«Шкатулка» Даниэль Найберт

Добро пожаловать в «Укусы ужасов» — серию коротких и завораживающих рассказов, изучающих самые тёмные аспекты человеческой жизни. Каждое повествование — это взгляд на нечто волнительное и жуткое, куда примешаны тонкие нотки сплаттерпанка, что оставит тебя одновременно восторженным и встревоженным.
«Шкатулка» — лишь первая история в новой коллекции. Читатель, тебе предстоит посетить царство сверхъестественного и исследовать границы страха и очарования. Спасибо, что отправляешься в путешествие вместе со мной. Надеюсь, «Шкатулка» станет для тебя увлекательным и будоражащим опытом созерцания мира, где буквально под поверхностью обыденной реальности скрывается непреодолимый ужас. Наслаждайся погружением в неизведанную бездну и помни: как только ты откроешь дверь во тьму, пути назад уже не будет.




Пальцы Джона коснулись потёртой крышки деревянной шкатулки с диббуком, и чувство предвкушения смешалось с трепетом. Шкатулка, запечатанная чёрным воском, будто бы поглощающим вечерний свет, излучала ауру таинственности, от которой по спине пробегала дрожь. Мужчина даже не посмотрел на продавца, морщинистого старика с обветренным лицом и хитрыми глазами.
— Сколько хотите за это? — спросил Джон, не в силах оторвать взгляд от шкатулки.
Губы продавца скривились в понимающей улыбке.
— Ах, у этого есть история, да. Пятьсот.
Сердце Джона учащённо билось, а пальцы слегка подрагивали, когда передавали деньги. Что же он купил? Мужчина взял шкатулку в руки, ощущая вес не только её, но и секретов, хранящихся в ней. Он бережно опустил покупку в сумку, и приятная тяжесть настойчиво напоминала о загадке, которой ему довелось завладеть.
Когда Джон уходил с распродажи, солнце уже опускалось за горизонт, отбрасывая длинные тени на тротуар. Гулкие шаги в сгущающихся сумерках вели обратный отсчёт времени до того момента, когда будут раскрыты тайны шкатулки.
Вернувшись в свой дом, Джон поставил шкатулку с диббуком на письменный стол, задержав пальцы на холодной поверхности. Отблески пламени зажжённых свечей плясали на чёрном воске, намекая на злую силу, сокрытую под крышкой. Сердце бешено колотилось в груди, где бурлила смесь любопытства и волнения.
Глубоко вздохнув, Джон осторожно вскрыл печать перочинным ножом. Скрип открывающейся крышки эхом разнёсся по кабинету, и затхлый воздух вырвался наружу, неся с собой аромат древней истории. На дне шкатулки обнаружился тугой пучок спутанных волос, перетянутый яркой красной нитью, контрастирующей с тёмными локонами. Цветок с засохшими от времени лепестками переломился от прикосновения.
Там же лежал флакон, наполненный мутной жидкость, которая сама по себе слегка подрагивала и плавно перемешивалась. По позвоночнику прошёлся колючий холодок, когда Джон осмотрел последние предметы: великолепно сохранившиеся обрезки ногтей.
— Что у меня в руках? — прошептал Джон голосом, едва слышным на фоне пульсирующих ударов сердца.
Не зная, что делать дальше, он потеребил пальцами волосы, связанные красной нитью, и сложил артефакты обратно в шкатулку. Звук закрывающейся крышки показался неестественно громким в окружающей тишине. Когда мужчина отошёл от шкатулки, им овладело тревожное ощущение того, что невидимые глаза следят за каждым его движением.

Ночь превратилась в череду исследований; экран ноутбука отбрасывал жутковатые блики на решительное лицо Джона. Страница за страницей информация о диббуках заполняла историю браузера; каждый клик уводил всё глубже в сердце леденящего душу знания. Речь шла о злых духах, движимых ненасытной жаждой овладевать живыми и мучить их.
Волосы, обмотанные красной нитью, и сухие цветочные лепестки не давали покоя, когда Джон читал о ритуалах и заклинаниях, якобы пробуждающих этих мстительных существ. Больше всего его заинтриговал флакон со странной жидкостью, происхождение и назначение которой были окутаны мраком. Борясь с пробкой, Джон порезал палец об острый край горлышка. Когда, наконец, сосуд открылся, оттуда повеяло несвежими травами и тухлым мясом. Мужчина снова вставил пробку, и капелька его крови смешались с жидкостью внутри.
Когда часы пробили полночь, взор Джона зацепился за фрагмент, заставивший содрогнуться. Шкатулка была контейнером сдерживания, тюрьмой. Открыть её — это разрушить стены камеры и выпустить чудовище в мир.
Джон откинулся на спинку кресла, пытаясь осознать тяжесть своего поступка. Шкатулка для него больше не являлась всего лишь антикварной диковинкой; она открывала врата в царство страданий.
Внимание Джона привлёк тихий скрип половицы, и, обернувшись, он увидел свою жену Эмили, стоящую в дверях. Нахмурив брови, она смотрела на него со смесью любопытства и тревоги.
— Что ты делаешь, Джон? Ты не спал всю ночь, — сказала Эмили с волнением в голосе.
Джон потёр уставшие глаза и слабо улыбнулся.
— Я изучал шкатулку с диббуком. Это... это что-то невероятное.
Взгляд Эмили переместился на шкатулку, стоящую на столе, и озабоченность на лице сменилась опасением.
— Джон, мне не нравится, что ты принёс в дом эту штуку. У меня от неё мурашки по коже.
Мужчина кивнул, понимая исходящее от жены беспокойство.
— Я знаю. Но хочу хорошенько всё изучить. Просто не могу такое игнорировать.
Эмили подошла ближе, разглядывая шкатулку.
— Разве ты не можешь от неё избавиться? Продать или ещё что-нибудь? Не желаю, чтобы эта... эта жуть была рядом с нами.
Джон вздохнул, пригладив свои взъерошенные волосы. Он заметил неподдельный страх в глазах Эмили, и одна половина его души хотела внять её просьбе. Однако вторая, подстёгиваемая неуёмной любознательностью и зарождающейся одержимостью, колебалась.
— Сначала мне нужно до конца разобраться, Эмили. Я не могу просто отпустить это, не выяснив, с чем имею дело, — ответил Джон решительно, но в то же время неуверенно.
Эмили, чьё беспокойство усилилось, ещё с минуту рассматривала шкатулку, а затем повернулась к мужу.
— Пообещай мне, Джон, что, когда закончишь, сразу же отнесёшь шкатулки куда-нибудь подальше. Я не хочу, чтобы она находилась в моём доме.
Джон протянул руку и нежно сжал ладонь Эмили.
— Я обещаю.

Ночи сменялись днями по мере того, как Джон всё глубже погружался в тайны шкатулки. Его кабинет превратился в лабиринт из раскрытых книг, разбросанных заметок и самой шкатулки, содержимое которой было аккуратно разложено на столе. С каждым мгновением зловещая энергия, исторгаемая шкатулкой, разрасталась, словно надвигающаяся издалека грозовая туча.
Необъяснимые события начали происходить в доме. Предметы самостоятельно перемещались, когда Джон отворачивался, а призрачные тени ползали тут и там, не имея видимых источников, даже воздух полнился потусторонним присутствием. Жутковатые перешёптывания, едва слышимые, проносились по комнатам, словно сами стены жаждали поделиться собственными грязными откровениями.
Сон сделался неспокойным; Джон часто засыпал прямо в кресле, проваливаясь в кошмарные сновидения, стирающие грань между явью и грёзами. Он просыпался в холодном поту лишь для того, чтобы вновь увидеть шкатулку, смотрящую на него со стола и насмехающуюся.
Но коварные последствия не ограничились одним лишь Джоном. Однажды вечером он обратился к Майклу, своему младшему брату, который всегда скептически относился к его эксцентричным увлечениям. Джон пригласил брата в гости, чтобы показать шкатулку с диббуком и поделиться некоторыми соображениями об её истинной природе.
Переступив порог кабинета, Майкл сразу же направил-
ся к письменному столу.
— Так это и есть печально известная шкатулка с диббуком, о которой ты говорил? — Он вопросительно сдвинул брови, и в его глазах мелькнула тень замешательства.
— Да, — взволнованно подтвердил Джон. — Я хотел, чтобы ты сам взглянул на неё. Это... ну… это нечто невероятное.
Скептическая улыбка Майкла померкла, когда он осмотрел шкатулку.
— В ней что-то есть, брат. Я будто бы ощущаю всю тяжесть её истории.
Пока проходил обмен мнениями, атмосфера в кабинете изменилась. Воздух стал тяжёлым, словно незримое напряжение достигло последнего предела. Казалось, шкатулка пульсирует злобной энергией, а кабинет деформируется и искажается в ответ.
Внезапно выражение лица Майкла изменилось; его глаза расширились от испуга.
— Брат, ты слышишь это?
Джон напряг слух, и сердце пропустило удар, когда он уловил слабый шёпот, изливающийся из пустоты.
— Ты тоже слышишь?
Майкл утвердительно кивнул.
— Похоже на человеческие голоса, но не совсем. И тени... они движутся.
Чудилось, что стены сближаются и давят, нашёптывая секреты, закрадывающиеся в самые дальние уголки сознания. Паранойя подтачивала чувства, а границы между реальностью и галлюцинацией размывались.
— Нужно выбираться отсюда! — крикнул Джон со всей возможной настойчивостью.
Пока братья выбегали на улицу, гнетущая атмосфера липла к ним как вторая кожа. Проклятие, некогда упрятанное в шкатулку, распространялось всё дальше.
Побледневший Майкл боязливо оглянулся на дом.
— Брат, со шкатулкой что-то не так. Ты должен незамедлительно от неё избавиться.



Дом Джона, когда-то считавшийся мирной гаванью, превратился в поле боя с отчаянием, поскольку проклятие диббука ужесточило своё владычество. Высвободившееся из шкатулки зло просочилось в каждую щель, обещая неисчислимые беды.
Связь между Джоном и Эмили начала ослабевать под тлетворным влиянием проклятия. В их общении возникла чрезмерная подозрительность; недоверие омрачало каждое сказанное слово. То, что было взаимной любовью, теперь казалось далёким воспоминанием, затмеваемым тьмой, угнездившейся в сердцах.
Когда удушающая хватка проклятия усилилась, некогда безмятежное семейное гнёздышко погрузилось в пучину невообразимого ужаса. Коварная мерзость, пустившая корни, стала проявляться наиболее изуверским и пугающим образом. На коже домочадцев появились фурункулы, сходствующие с загноившимися ранками, сочащимися вязкой слизью и источающими гнилостный запашок. Нарывы сопровождались не просто дискомфортом, а мучительнейшими терзаниями, впивающимися когтями в нервы и вгрызающимися зубами в рассудок. Каждая болезненная пульсация указывала людям на то, что они больше не контролируют себя… что они — марионетки, которыми манипулирует пленивший их злонравный дух.
Приступы кашля, переросшие из простой неприятности в жестокие конвульсии, сотрясали тела нестерпимыми спазмами. Густая кровь брызгала на открытые ладони, являясь суровым напоминанием о неукротимой власти проклятия. Кашель эхом разносился по комнатам, словно отчаянная мольба об освобождении из кошмарной темницы теперешней жизнь. Лёгкие будто сдавливало невидимыми тисками, и кровь, продолжая течь, рисовала леденящую душу картину нескончаемых страданий, которые поглотили обитателей дома.
Рвота превратилась в навязчивый ритуал, гротескный танец истязания, исполняемый в ужасающей гармонии. Исторжение съеденной пищи обернулось испытанием, перевоплотившим человеческие тела в сосуды мучений. Из перекошенных ртов вырывались чёрные смолоподобные сгустки, ползущие вверх по пищеводам, словно червеобразные паразиты, стремящиеся покинуть желудки, сводимые дичайшими судорогами. В воздухе витал едкий запах разложения, когда эта неестественная субстанция проталкивалась наружу, оставляя за собой шлейф тёмной желчи. Каждое рвотное извержение было подобно симфонии агонии, гортанному крещендо, отражающему немыслимую глубину угнетения.
Проблемы со здоровьем трансформировались в чудовищный опыт, свидетельствующий, что само нынешнее существование сравнялось с ночным кошмаром, от которого невозможно пробудиться. Кровь окрасила мочу в багровый цвет, указывая на стремительно ухудшающееся положение. С каждым мгновением грань между внутренней сущностью людей и охватившей их злобной силой истончалась, пока практически не исчезла. Любая обыденная задача — например, прогулка по комнате — уподобилась путешествию по ландшафту великих напастей. Малейший шажок стал битвой с безжалостной болью, тиранящей изнутри, и нескончаемой мукой, исходящей из сердцевины человеческого бытия.
День за днём супруги увядали под тяжестью проклятия, будто полевые цветы, вянущие в непроглядной мгле. Воздух сделался тяжёлым от тошнотворного смрада разложения, непрестанно напоминающего о гниющей заживо плоти. Лица исказились от горя и отчаяния, а в глазах друг у друга люди видели лишь отражение собственных страданий.

Сам дом, казалось, стал продолжением насилия, которое оплело его цепкими корнями. Некогда прочные стены прогнулись под непосильной тяжестью, приняв на себя незримое бремя проклятия. В тусклом свете отплясывали и извивались тени, обретая формы вопящих от ужаса лиц, чьи деформированные черты служили наглядным воплощением кошмара, поглотившего это место.
Воздух пропитался зловонием разложения; гнетущий аромат обернул дом погребальным саваном. Всё выглядело так, будто гнила сущность жилища как таковая, и материя здания разрушалась вместе с людскими жизнями, угодившими в магический капкан. Каждый вдох напоминал домочадцам о том, что они находятся в царстве страданий, где запах тления смешивается со вкусом обречённости.
Хаотично мерцали светильники, погружая комнаты в бурный хоровод ослепительной яркости и удушающей темноты. Лампочки вспыхивали взрывными ливнями искр, словно миниатюрные фейерверки, возвещающие о пришествии зла. В наступающей после этого кромешной тьме чувства обострялись до предела, а звуки и ощущения многократно усиливались. Скрип половиц превращался в навязчивый шёпот, шорох штор — в насмешливое эхо вселенской бездны. Чудилось, что в сей феерии ужаса даже малейшее движение несёт на себе печать надвигающейся гибели, а дом пульсирует зловещей энергией, резонируя с агонией, которая, по сути, стала определять его существование.

Пальцы Эмили дрожали, когда она искала свечу; при каждом прикосновении кожа отслаивалась, обнажая под собой сырую плоть. Безрадостный смех разнёсся по коридорам, отразившись от стен безумным отголоском потерянной души.
Джон и Эмили, терзаемые проклятием, прижались друг к другу в тусклом свечении пламени. Их глаза встретились; во взглядах читались лишь страх и агония. В присутствии могильной тьмы умирающая любовь сделалась схожей с угасающим лучиком солнечного света.

Однажды вечером в дверь дома громко постучали. У Джона сердце защемило, когда на пороге возникла сутулая фигура, бывшая недавно его младшим братом. Взору открылось омерзительное зрелище: лицо Майкла представляло собой безобразную маску, где кожа свисала лоскутами, обнажая напряжённые мышцы. Зубы почернели, а глаза, налитые кровью и сочащиеся алой влагой, полнились страдальческим отчаянием.
— Брат, — прохрипел Майкл, борясь с претерпеваемыми физическими и духовными муками.
— Что… что с тобой случилось? — Слова застревали в горле Джона, а грудь сдавливали ужас и печаль.
Как только Майкл шагнул в тусклый свет, степень его уродства стала до боли очевидной. Конечности младшего брата сделались узловатыми и костлявыми, а движения — судорожными и неловкими. Сила, выпущенная из шкатулки, нашла Майкла и перекроила в гротескную насмешку над его прежним «я».
Руки неудержимо тряслись, когда Джон помогал брату войти в дом; малейшее прикосновение заставляло обоих корчиться в муках, ведь нервы протестующе кричали. Путь от прихожей до зала показался мучительной вечностью; каждый сделанный шаг напоминал о жестокой власти проклятия. С огромным усилием Джон довёл Майкла до дивана; боль искажала их лица, пока они преодолевали данное испытание.
Младший брат рухнул на мягкие подушки, и остатки кожи упали с его лица на пол, будто отслоившиеся куски причудливого грима. Это зрелище было монструозным проявлением сил, которые поглотили Майкла, явив кошмарный облик, бросающий вызов всякому здравомыслию. Джон опустился на колени рядом с клочьями кожи; его тело сотрясали надрывные рыдания, отражающие неизмеримую глубину безысходности.
Слёзы смешались с кровью, и ужас от того, что он невольно навлёк на собственную семью, захлестнул приливной волной сожаления. Проклятие, сокрушившее человеческие жизни и превратившее уютный дом в обитель страданий, давило всем весом своей злонамеренности. У Джона, взирающего на то, что стало с Майклом, в душе бурлили эмоции — водоворот горя, страха и неизбывной вины за случайное освобождение тьмы.



Проклятие вынуждало людей, чьи рассудки помрачились под его пагубным влиянием, совершать невыразимые поступки. Одной роковой ночью, когда разум домочадцев окончательно пожрал мрак, разыгралась чудовищная трагедия.
В затяжном приступе отчаяния члены семьи Джона обратились друг против друга; злобная сила толкнула их на деяния, несообразные разуму и морали. В смрадном воздухе человеческие руки, управляемые невидимым кукловодом, воплощали в жизнь непостижимые ужасы.
Происходящее представляло собой гротескное полотно боли и обречённости: кривые улыбки на перекошенных лицах, медный привкус крови на искусанных губах. Древнее зло упивалось страданиями, утоляющими его нескончаемую жажду.
Крики Эмили, пронзительные и душераздирающие, смешивались с гортанным рычанием, когда братья поддавались маниакальным желаниям, разбуженным в них тьмой. Цепкие щупальца проклятия сплетали мысли в извращённые узлы, подталкивая к выходкам, которые не смог бы постичь ни один здравый ум. Глаза, некогда полнящиеся любовью, превратились в пустые провалы, где внутренний свет погасило абсолютное зло, до предела усилившее свою хватку.
В сжимающихся тисках проклятия всякие действия походили на причудливые и жуткие постановки театра ужасов. Пальцы, прежде столь нежные, трансформировались в пыточные орудия, с ненасытным голодом вгрызающиеся в плоть, разрывая и сдирая её в неистовстве насилия. Их бережные прикосновения сменились садистскими ласками, процарапывающими дорожки агонии. Ногти впивались в плоть, оставляя пунцовые следы. Лицо Майкла исказилось от безумного слияния боли и страсти, когда он вцепился брату в рот, растягивая его в зловещую ухмылку джокера, манящую кошмарным очарованием.
Шёпот, когда-то наполненный ласковыми словами, обернулся ядовитыми насмешками, срывающимися с уст; каждый слог сочился животной злобой, резонирующей с муками, гноящимися в пропащих душах. Пространство оглашала какофония страдальческих воплей и извращённого хихиканья — аномальная симфония, отражающая сошествие в царство, где боль и наслаждение сливаются воедино, а граница между любовью и садизмом размывается до неузнаваемости. В безудержном танце необузданного разврата было отброшено в сторону всякое милосердие, уступившее место остервенелому принуждению, движимому порочными стремлениями, подхлёстываемыми тьмой.

По мере того как злобная сила душила людей, само их естество распадалось на множество отдельных нитей, медленно рвущихся под напором чёрной бездны. Слой за слоем соскабливалась человечность, оставляя жертвам лишь право быть послушными марионетками, пляшущими под чужую дудку. С каждым совершённым действием ослабевали узы, связывающие с реальностью, пока несчастные не оказались полностью втянуты в извращённую хореографию мучений, которых требовало проклятие.

Казалось, стены пульсируют в противоестественном ритме, а воздух вибрирует отголосками отчаяния. Тени же скручиваются в замысловатые фигуры, чьи искривлённые формы пародируют боль, ставшую действительностью. В саму ткань жизни вплелась неотвратимая тьма, гложущая души и нашёптывающая сладчайшие обещания вечных страданий.
Пока горестные стенания искалеченных судеб складывались в симфонию агонии, проклятие оставалось непреклонным, а его сила — неумолимой. И посреди этого хаоса торжествующее зло вкушало блаженство людских мучений, а его коварный смех эхом разносился по некогда счастливому дому.




Прежде оживлённый дом, превратившийся в логово зла, излучал тёмную энергетику, которую уже не могли игнорировать соседи. В воздухе витали ароматы разложения и смерти, заставляя тревогу и беспокойство расползаться по округе подобно чумной заразе. Улица полнилась взволнованными пересудами и смутными догадками тех, кто жил поблизости.
Детектив Рамирес, опытный оперативник с твёрдым характером, получил звонок, послуживший приглашением в ужасный мир, неподвластный воображению. Сообщение о невыносимом запахе и подозрительных звуках, доносящихся из дома, было слишком срочным, чтобы оставить его без должного внимания. Рамиреса охватило дурное предчувствие, когда он прибыл по адресу; инстинкты подсказывали, что данный случай не похож ни на один из тех, с которыми доводилось сталкиваться раньше.
Входная дверь с протяжным скрипом распахнулась под тяжестью мускулистой руки в перчатке, открывая взору тёмный интерьер, который, казалось, пульсирует злобой. В пространстве парило затяжное ощущение свершившегося насилия; каждый уголок жилища полнился отголосками немыслимых мучений.
Шаги гулко отдавались в гнетущей тишине, когда детектив осторожно продвигался по тускло освещённым комнатам; луч его фонарика отбрасывал жуткие тени на стены. Чувствовалась незримая власть проклятия, которая постепенно усиливалась.
И тут Рамирес увидел их...
Члены семьи Джона, изувеченные и разорванные на части в гротескной демонстрации жестокости, зловонными кучами покоились на полу. Кровь запеклась под ними, смешавшись с кусочками кожи и мяса, усеивающими паркет, будто жуткое конфетти. Лица, искажённые агонией до полнейшей неузнаваемости, отмечены печатью зла.
Сердце детектива Рамиреса бешено колотилось, когда он вглядывался в развернувшееся перед ним полотно беспримерного зверства. Эта сцена представляла собой кошмарную картину, противоречащую здравому смыслу. Рамирес боролся с желанием отвернуться и тем самым оградить свой разум от ужасов, произошедших в стенах дома.
Здесь повсюду угадывалось неосязаемое потустороннее присутствие. Чудилось, что бесформенные тени обрели подобие жизни и теперь корчатся в муках. В сумраке мерещились уродливые силуэты, извивающиеся в гипнотическом танце.

Скрутило желудок и сбилось дыхание, но Рамирес старался сохранять самообладание. Он вызвал по рации подкрепление; в мёртвой тишине собственный голос казался дрожащим шёпотом.
Невозможно было отделаться от ощущения, что нечто наблюдает и выжидает, наслаждаясь последствиями учинённой расправы. И детективу, очутившемуся посреди разразившегося ужаса, оставалось только гадать, какая тьма поглотила эту семью.

Рамирес отчётливо слышал биение своего сердца, когда стоял, сутулясь под гнётом удушающего груза смерти. Глаза медленно обшаривали кабинет, неотвратимо приближаясь к источнику зла, уносящему человеческие жизни. Шкатулка, запечатанная чёрным воском, по-прежнему располагалась на письменном столе. Её присутствие было зловещим и тревожащим душу.

Внутренний голос умолял отвернуться, оставить шкатулку нетронутой и незамедлительно покинуть дом. Однако, невзирая на здравый смысл, Рамиреса неудержимо влекло к шкатулке. Пальцы задрожали, дыхание участилось, а сердце сильнее прежнего застучало в груди, когда он подступил ближе.
Детектив, ведомый незримой силой, протянул руку и коснулся деревянной крышки. Разрушительная энергия шкатулки переплелась с его самыми тёмными желаниями. Он впился ногтями в мягкую плоть воска и начал её сдирать.
Боль пронзила кончик пальца, когда ноготь на нём сломался, но Рамирес не обратил на это никакого внимания. Его поглотила неодолимая потребность заглянуть внутрь шкатулки. Дыхание перехватило, как только детектив сорвал воск и открыл крышку.
Смятение охватило Рамиреса, когда он уставился в разверстую пасть шкатулки. Вокруг раздавался хохот множества голосов, потешающихся над его действиями. Этакая какофония необузданного веселья, где каждая нота пронизана непостижимой тьмой.
Тело содрогнулось, и детектив зашёлся в приступе кашля, разнёсшемся по кабинету влажным скрежетом. Кровь забрызгала ладонь, прикрывшую рот, в котором теперь явственно ощущался металлический привкус.
Рамирес рухнул на пол, пронзённый болью, словно десятком раскалённых добела кинжалов. Конечности дрожали, а мышцы сводили жестокие судороги, не поддающиеся разумному объяснению. Детектив, для которого малейшее движение обрело вид мучительного испытания, пополз к выходу.
Одна рука цеплялась за паркет, а другая рвала ткань брюк и раздирала плоть. Боль была всепоглощающей; преодоление каждого дюйма превратилось в борьбу со злобной силой, стремящейся заарканить очередную жертву.
Рамирес кое-как добрался до прихожей; зрение затуманилось, когда он привстал на четвереньки и потянулся к дверной ручке. Прикосновение трясущихся пальцев к холодному металлу породило зыбкую надежду на то, что, возможно, ещё удастся избежать ужасов, укоренившихся в доме.
Но что-то схватило детектива сзади, как только ладонь обхватила спасительную ручку. Чудовищная сила, выходящая за пределы физического мира, сдавила горло. Отвратительный хруст ломающихся костей резанул слух, заглушая отчаянные судорожные вздохи.
Когда жизнь Рамиреса угасала, а сознание растворялось в пустоте, он снова узрел шкатулку. Её окружала красноватая пульсирующая аура, которая будто бы насмехалась над его тщетной борьбой. Крышка захлопнулась, словно запечатывая тьму.
Предсмертное мгновение, когда глаза моргнули в последний раз, стало для детектива симфонией боли и ужаса, свидетельством триумфа злобной силы, завладевшей ещё одной душой. Проклятие, чья власть непоколебима и вечна, вновь победило, утолив голод новой жертвой. Последним образом, запечатлевшимся в памяти Рамиреса, была старая деревянная шкатулка — символ тьмы, которую невозможно сдержать.