«Рептилия» Чендлер Моррисон

Ты всегда придерживаешь для них дверь и подмигиваешь, когда они улыбаются с притворной благодарностью. Никому больше нет дела до рыцарства, но большинство из них достаточно вежливы, чтобы притворяться, будто им это самое дело есть.
— Вверх по лестнице, — говоришь ты им, кладя руку очередной гостье на пояс и направляя ее вперед. — Первая дверь налево.
Они неизменно отмечают опрятность квартиры — и бодрящий, свежий запах освежителя воздуха (аромат «тропический»), призванного заглушить застойную сигаретную вонь. Ты им обычно предлагаешь выпить, но все, как правило, отказываются — оно и к лучшему. Ты вообще презираешь любезности; свидание за кофе, ужином или с походом в кино — тяжкий по твоим меркам труд.
В большинстве случаев ты можешь раздеть их за шесть–одиннад¬цать минут, как только затащишь в спальню. Или где-то за пятнадцать, если они принимают-таки твое приглашение выпить. За четверть часа — если они начнут просить денег. Но последнее, к их чести, случается не так уж и часто. Тебе это нравится в современных девушках — они в чем-то куда бескорыстнее, хотя нарастили меркантильность в других, каких-то совсем уж эфемерных, на твой взгляд, вопросах.
Следующая часть, как правило, такая же утомительная, как и организация свидания. Судорожные, жадные поцелуи, переплетение конечностей, пружины кровати, которые визжат, как страдающие свиньи. Вздохи, тяжелое дыхание, прыгающая вверх-вниз спинка кровати... царапающие ногти, поджатые пальцы ног и бедра, которые сжимают твою талию, как тиски. А затем этот последний, взрывоопасно ужасный момент, изобилующий стонами, воплями, твоим одышливым рычанием, после которого ты раскидываешься на влажных простынях, тянешься к сигаретам, ныряешь в мутный, но комфортный омут отвращения к самому себе.
Бывает, тебе попадаются какие-нибудь весьма сопливые и сентиментальные, которые еще и плачут после всего случившегося (зачем, бога ради? их что, ножом покромсали?) — с такими тяжело, но ты худо-бедно научился мириться с подобным диковинным явлением. Может, и ты бы плакал, если бы мог, но не по тем же причинам, что эти девушки.
И, конечно, они всегда заводят с тобой «постельные разговорчики» разной степени глубины, и ты приспособлен и к этому в какой-то мере — сугубой вежливости ради, ничего сверх. Однако, как только разговорчики затягиваются, ты мягко намекаешь, что пора бы им уже уйти — ведь ты взрослый занятой человек, у тебя какие-то важные дела запланированы на неопределенное грядущее время. Ты никогда не приглашаешь их остаться на ночь; они почти никогда не просят.
И вот, когда они уходят, ты некоторое время чувствуешь себя более-менее хорошо. Даже можешь на целых два-три часа преодолеть отвращение к себе, сопровождающее все потуги подобного рода. Грязь на короткое время смывается посткоитальным приливом тепла; сугубо биохимическое удовольствие ненадолго притупляет острое осознание того, что ты есть.
Но это удовольствие не задерживается надолго.
Большинство из них звонят на следующий день. Остальные ждут до второго или третьего дня, вероятно, напрасно надеясь, что именно ты станешь инициатором контакта. Иногда, если их присутствие сравнительно терпимо, ты соглашаешься встретиться с ними снова. Остальных — игнорируешь до тех пор, пока они не оставят все попытки.
Те, что остаются, существуют лишь как легкое отвлечение от сокрушительного уныния, которое зовется «твоим человеческим существованием». Как только они перестают отвлекать и становятся дополнительными источниками головной боли, ты сбрасываешь их, как балласт. Как ящерица сбрасывает старую шкуру.
Бывает, когда ты доносишь свое отношение лично, кто-то, вместо того чтобы пожать плечами и идти себе дальше, ударяется в новые слезы, плачет и просит, сыпет то мольбами, то угрозами. Для тебя это — неизменная потеха, ибо тот, кто расстроен перспективой вычеркнуть тебя из своей жизни, верно, тот еще мазохист. Вроде как больной раком, умоляющий врача не вырезать ему злокачественную опухоль.
Да, вот такую породу людей ты привлекаешь.
Ты коллекционируешь их, как визитные карточки, всегда говоря им: «Вверх по лестнице, первая дверь налево», пользуясь ими, а потом обменивая на новые, с каждым разом ненавидя себя все больше и больше.
А потом появляется она.
Ты говоришь ей, как и всем остальным, подняться по лестнице и зайти в первую дверь налево. Но когда она добирается туда, ты не пользуешься ею. Тебе, конечно, хотелось бы, но не из-за своей обычной паталогической мании что-нибудь принизить или в чем-то разочароваться. Нет, ты хочешь ее, потому что с первого взгляда понимаешь — что-то с ней не так. Ты уже на этом этапе уверен — с ней будет не так, как со всеми остальными.
Может, она даже будет тебе полезна.
Итак, в первую ночь между вами ничего не происходит. И во вторую, и в третью — тоже. Вы просто ведете увлеченный разговор при свете тусклых настенных светильников в гостиной. Удивительно, но ты не испытываешь привычной скуки — разговор тебе взаправду нравится.
Есть и кое-что еще. Есть смех. Не тот принужденный, кашляющий смех, которым ты давишься, когда находишься с другими. Не те замогильные смешки, которыми ты потакаешь тусклому чувству юмора других девушек, притворяясь, что считаешь их пустые шутки такими безумно уморительными, какими они сами их считают. Нет, смех с ней — настоящий. Когда ты впервые слышишь, как он рождается в твоих голосовых связках, ты поражаешься его звучанию — ты даже не можешь вспомнить, когда в последний раз так искренне выражал… радость? Это слово заставляет тебя содрогнуться, и оно — единственное, подходящее обстоятельствам.
Затем ты говоришь что-нибудь мягко и умеренно смешное своим ровным, монотонным голосом, в котором почти нет признаков жизни, и она смеется. Она запрокидывает голову — ее идеально очерченное бледное лицо обрамлено длинными вьющимися соломенными локонами, и ты думаешь, что ничего красивее в жизни не видел.
Таких ночей много. Ты сбиваешься со счета. Ты невыносимо тоскуешь по ней. Ты уже не водишь к себе потаскушек на одну ночь, не говоришь им подняться по лестнице к первой по левую сторону двери. Их непристойные СМС-ки остаются без ответа, равно как и звонки. Твоя спальня больше не задерживает в себе их нутряной непостоянный запах.
Теперь все твои потуги клином сошлись на ней.
Но жизнь — сложная штука. Сказки — ложь. Счастливый конец — это не последние титры американского кино, а когда после группового секса в лепрозории все подцепили проказу, а ты — каким-то чудом — нет.


Однажды ранним утром ты просыпаешься от быстро забывающегося кошмара, обливаясь лихорадочным потом. Ты, пошатываясь, бредешь в ванную, чтобы попить воды. Включаешь свет, бросаешь мимолетный взгляд в зеркало… что-то в отражении пугает тебя. Ты подносишь лицо чуть ли не вплотную к нему. Моргаешь несколько раз.
Моргаешь.
Когда первая оторопь отступает, ужас наваливается сверху, будто рестлер весом полтора центнера. Ты хватаешься за голову. Ты превратился в какое-то гротескное существо, больше всего смахивающее на гибрид человека и рептилии. Твоя некогда гладкая кожа на лице теперь покрыта блестящими чешуйками, глянцевито отражающими свет. Радужки глаз сузились и вытянулись, их оттенок изменился с темно-синего на цвет жженого янтаря.
Твой зрачок теперь — темная вертикальная прорезь.
С языком тоже что-то не так. Ощущения такие, будто во рту у тебя инородное тело. Кое-как ухватившись за края раковины ороговевшими ладонями, ты открываешь рот — или лучше будет сказать «распахиваешь пасть»? — и с тревогой обнаруживаешь длинный раздвоенный язык, покрытый желтоватой, ядовитой с виду слизью.
«Это все потому, что ты — гадина», — шипит голос внутри тебя.
Ты теперь хуже гадины. Ты — ничто.
Выключая свет, ты с гудящей головой возвращаешься в постель.


Если она и замечает изменения, то ничего о них не говорит. «Наверное, просто не хочет быть грубой», — предполагаешь ты.
— У меня не так уж много эмоций, — говорит она тебе однажды вечером, сидя рядышком на диване. — Вот почему я от всех отстранилась. Вот почему мне больше никто не нужен.
— Ага, — говоришь ты. — Я такой же. — И ты веришь в собственные слова. Веришь же?
— Не пойми меня превратно, — продолжает она. — Кое-какие эмоции у меня все-таки еще есть. Остались в этом мире такие вещи, что навлекают целую гамму сильных чувств. Их не так уж и много…
— Например?
— Смотрел когда-нибудь «Землю до начала времен»?
В детстве ты был одержим этим мультиком. Затер кассету до серых помех. Но ей ты об этом не говоришь. Ты просто коротко отвечаешь:
— Ага.
— Не знаю, помнишь ли ты, но есть там один момент, где Крошки-Ножки видит свою тень, отбрасываемую на большой утес, и думает, что это его мама. Он приходит в восторг и бежит за ней, но потом понимает, что это — всего лишь тень и что его мамы реально больше нет. Мне до сих пор не дает покоя эта сцена. Помнишь ее?
Теперь, когда она рассказала, ты, конечно, вспомнил. Об этой сцене ты не думал годами. Впрочем, сейчас ты можешь представить его себе — этого удрученного маленького динозавра, осознающего, что впервые в жизни он совсем один, — и тебе хочется плакать. Ты можешь себя увидеть пятилетним ребенком, сидящим перед телевизором, не отягощенным злом и разного рода невзгодами. Почти наверняка в детстве на этой сцене ты плакал. Однако, в отличие от Крошек-Ножек, ты был не одинок — мама была рядом, гладила тебе по волосам и говорила, что с динозавриком все будет хорошо, что в конце концов у него все образуется.
И у Крошек-Ножек все действительно наладилось в жизни.
А у тебя — нет.
Тебе не повезло.
Ты пал низко.
И рядом больше нет никого, кто мог бы погладить тебя по волосам.
Ты вспоминаешь песню группы The Replacements — Anywhere Is Better Than Here.
Ты смотришь в глаза своей собеседнице — и тебе хочется поведать ей обо всем этом. Тебе хочется положить голову ей на плечо и заплакать. Ты не сможешь. Но можно сделать хоть что-то. Воссоздать один из тех моментов, которые ты упустил в прошлом. Один из тех моментов, когда ты мог что-то сделать и должен был что-то сделать, но по итогу остался не при делах. Ты ненавидишь себя за всю упущенную жизнь.
— В чем дело? — спрашивает она, и ты ищешь в ее бледно-голубых глазах что-то, могущее подать тебе знак, способное подсказать, следует ли сейчас что-то сделать, или можно и дальше оставаться не при делах. Ищешь в ее чертах какое-то приглашение — но, даже если оно и есть, тебе это недоступно: у тебя никогда не получалось распознавать подобные вещи. Вот почему ты всегда не при делах.
Вот почему ты топаешь себе по лестнице к первой двери слева, а за тобой — протяженная череда ничего не стоящих потаскух.
Ты закрываешь глаза.
Наклоняешься вперед.
Полсекунды до того, как твои губы коснутся ее губ, чреваты миллионом подозрений. Ты ожидаешь, что она отвернется или отстранится. Шипящий голос внутри тебя кричит: «Ты все испортил, ты все испортил, ТЫ ВСЕ ИСПОРТИЛ! Никчемный засранец, ты действительно думаешь, что она клюнет на таких, как ты? Оставайся-ка со своими безмозглыми шлюхами, тупой рептилоид, и даже не думай метить повыше».
Но она не отворачивается. Не отстраняется.
Ваши губы соприкасаются, и тепло отвечает на твой холодный, полный страха поцелуй.
Ты уверен, что она с отвращением отшатнется, когда твой раздвоенный язык проникнет ей в рот, но она так не поступает.
То, что за этим следует, сильно отличается от системы, к которой ты привык. Двигаешься ты не как автомат, не по отработанной процедуре, как прежде. Механическая и неискренняя манера, с которой ты относишься к интимной близости, заменяется чем-то плавным, живым и органичным. Ты не просто осуществляешь движения — нет, это движения каким-то образом осуществляют тебя.
Потом, лежа рядом с ней, ты не испытываешь отчуждения по отношению к себе.
В кои-то веки ты не ненавидишь себя.
Ты кладешь голову ей на плечо, как и хотел, и своими длинными, покрытыми насыщенно-черным лаком ногтями она гладит тебя по волосам.
Но жизнь не так проста.
Сказки — ложь.
— Такие люди, как ты, столь редки, — говорит она.
— В каком смысле? — спрашиваешь ты хриплым, каркающим голосом — уверенный, что она наконец-то обратит внимание на твое превращение в рептилию.
— Мне кажется, ты понял, к чему я клоню. Большинство людей связывают всевозможные чувства со спариванием. Но такие люди, как мы с тобой, люди, у которых не так много эмоций, как у других… мы можем заниматься этим без какой-либо задней мысли, безо всяких дурацких ожиданий… и не усложнять. Верно же? Чувствовать что-то — глупо.
Ты почти жалеешь, что вместо этого она не сказала что-то о твоих глазах, чешуе, языке.
Она продолжает гладить тебя по волосам, и ты почти можешь перенестись обратно в те времена, когда все было лучше и проще. Туда, где можно почувствовать свободу от зла и некий беспечный комфорт. Но ей зачем-то потребовалось прояснить мысль, добавив:
— Так что да, давай сразу этот момент обговорим. Мне не нужны отношения с тобой. Если начнешь что-то такое ко мне испытывать — я подожму хвост и сделаю ручкой, как только это в тебе замечу.
Вот так просто все это проходит, и настоящее время возвращается.
— Не беспокойся о таком, — говоришь ты, прося у несуществующего бога лишь одного: чтобы это прозвучало искренне. Впервые ты ей солгал.
— Хорошо, — говорит она, гладя тебя по голове. — Тогда все будет хорошо.
Она так говорит, но ничего «хорошо» не будет. Никогда ничего не было «хорошо», и ныне — ничего не изменилось.
После того как она уходит, ты понимаешь, что кожа на твоих плечах, где вы с ней еще секунду назад соприкасались, стала сухой и шелушащейся, как и во многих других местах. Ты наносишь увлажняющий крем на этот участок и пытаешься уснуть.


По мере того как дни превращаются в недели, а она продолжает приходить (вверх по лестнице, первая дверь слева), чтобы поговорить, посмеяться и потрахаться, ты понимаешь, что все глубже увязаешь в том болоте, в которое она предупреждала тебя не соваться.
Когда ты с ней, все кажется настоящим. Все будто бы по-другому — не проще, но иначе, — и это чувство никак не связано с простой физиологией. Ничего подобного ты прежде не знал, и ни с кем не испытывал такого странного родства. Нельзя использовать слово на букву «л» — ведь тогда она улизнет из твоей жизни, уйдет навсегда, даже не оглянувшись, и жизни твоей придет конец. Смерть была бы желанна во многих отношениях — но не такая страшная. Упаси несуществующий господь.
У нее есть свой особый ритуал ухода от тебя — поцелуй, отстранение, исчезновение без оглядки; ты никогда не получаешь от нее улыбку через плечо или воздушный поцелуйчик на прощание. Но она хотя бы возвращается. Она не перестает подниматься по лестнице к тебе — к первой двери слева.
Но что будет, когда это прекратится? Что будет, когда она не вернется? Твоя метаморфоза набирает обороты: чешуйчатым стал весь торс, зубы вытянулись и заострились, и острая боль в копчике время от времени напоминает, что у тебя, кажется, прорезается хвост… но она все так же к этому слепа. Или все видит, но ничего не говорит. Что ж, рано или поздно все станет слишком серьезным даже для нее; она не сможет отмалчиваться бесконечно. Она наконец ясно увидит тебя таким, какой ты есть, — и тогда откажется от твоих лестницы и двери, променяет их на какие-нибудь другие.
Ты боишься, что она, возможно, уже начала двигаться в этом направлении.
— Ты можешь спать с другими девушками, — сказала она тебе. — Мне действительно все равно. Это ничего не меняет. — Большинство мужчин были бы в восторге от такого заявления, и в какой-то не столь давний момент ты и сам порадовался бы.
В какой-то момент, но совершенно точно — не теперь.
Тебе не нужны больше другие удовольствия, другие утешения, другие развлечения.
Но что насчет нее? Так ли она честна с тобой? Ее вольготное пренебрежение любыми представлениями об исключительности приглашает ужасные мысли в твой и без того хворый рассудок. Ты думаешь о том, как она потеет в темноте с каким-то придурковатым неудачником, как эти длинные, заостренные ногти царапают его спину, как ее перламутровые зубы вонзаются в дряблую плоть его шеи. Эти мысли не знают преград — они находят тебя всегда и везде, равно как и приходящие с ними болезненные ощущения. Или это уже не просто ощущения, но самая настоящая болезнь? Ты проводишь слишком много времени, склонившись над унитазом. И еще ты теряешь вес.
Призраки прошлых любовниц появляются ночью рядом с тобой в постели. Просыпаясь, ты обнаруживаешь, что их дымчатые, мерцающие фигуры лежат возле тебя с застывшими на губах жутковатыми усмешками. «Вот так оно и бывает, — говорят они тебе. — Именно этого ты и заслуживаешь».
Они спрашивают тебя: «Что ты чувствуешь?»
«Насколько сильно болит?»
«Как долго, по-твоему, ты сможешь это терпеть?»
«Всему приходит конец, — шепчут они, — и в конце концов каждый получает именно то, чего заслуживает».
Твои подушки воняют солью, выделяющейся из пота и непролитых слез. Ты жалеешь, что не можешь заплакать. Это все равно что испытывать тошноту без возможности хорошенько так блевануть. Возбуждаться без возможности эякулировать.
Жить без возможности умереть.
Однажды ночью, положив твою голову к себе на колени и запустив пальцы в твои волосы, которые становятся ломкими, растрепанными и выпадают клочьями, она говорит тебе:
— Сдается мне, ты более чувствителен, чем кажешься. Не похоже, что ты настолько мертв внутри, каким хочешь казаться… каким хотел бы ради меня быть.
Ты замираешь, застенчиво проводя своим чудовищным языком по кончикам заостренных зубов.
— Нет, — протестуешь ты. — Неправда. Во мне ничего нет.
— Ты лжешь мне.
— Неправда, — повторяешь ты.
— Правда-правда. Но я тебя ни в чем не виню. Просто вспомни мои слова. Как только ты начнешь питать ко мне чувства, для нас все закончится.
— Я знаю это, — огрызаешься ты, и на мгновение прогулка ее пальцев по твоим волосам прекращается. Ты благодарен за то, что не видишь ее лица. Когда ее пальцы снова приходят в движение, ты добавляешь более мягким тоном: — Этого не произойдет. Я себе никогда такое не позволю. — Ты лжешь ей уже второй раз.
Одна ночь перетекает в другую, и ты стараешься оставаться настолько холодным и отстраненным, насколько это возможно. Для видимости. Но призраки продолжают появляться каждый раз, когда она уходит, и их язвительные слова ранят все глубже.
Ты мог бы — ты должен — просто наслаждаться временем, проведенным с ней, пока оно у тебя еще есть. Это было бы правильно. Но ты не можешь. Ты не можешь жить настоящим, потому что застрял в будущем, которое уже произошло, но еще не проявилось в реальности. Потому что чем лучше воспринимается что-то сейчас, тем ужаснее это будет, когда потом ему придет конец, — и это все, на чем ты способен сфокусировать мысль.
И это, без шуток, прекрасно. Ничего лучше ты в жизни не испытывал.
Ведь это означает, что в конечном итоге все будет, без шуток, ужасно плохо.
Однажды ночью ты убегаешь из призрачной пустоты своей квартиры, выходишь за дверь, спускаешься по лестнице и попадаешь на парковку. Идет дождь. Кажется, в эти дни всегда идет дождь. Ты хочешь пойти к своей машине, поехать куда-нибудь, куда угодно, но знаешь — некуда ехать, нет такого места, куда ты бы мог податься.
Ты падаешь на колени, морщась от жесткого, колющего холода мокрого тротуара. Твоя промокшая одежда прилипает к чешуйчатой коже. Ты смотришь вниз на свои руки рептилии, скользкие и блестящие. Ты не удивляешься, увидев, что твои ногти превратились в когти.
Ты переводишь взгляд на небо.
Темно, неутомимо льет черный дождь, и тебе все так же некуда идти.
Потому что сказки — ложь, и проказа разъедает твой организм все сильнее.