-то долговязую тварь, резво скачущую где-то там, в темноте.
Ей ничто не мешало поступить разумно и просто вернуться ко сну или, по крайней мере, разбудить Дэйва и заставить его выйти на улицу и разобраться, что у них за гость, но у нее не было намерения делать ни то, ни другое. В конце концов, это ее разбудили и заставили встать с постели и выглянуть в окно, так что именно она должна была пойти и узнать, что за вызов ей в очередной раз приготовила жизнь. И вместо того чтобы поступить как-то «разумно», Дженис достала из-под кровати свою верную биту для софтбола и на цыпочках спустилась по лестнице, готовая дать отпор какому-нибудь потенциальному грабителю. В глубине души она, впрочем, знала: никакой там, снаружи, не грабитель. Свободную руку Дженис неосознанно прижала в защитном жесте к выпуклости ее беременного живота.
Ледяной холод, разлитый в воздухе, пробрал до костей, как только она вышла на улицу; Дженис не потрудилась надеть пальто и поэтому была в одной только ночной рубашке для беременных, развевавшейся на пронизывающем ветру. Под ее тапочками тихо хрустела мерзлая трава.
— Кто там? — кротко позвала она, вглядываясь в зловещую кромку темного, достающего до неба леса. Бита вдруг показалась слишком тяжелой, и теперь она просто тащила ее за собой, неохотно продвигаясь вперед. Наконец она встала примерно в пяти ярдах от зарослей.
— Кто… — начала она снова, но не успела договорить, как что-то выскочило из леса и ответило на вопрос за нее.
Сначала Дженис не узнала ее... или, скорее, это существо в нынешнем состоянии; плоть сделалась пятнисто-синюшной, волосы спутались и лезли клочьями, глубоко несчастные глаза остекленели и обезумели. Дженис ахнула при виде этой твари, сделала неуверенный шаг назад. Нога дрогнула и подкосилась, заставив ее упасть на холодную, твердую землю, когда ужасное существо наполовину подошло, наполовину подползло к ней в своей мешковатой, испачканной одежде, воняющей дерьмом и блевотиной.
— Помоги мне, — прохрипело оно, хватаясь за отекшие от беременности лодыжки Дженис и умоляя одними своими больными, ужасными глазами. — Я умираю. Ты должна мне помочь. Ты должна нам помочь.
Обхватив себя руками от холода, Дженис склонила голову набок и спросила:
— Джейн? Это… это ты?
— Я умираю, — повторило существо, и затем Дженис узнала по его бледному, угрюмому выражению, что — да, это была Джейн, и осознание разбило ей сердце. Неважно, в какие неприятности Джейн втравила Дженис, и плевать даже на все те мучения и страдания, которые она причинила ей в конце. Дженис, как ни крути, любила ее; дарила ей комфорт и уверенность там, где никто не преуспевал и ничто не помогало… И за это она была у нее в вечном долгу, несмотря ни на что.
Джейн внезапно повернула голову в сторону, несколько раз громко сглотнула, а затем извергла изо рта густую желчь темно-черного цвета в прожилках лаймово-зеленого и красного.
— Господи, — сказала Дженис, и на ее глаза навернулись слезы. — Идем, отведу тебя домой.


Дженис вымыла свою подругу в ванне, нежно проведя губкой по ее обесцвеченной коже и обработав душистым шампунем те немногие волосы, которые у нее остались, шепча ей при этом утешительные слова. Она боялась, что ее муж проснется и увидит, как беременная жена намывает с губкой нечто, похожее на зомби, в их ванной. Но в спальне в конце коридора было тихо и темно.
— Ты знаешь, что мне нужно, — сказала Джейн, пока Дженис вытирала ее полотенцем. — Дай мне это, иначе я умру.
— У меня ничего нет, — ответила Дженис с неподдельным испугом. — Все, что у меня есть, — это рисовое кулинарное вино. Оно слабоградусное и соленое — тебя от него только стошнит.
— Тащи его сюда.
— Но тебе будет плохо!
— Тогда захвати еще и ведро.


Подобные события происходили с непостоянными интервалами на протяжении остатка срока беременности, но достаточно регулярно, чтобы Дженис вновь всерьез забеспокоилась о здоровье ребенка. Она, конечно, знала, что была связана с Джейн; сама она не потворствовала себе, но фактом было то, что пьянство Джейн по той или иной параллели оказывало косвенное влияние на нее — и, следовательно, на ее пока не родившегося малыша.
Однако, несмотря на эти темные эпизоды, младенец родился здоровым и без видимых врожденных дефектов, что позволило Дженис почувствовать облегчение, когда она баюкала своего сына, названного Остином в честь больного раком дедушки Дэйва, на своих слабых, дрожащих руках.
Тем не менее она не позволила себе признать истинную причину этого прохладного, покрытого испариной облегчения. Она говорила себе: это потому, что у нее теперь есть сын, совершенно здоровый сын, чудесным образом не подверженный безрассудной привычке ее эгоистичной подруги — привычке, которую Дженис охотно допускала, но не позволяла себе в том признаться. Она была полностью убеждена в своем благонамеренном решении любить и лелеять этого ребенка с материнской нежностью, в которой ей самой было отказано в детстве. Она абсолютно искренне полагала, что никогда не допустит, чтобы этому ребенку причинили какой-либо вред, и была благодарна Богу, Вселенной или чему бы то ни было еще за то, что малыш появился на свет незатронутым разрушительным воздействием спирта.
Она не позволяла себе даже задуматься о том факте, что здоровье ребенка принесло ей облегчение исключительно потому, что ей не придется больше ни перед кем оправдываться. В конце концов, неизбежно возникли бы вопросы, если бы малыш Остин вышел из нее калекой, гротескным уродцем, искореженным девятью месяцами непрерывных возлияний.
Ей не нравилось отвечать на такие вопросы, и по милости чего-то, что она не знала и не понимала, в вопросах не возникло необходимости.
Во всяком случае, тогда.
Измазанные кровью стены, нож, револьвер, блендер... Все это ждало в будущем, бережно припасенное на кровавый день, которому предстояло наступить более чем через два года.
Однако в тот день будет задано много вопросов.
В тот день ей придется-таки отвечать.


Какое-то время все было хорошо. Остин был в порядке, хотя Дженис вскоре заметила, что у него несколько странное строение лица — с глазами, которые были, пожалуй, слишком широко расставлены, и тонкогубым ртом под коротким курносым носом. Но она приписала это просто плохим генам; ее мать и отец не были особенно привлекательными людьми, и пускай Дженис ни в коем случае не считала себя красивой, Джейн убедила ее, что она далеко не уродина и ей повезло, что она не унаследовала ни одной из худших черт своих родителей.
И да, Джейн вернулась. Втайне, поздно ночью, после того как Дэйв и Остин засыпали, Дженис прокрадывалась в гараж, где хранила свою выпивку в коробке, полной мышеловок, крысиного яда и различных средств от плесени и насекомых. Там она сидела, забившись в угол холодного гаража, завернувшись в грязное стеганое одеяло, согреваясь обжигающим теплом любимых «Южного комфорта» и «Черного бархата». У них с Джейн были долгие разговоры о будущем, о планах совершать великие дела и достигать высоких целей, но утром эта болтовня забывалась, и приходилось либо начинать строить планы заново, либо придумывать новые.
Днем она нянчила ребенка и без особого энтузиазма пыталась развлечь его, но ее мысли были затуманены, а голова постоянно болела. Она налегала на картофельные чипсы, пиццу и пирожные, в результате чего набрала примерно тридцать фунтов… десять из которых ей были нужны, а двадцать — нет. Если муж и был недоволен ее внешностью, он не высказывал этого вслух, хотя занимался с ней любовью реже и казался отстраненным в своей тихой, вкрадчивой манере.
По мере того как Дженис становилась все более непривлекательной, Джейн менялась противоположным образом; ее гротескная проказа, вызванная ломкой, превратилась почти что в ангельскую красоту, которая становилась все великолепнее с каждой ночью пьяного забвения. Она становилась божеством, неограненным алмазом, богиней белого отребья Кентукки, столь потрясающе восхитительной, что могла превратить член мужчины в камень одним мимолетным взглядом.
— Я — настоящая ты, — регулярно заверяла она Дженис. — Вот как ты выглядишь на самом деле. Гордись тем, кто ты есть, глубоко люби себя, знай, что твое земное тело — это не что иное, как защитная оболочка, призванная скрыть внутреннюю красоту, потому что твое истинное тело слишком идеально для низшей человеческой расы, слишком возвышенно и божественно, чтобы быть увиденным болезненным взором закисшего в грязи человечества.
Это приободрение очень помогло, но бывали дни, когда зеркало оказывалось сильнее слов Джейн, и Дженис в слезах уходила по ночам в гараж, ненавидя себя и свое жирное, неопрятное лицо.
Однажды вечером, когда Дженис, пошатываясь, подошла к коробке с ядом и достала свой любимый напиток, она была настолько поглощена ненавистью к себе, что не смогла позвать Джейн. Она пила, пила и пила, пока выпивки не осталось, но Джейн не захотела прийти. Так она и лежала на холодном полу, шепотом умоляя свою спасительницу явиться и избавить ее от грызущих изнутри мучений.
После долгого периода бреда она перешла от туманного серого полуосознания себя к ощущению волнующего беспокойства глубоко в чреслах. Сначала оно было слабым, но быстро переросло в пронзительное чувство, будто она вот-вот взорвется.
И тогда она это сделала.
То есть взорвалась.
Она разорвала на себе одежду и увидела, как ее кожа коробится, как ее распирает изнутри, — и вот кровоточащий разлом открылся в плоти меж ее обвисших грудей, расширился и рванул в длину, покуда не распространился до самого паха, извергая алую запекшуюся кровь. Кожа на руках и ногах тоже разошлась, являя что-то новое, липкое и горячее, дышащее нутряным паром. Из ее раздвигаемых внутренностей донеслось громкое урчание, а затем высунулась одна рука, за ней — другая, а затем что-то начало вытягиваться из нее, покрытое кровью, сплошь кровью и кусочками плоти, похожими на послед. Проклюнувшаяся в мир голова была плотно покрыта спутанными длинными волосами, прилипшими к шее и затылку. Последним рывком это нечто высвободило плечи — и вскоре встало перед истекающей кровью, сдувшейся, как шарик, Дженис. Перед Дженис, плавающей в озере собственных внутренностей; бедной болезной Дженис, которой хотелось кричать, но крик не выходил, и все, что оставалось, — дико стучать зубами и ворочать языком в странном своем состоянии на полпути от крика роженицы к плачу нового существа, вышедшего из нее.
Существо перед ней больше не было страшной кровавой тварью — послед сошел с него, и это оказалась Джейн, прекрасная, великолепно нагая Джейн, подтянутая, с плоским животом и упругой округлой грудью, с возбужденно и дерзко торчащими сосками, не изуродованными разрушительным процессом грудного вскармливания, с распущенными блестящими волосами и глазами, горящими юношеским задором. Боже, как прекрасна она была, безумно красива!..
Дженис дико захотелось кричать, но на этот раз уже от чистого экстаза. Но снова у нее ничего не получилось, и все, что она могла делать, — извиваться, прерывисто дышать, умолять Джейн хоть на этот раз не уходить. Так продолжалось бог знает сколько времени, пока наконец Дженис не проснулась в ужасе в своей холодной постели. Простыни между ног оказались теплыми и влажными, а ее муж, вскочивший в панике от придушенных криков жены, отчаянно пытался утешить ее, раз за разом спрашивая, что же случилось, «ради бога, прошу, скажи мне, что случилось», но Дженис не могла ему сказать. Она просто не могла рассказать о таком. Не могла, не могла, не могла.


Все это продолжалось какое-то время: тайное пьянство, ночные игры с Джейн, колебания веса… все это — и Дэйв ничего не сказал и не сделал, потому что он отказывался позволить себе принять мысль о том, что у его любимой невесты, матери его ребенка, были какие-то реальные проблемы в духе тех, которые у нее действительно были. Он жил в постоянном отрицании, что требовало яростного напряжения воли, делало его постоянно истощенным, но помогало хоть как-то принять ситуацию и смириться. Он посвящал большую часть своего свободного времени заботе об Остине — ребенке, до которого Дженис было удивительно мало дела… она отвечала на его потребности лишь на самом базовом уровне, уделяя ему ровно столько материнского внимания, сколько не давало ей скатиться в категорию преступно беспечных матерей.
К тому времени, когда Остину исполнилось два года, Дэйв был в глубокой депрессии. Вся радость и краски исчезли из его мира, а любовь, которую он испытывал к своей жене, была не более чем бесстрастной привычкой, потому что он не знал, что еще ему можно чувствовать. Их разговоры стали сухими, короткими и происходили с минимальной частотой, а в те редкие ночи, когда они занимались сексом, это казалось вынужденным и неловким. Привязанность к сыну была единственной константой в его жизни, но страдания были настолько велики, что он часто не мог выразить эту отцовскую любовь так, как ему хотелось бы, — и это приводило только к дальнейшей депрессии и отвращению к себе.
Все это, как следовало ожидать, завершилось интрижкой. Дэйв работал ассистентом в консалтинговой фирме — место, не сказать чтобы высокооплачиваемое, досталось ему по блату, благодаря удачным семейным связям. Секретарша его босса, пылкая девица по имени Аманда, склонная к слегка нездоровой нимфомании, сразу же прониклась к Дэйву симпатией. Все ее ухаживания он упорно отвергал на протяжении первых полутора лет своей работы — пока не потерял бдительность и не согласился на вечер потного блуда в захудалом номере гостиницы на окраине города. После этого он пошел домой, чувствуя себя по-другому… не хорошо, видит Бог, но, может, слегка получше. Впервые за ужасно долгое время он почувствовал что-то, что было достаточно приятным, чтобы чуть перевесить болезненное чувство вины, поселившееся в глубине его живота.
Однако время шло, и встречи в мотеле после работы становились более частыми, чувство вины рассасывалось, пока наконец не сменилось приятной пустотой. Эта пустота полнилась радостным удовлетворением каждый раз, когда он забирался под одеяло с Амандой.
Так продолжалось некоторое время.
Шестеренки завертелись, колеса пришли в движение.
Предохранитель был спущен.
Ничто подобное хорошо не заканчивается.
И этот случай — не исключение. Не ждите хорошего конца.


— Он тебе изменяет, — сказала Джейн Дженис однажды вечером в гараже, когда они вместе курили травку и передавали друг другу бутылку солодового ликера.
Дженис прищурила блестящие глаза и склонила голову набок, где та и осталась висеть — тяжелая, будто наполненная миллионом шариков, давящих на ее пульсирующий череп.
— Нет, это не так, — сказала она неуверенно. — Он любит меня. Ты что такое несешь?
Джейн покачала головой, заправила прядь идеальных волос за свое идеальное ушко и посмотрела на Дженис своими идеальными яркими глазами.
— Несу тебе свет истины. Он ведет себя по-другому. Неверные мужчины всегда начинают вести себя по-другому. Что-то в нем не так. И он все чаще и чаще возвращается домой поздно.
— Он работает допоздна, вот и все, — парировала Дженис все так же неуверенно.
— Доверься мне на сей счет, дорогая, — так же, как доверяешь мне во всем остальном. Он трахает какую-то дешевую давалку и не может ей насытиться. Пора тебе вмешаться в игру.
Дженис некоторое время молчала, прикладываясь к бутылке и избегая взгляда Джейн, пока наконец не спросила:
— Как мне это сделать? И как мне узнать наверняка, что он вообще мне изменяет?
Джейн пожала плечами.
— Отсоси ему в один из тех вечером, когда он поздно вернется домой. Ты же знаешь, каков мой сок любви на вкус? Его причиндал будет примерно таким же — хотя, уверена, далеко не таким сладеньким. — Она слегка улыбнулась. — Он, скорее всего, будет сопротивляться, так как будет знать, что вкус и аромат остаются там надолго, поэтому не оставляй ему выбора. Вообще — чего мудрить? Сделай это после того, как он ляжет спать после возвращения домой с одной из этих «поздних рабочих смен». Если он спит, тебе даже не придется его добиваться… Просто ненадолго обхвати его ртом, чтобы почувствовать вкус, и он, вероятно, не проснется.
Дженис медленно кивнула.
— Ладно, хорошо, я могу это сделать. А если он изменяет, что тогда? Как заставить его остановиться? — В ее голос закрадывался гнев, когда она рассматривала возможность того, что ее муж действительно трахал другую женщину на стороне.
Джейн снова улыбнулась, на этот раз шире.
— Это мы обсудим, когда добудешь доказательства.


Три ночи спустя Дэйв вернулся домой с опозданием на четыре часа. Он был в довольно приподнятом настроении, хотя неудивительно, что он отправился спать вскоре после того, как разогрел себе тарелку с остатками завтрака и молча поел за кухонным столом.
Выпив немного в гараже, Дженис прокралась наверх и сделала, как ей было велено.
Вкус ни с чем нельзя было спутать.
Она долго сидела на краю кровати, прислушиваясь к ритмичному храпу Дэйва и не зная, что чувствовать, но тихо плача про себя. Прошло довольно много времени с тех пор, как она испытывала что-либо четкое по отношению к своему мужу, будь то позитивное или негативное чувство, поэтому она не была уверена, с чего вдруг это ее так расстроило. Возможно, рассуждала она, все потому, что измена была оскорблением ее достоинства, подрывом ее уверенности в себе, отрицанием ее чувства собственной значимости... или, по крайней мере, того немногого, что от всего этого осталось. И все же, какими бы низменными ни были ее чувства к себе, этот вероломный акт неверности, несомненно, показался сокрушительным.
Она спустилась в гараж и заплакала Джейн в плечо. Джейн обняла ее и выслушала так, как никто другой не стал бы и не смог бы, гладя ее по волосам и слизывая слезы с ее лица.
— Что нам делать? — наконец спросила Дженис, когда самые сильные рыдания улеглись.
— Тебе, — сказала Джейн, — ничего не нужно делать. Эту работу лучше доверить мне. Итак, я должна спросить тебя: ты полностью мне доверяешь?
— Да! Больше, чем любой другой душе. Джейн, ты — все, что у меня есть. — Мимолетная мысль об Остине промелькнула в ее голове, но она быстро отбросила ее. Ребенок был прежде всего неудобством и обузой, и она давно простила себя за отсутствие любви к нему. Она явно не осознавала, когда перестала любить своего сына, но ей казалось, что это и неважно. Потому что Джейн была единственной, кто ей важен, а Остин просто стоял у нее на пути.
— Тогда позволь мне позаботиться об этом, — сказала Джейн. — Ни о чем не беспокойся. Зайди за мной завтра утром, когда Дэйв уйдет на работу, и полностью отдайся мне. После этого я приведу все в порядок и сделаю то, что нужно.
— Что ты собираешься делать?
— Всему свое время. Сегодня вечером я не хочу, чтобы ты заморачивалась по этому поводу.
Дженис вняла этим словам. По прошествии времени она научилась просто слушаться во всем Джейн. Ибо у Джейн были припасены ответы и решения на все случаи жизни.


Когда она пришла в себя следующей ночью, Джейн обо всем и впрямь позаботилась, и остались только нечеткие проблески событий дня — наряду с куда более осязаемыми обломками того, что произошло.
Когда она села в постели, вытирая засохшую рвоту с губ, разрозненные образы начали складываться в бессвязное воспоминание, похожее на кино, ужасно плохо спроецированное на потрескавшийся серебристый экран в ее сознании. Хотя они и не были полными или хотя бы отдаленно разумными с точки зрения современных определений, ей было достаточно, чтобы понять, что произошло… и, что более важно, какую картину она застанет внизу.
Все это выглядело примерно так.
Дэйв ушел на работу так же, как и в любое другое утро. Как только за ним закрылась входная дверь, Дженис спустилась в гараж и выпила столько, сколько смогла за максимально короткий промежуток времени. В конце концов она передала Джейн весь контроль над своим телом и разумом и тихо заснула где-то глубоко внутри себя, позволив Джейн делать все за нее, как и было обещано.
Затуманенный образ: она, спотыкаясь, поднимается по лестнице, там ненадолго мешкает, чтобы проблеваться. Вползает в ярко-фиолетовую комнату Остина, вытаскивает его из постели, волочет вниз, на кухню. Даже в своей крайней юности и со слегка ослабленными умственными способностями он почувствовал, что что-то не так, и стал извиваться, плакать и выкрикивать бессмысленные слова, когда Джейн положила его на разделочную доску, придерживая одной рукой, а другой доставая мясницкий нож из ниши на соседней полке.
Снова помехи — повсюду красное, ужасные трескучие звуки и брызги крови, тук-тук-тук, и плач быстро прекратился, остались только тук-тук-тук и липкость, и снова рвота, и снова тук-тук, пока у нее не набралось достаточное количество мяса для выполнения поставленной задачи, нет, даже больше, чем было достаточно… Остались излишки, и они никуда не годились, поэтому она собрала лишние кусочки, которые было слишком сложно приготовить, отнесла их в ванную и спустила в унитаз; смывала, смывала и смывала, но они все никак не спускались, так что унитаз был оставлен заливаться густой красной водой, чьи разводы окрасили беловато-жемчужные фарфоровые бока, и Джейн разочарованно покачала головой и выбросила кости — вернее, обрубки костей — в мусорное ведро, а затем вернулась на кухню, включила духовку и наполнила самую большую кастрюлю водой, поставила ее на плиту закипать, а тем временем отправила обветренные кусочки в большой блендер; затем включила его, забыв надеть крышку, и сочная алая масса взлетела под потолок, и она сердито закричала и захлопнула крышку, а потом смотрела, как мясистые снежинки кружатся, кружатся и кружатся вокруг нее, в то время как кровь с потолка капает ей на голову. Отключив в итоге прибор от сети, она отнесла его к плите и высыпала содержимое в кипящую воду — о, что за запах! — потом поднялась наверх, смочила пару салфеток одеколоном Дэйва и засунула их глубоко в ноздри, после чего спустилась, чтобы со всей этой утомительной готовкой закончить. Она все помешивала и помешивала, добавляла соль, перец и все остальное, что казалось подходящим, пока…
Готово.
Блюдо отправилось в большой круглый пластиковый контейнер, затем — в холодильник. Кровь повсюду, повсюду, на потолке, на полу, на плите, на ней, больше помех, больше нечеткой мглы, а потом она ненадолго отключилась и очнулась как раз вовремя, чтобы достать рагу из холодильника. Она переложила его в белую керамическую миску, разогрела в микроволновке, а затем поднялась наверх и неуклюже переоделась в чистую одежду, прежде чем поставить миску с тушеным мясом на кофейный столик в гостиной, включить футбольный матч, а после поприветствовать Дэйва в дверях, сказав ему, что ужин готов и что он может поесть на диване только в этот раз, а потом отнести тарелку в гостиную, потому что, конечно, он не должен, не должен, не должен видеть кухню. И он сел и рассеянно отправил рагу ложкой в рот, не отрывая глаз от телевизора, и заметил, что, хотя пахло оно странно, на вкус вышло восхитительно, и она могла сказать, что он не слукавил; а потом он спросил, где Остин, и Джейн просто потеряла самообладание, рухнув в приступе смеха на пол и, задыхаясь, повторяя:
— Вот теперь-то, вот теперь-то, вот теперь-то я ударила тебя по больному, козел!
Она смеялась и смеялась, а Дэйв на ее глазах зеленел от ужаса и осознания, и с его губ сорвался безумный стон, когда он опустил взгляд в миску — и да, о черт, о боже, там был зуб, определенно зуб, а потом стон превратился в крик, который перешел в плач, а затем в бульканье, когда красная рвота запенилась на его бледнеющих губах, и он, спотыкаясь, побрел в ванную. И когда он увидел, что там было, он закричал еще громче, прежде чем все это вылилось в огромный поток алой желчи, и его рвало, и рвало, и рвало — он блевал и блевал, пока ничего не осталось в нем, и он просто задыхался и издавал ужасные звуки, которые были чем-то средним между криком и плачем, чем-то, застрявшим на полпути от одного состояния к другому, пока его горло не отказало, и он, спотыкаясь, побрел в гараж, где держал свой револьвер запертым в сейфе. Он зарядил его дрожащими пальцами, покричав еще немного, хотя на самом деле это был не крик, а просто слабый плачущий шепот, и он вернулся туда, где Джейн все еще хихикала на полу гостиной, и он направил на нее пистолет, в то время как огромные слезы катились по его лицу, и он сказал, почему, почему, почему ты сделала это, ты убила его, ты убила нашего ребенка, ты убила моего мальчика, и он замахнулся на нее пистолетом, заставляя себя нажать на спусковой крючок, но он просто не мог больше ни секунды выносить все мысли о том, что происходит и что случилось, поэтому он навел его на себя, засунул дуло в свой красный-красный рот и нажал на спусковой крючок, забрызгав стену кровавым месивом, привалившись к стене и по ней безвольно сползя на грязный пол.
А Джейн в это время смеялась, смеялась, смеялась…
Нет.
Наверняка это был какой-то ночной кошмар.
Нет, нет, нет. Этого всего не было.
Дженис несколько раз сглотнула, почувствовав во рту привкус рвоты, и встала с постели.
Пьяной походкой прошлась по коридору и чуть не упала с лестницы.
И увидела именно то, что должна была увидеть.
Все так и произошло.
Все на это указывало.
Все это, все это, все это правда, черт возьми, правда; истина, бьющая по глазам.
Ужасно все вышло. Так трагично, в самом деле. Просто жуть.
Такие вещи не случаются, не должны случаться, и все же — вот, случились.
Дженис потеряла сознание.
Остаток ночи она наслаждалась последним в своей жизни мирным забытьем.


И вот теперь она оказывается в ужасном настоящем, на крыльце, смотрит на дождь, курит сигареты и периодически блюет в ведро, и это все.
Хуже всего то, что весь алкоголь закончился, а вместе с ним исчезла и Джейн.
Никого не осталось, чтобы утешить ее, никого не осталось, чтобы убрать весь этот бардак.
Джейн, как всегда, выполнила свое обещание.
Но стоило помнить, что именно Дженис приходилось всегда за ней подчищать.
Джейн была слишком крута для уборки.
Для утряски проблем с обществом и законом. Для всей этой фигни.
Но такое — не уберешь. Бывает такой бардак, который просто невозможно подчистить.
Жаль, что Джейн ее об этом не предупредила.
И вот у Дженис остались только кресло-качалка, ведро с блевотиной, да еще — полпачки «Мальборо». И чертова трава в Кентукки — не голубая, как во всех этих песенках, никогда такой с роду не бывшая.