«Пиршество» E.Сенека

— Давай, — говорит он. — Больно не будет, обещаю.
Ты, тяжело сглатывая, смотришь на него, а он, призывно улыбаясь кровати, протягивает тебе руку. Дрожащими пальцами ты берешь ее, крепко сжимаешь, подносишь к губам и целуешь костяшки пальцев. Берешь его большой палец в рот и кусаешь.
Чувствуешь сопротивление, как ты и предполагала, а затем его кожа с треском лопается, и сладость наполняет твои вкусовые рецепторы. Откушенная часть его руки тает у тебя на языке, и на вкус она как макарон отчетливо миндальная с рассыпчатой консистенцией, а там, где из раны должна течь кровь, ты видишь только пушистые розовые сливки. Твой взгляд устремляются к его лицу, но он улыбается, не проявляя никакого дискомфорта, которого ты ожидала.
— Видишь? Ты можешь сделать это. Съешь меня, всего меня.
Ты облизываешь губы, когда голод вспыхивает в твоем животе, и высасываешь сливки из его большого пальца, заставляя его дрожать. Пальцы твоих ног подгибаются от удовольствия. Ты сосешь и сосешь, пока его рука не спадается, словно хрупкая скульптура из сахарной ваты, но он только смеется.
— Не волнуйся, у меня есть еще одна, — оставшейся рукой он похлопывает себя по животу. — Давай, ты не хочешь попробовать, что здесь? Держу пари, это даже вкуснее.
— Подожди.
Ты встаешь и берешь из кухни нож с длинным тонким разделочным лезвием, и когда седлаешь его, то все, о чем ты можешь думать, ― это то, что это похоже на сцену убийства, но все, что он делает, ― это ухмыляется при виде ножа.
— Хорошая идея! Мне нравится ход твоих мыслей. Давай!
Вытянув руки над головой, он выгибает позвоночник так, что его живот начинает выпячиваться, а ты прижимаешь лезвие к его грудине — и останавливаешься, не в силах заставить себя сделать настоящий разрез. Что ты делаешь? Что с тобой не так? Ты не должна есть своего любовника! Ты что, какой-то извращенный убийца, каннибал-гурман?
Его пальцы обхватывают твою руку, и он, не отрывая от тебя теплого взгляда своих глаз цвета какао, проводит лезвием вниз по своей груди до самого пупка. Взбитые сливки вытекают из пореза на его плоти, и он, взяв пальцами лоскут кожи с одной стороны раны, широко раскрывает его, зачерпывает немного сливок на палец и подносит к твоим губам. Беспомощно ты слизываешь их, и на вкус они как клубника. Он превосходен, и ты знаешь, что он не должен быть таким, и когда ты облизываешь его палец, то откусываешь его и чувствуешь вкус шоколада там, где должна быть кость.
— Смотри, — шепчет он, — разве это не прекрасно?
Так и есть. Его бьющееся сердце полосатое, словно мятно-сливочные палочки, ребра неестественно гладкие молочного цвета, желудок розовый, словно ириски, его кишки блестят, словно покрытые сахарной глазурью, и все это покрыто шапками розового крема. Нож по-прежнему у тебя в руке — ты легко можешь извлечь тот или иной кусок, выбрать его из представленного перед тобой пиршества вкуса. А здесь есть из чего выбрать. Сможешь ли ты действительно съесть все это? Он действительно хочет, чтобы ты все это съела? Ты смотришь на все это, и оно выглядит так восхитительно, а сладкий запах свежей выпечки наполняет твой рот слюной. Ты... ты могла бы съесть все это. Если очень постараешься.
Погрузив руку в свои внутренности через сливочный слой, он вытаскивает то, что, по твоему мнению, должно быть его печенью, и она мягко пружинит в его ладони, как чизкейк.
— Продолжай. Не нужно стесняться. Я бы не предлагал, если бы не хотел этого.
Кажется неуважительным хотя бы не попытаться съесть его целиком. Он такой аппетитно вкусный, как ты можешь этого не сделать? Возможно… возможно, ты сможешь вместить в себя всего его. Ты не узнаешь, если не попробуешь. Открыв рот, ты всасываешь содержимое его ладони, ощущая вкус ириски, смешанной со сливками, на зубах скрипят маленькие крупинки.
— Ты такой вкусный, — невольно шепчешь ты, и тебя посещает абсурдная мысль, что тебе больше никогда не придется ни покупать сладости, ни делать их. Нужно только взять нож, разрезать его на кухонном столе и пировать досыта.
— Я рад, что тебе это нравится, — улыбается он и в уголках его глаз образовываются морщинки.
Он размазывает оставшееся на его ладони по твоим губам, и, пока ты их облизываешь, ныряет рукой обратно в свой живот и достает еще одну пригоршню сладостей. Что на этот раз? Сможет ли он изменить свой вкус?
На этот раз это печенье, золотистое тесто с вкраплениями липкой, растопленной шоколадной стружки, покрытое чем-то вроде ванильного мороженого, и когда ты ешь его, твои глаза сами собой закрываются, и ты стонешь от удовольствия. Ты никогда не пробовала ничего более совершенного — все именно так, как и должно быть на вкус — божественно идеально, вкус и текстура недостижимы ни для одного пекаря-человека. Ваниль чистая и освежающая, шоколад представляет собой точный баланс сладкого и горького, каждый кусочек пропечен не слишком сильно и не слишком мало, по краям немного хрустящий и мягкий внутри.
Усмехнувшись издаваемым тобой звукам, он взволнованно залезает внутрь себя, расширяя длинный разрез спереди еще больше.
— Вот, попробуй это, будет еще вкуснее!
Это кажется невозможным, непостижимым — как это может быть еще вкуснее, когда это уже совершенно? Затем его пальцы скользят к тебе в рот, и ты ощущаешь вкус марципана. Что бы это ни было, он прав — на вкус оно невероятно. Что еще более невероятно, это то, что несмотря на все, что ты съела, ты совсем не чувствуешь себя сытой. Вероятно, ты скоро устанешь от такого количества сахара? Вероятно, тебе может стать плохо?
Но ты не чувствуешь ничего из этого, только удовольствие съесть что-нибудь сладенькое и удовольствие видеть его счастливым — у него такой довольный, такой счастливый вид от того, что ты хорошо проводишь время, и от этого ты становишься еще более полна решимости покончить с ним как можно скорее. Если он счастлив быть съеденным, то кто ты такая, чтобы отказывать ему в этом?
Ты ешь, и ешь, и ешь. Сдираешь с него покрытую сахарной глазурью кожу — и он смеется, пьешь, причмокивая, его взбитую кремообразную кровь — и он хихикает, ломаешь его молочно-белые ребра и высасываешь сиропообразный костный мозг — и он извивается, словно ему щекотно. Его легкие на вкус как крем-брюле, и хотя он уже не должен дышать, не говоря уже о том, чтобы говорить, он все еще вполне жив, его дыхание быстрое и возбужденное. Ты все еще хочешь услышать его голос, поэтому съедаешь только левое. В процессе ты полностью обнажаешь его сердце, и здесь ты останавливаешься. Слегка задыхаясь, ты опираешься на руки, склонившись над его изуродованным лакомым телом, как животное.
От него почти ничего не осталось. Только его позвоночник, ключица, кожа на спине, одна рука, голова и шея. Его сердце, радостно бьющееся рядом с правым легким, мозг, зубы и сверкающие глаза. Ты хочешь попробовать все это, и ты до сих пор не чувствуешь себя сытой. Наоборот, чувствуешь себя еще более голодной. Тяжело сглотнув, ты ощущаешь сладость в задней части горла, и чистый экстаз на его лице подталкивает тебя дальше.
Протянув руку, он вырывает один глаз, отрывая его так же легко, как срывает цветок. Глаз влажно блестит в его искалеченной ладони, и ты нежно берешь его губами. Жидкий шоколадный ганаш заливает твой рот, когда ты прокусываешь его и, жуя, ты задумчиво наблюдаешь за тем, как его пустая глазница крошится и наполняется взбитым карамельным кремом, и как его шелковистые волосы падают на лоб, блестящий от пота.
— Думаешь, сможешь доесть меня? — шепчет он, немного вздрагивая, как будто наконец-то начинает ощущать боль. — Осталось совсем чуть-чуть.
Даже когда он это говорит, ты с уверенностью понимаешь, что доешь его, чего бы тебе это не стоило. Все рациональные мысли исчезают, и остается лишь дикое желание пожирать до тех пор, пока ничего не останется.
Твои зубы вонзаются ему в глотку, раздавливая дыхательное горло. Осталось немного сливочной крови, большая часть которой давно пролилась на простыни. Его дыхание замедляется, и когда ты дотрагиваешься до его зубов, они крошатся, как кубики сахара, а его волосы растворяются, словно сахарная вата. Его сердце на вкус как темный шоколад под мятной глазурью, горькое и плотное, наполненное дроблеными орехами, и оно пульсирует у тебя во рту, когда ты жуешь его. Его череп легко раскалывается под твоими ногтями, а сокровище внутри — это влажный мраморный пирог, покрытый слоем помадки с крупинками корицы. Даже мысль о том, что это человек или когда-то был им, больше не приходит тебе в голову. Ты не позволишь ему пропасть зря. Ты ешь и ешь без пауз.
Единственное, что осталось, это половина его лица с застывшей на нем улыбкой. Его веко, вяло моргнув, замирает. На мгновение ты задумываешься о том, чтобы оставить часть его. Он сказал, что пока от него остается часть, с ним все будет в порядке. Но это похоже на отказ от последнего лакомого кусочка, последних крошек, последней корки хлеба — неправильно, словно ты уклоняешься от своего долга. Взяв его — он чуть больше твоей ладони — ты взвешиваешь его на ладони. Внутри тебя еще есть место, словно в твоем желудке разверзлась бездонная яма, которую можно заполнить только им.
Ты откусываешь от краев, смакуя последние кусочки, а затем кладешь самый последний на язык и осторожно рассасываешь его. Его сладкая кожа тает, а глазное яблоко растворяется, словно сладкая конфета. Вот и все, он исчез.
Вздохнув, ты откидываешься на подушки, закрывая глаза и чувствуя, как в тебе пульсирует удовлетворение и возникает глубокое чувство сытости. Ты собираешь немного оставшегося крема с простыней и лениво слизываешь его с пальца. Ненасытный голод ушел, оставив после себя сладкий вкус в задней части горла. Тебя начинает клонить в сон и нет никаких причин сопротивляться этому.


Ты просыпаешься от резкой боли. Что-то кольнуло в твой чувствительный живот, и ты неохотно открываешь глаза. Мягкий утренний свет льется в комнату через щель в занавесках. Тем не менее, ты не вполне понимаешь, что тебя кольнуло, и в полусне пытаешься сесть, что происходит немного неловко из-за твоего довольно раздутого живота. Он не то чтобы болит, но ты чувствуешь тяжесть и вялость.
— О, ты проснулась, — говорит он весело.
С ужасным толчком в памяти всплывают события прошлой ночи. Твое зрение расплывчато, но, несмотря на это, тебе удается разглядеть его, стоящего у изножья кровати. Он цел, здоров и невредим, без каких-либо шрамов, как и обещал, в накрахмаленной белой рубашке, кажущейся невероятно хрустящей в свете раннего утра. Что-то блестит в его руке, и ты понимаешь, что это нож, который был у тебя прошлой ночью. Его кончик испачкан розовым, но субстанция свежая и блестящая ― не засохшая.
Твои вены начинают покалывать, словно кровь в них наполняется крошечными кристалликами.
Улыбаясь, он перестает крутить нож.
— Твоя очередь.