«Серая мадонна» Грэм Мастертон

Он всегда знал, что ещё вернётся в Брюгге. На сей раз, однако, он выбрал зиму, когда воздух полон тумана, каналы окрасились в оловянный цвет, а на узких средневековых улочках толпится гораздо меньше шаркающих туристов.
Вот уже три года, как он изгонял даже мысли о Брюгге. Позабыть Брюгге — действительно позабыть — об этом не было и речи. Но он выдумал уйму способов отвлечься от этого, переключиться на другой объект — например, позвонить друзьям, сделать телевизор погромче или кататься на машине и слушать «Нирвану», врубив громкость на полную.
Всё, что угодно, только бы не возвращаться опять на тот деревянный причал, против нависающих карнизов и лодочных навесов чумной лечебницы четырнадцатого века, и ждать, пока ныряльщики бельгийской полиции отыщут тело Карен. Столько раз во снах он оказывался там — ошарашенный, окрашенный закатным солнцем в красный, американский турист с наплечной сумкой и видеокамерой, пока наверху, на крутых склонах волнистой черепицы, сидели скверно выглядящие скворцы, а под ногами хлюпал и журчал канал.
Всё, что угодно, только бы не наблюдать, как судмедэксперт в накрахмаленном белом мундире и с заплетёнными в косу светлыми волосами расстёгивает чёрный мешок для трупов и открывает лицо Карен, даже не белое, а почти что зелёное. — Она не сильно мучилась, — о, этот гортанно-горловой фламандский акцент. — Её шея почти сразу сломалась.
— Но как?
— Тонкая удавка, приблизительно восьми миллиметров диаметром. У нас имеются взятые с её кожи криминалистические образцы. Это была либо пенька, либо сплетённые волосы.
Потом инспектор Бен де Бёй из полиции коснулся своей испятнанной никотином ладонью его руки и добавил: — Один из кучеров конных туристических экипажей рассказал, что заметил вашу жену беседующей с монахиней. Это произошло примерно минут за десять перед тем, как лодочник обнаружил в канале её плавающее тело.
— Где это было?
— Улица Хогстраат, у моста. Монахиня повернула за угол, на Миндербредерстраат и это было последнее, что заметил кучер. Вашей жены он уже не видел.
— С чего он вообще заметил мою жену?
— Потому что она была привлекательной, мистер Уоллес. Все эти кучера любят глазеть на миловидных женщин.
— И это всё? Она беседовала с монахиней? Зачем ей беседовать с монахиней? Она же не католичка.
Дин замолчал, а потом поправил сам себя. — Она не была католичкой.
Инспектор де Бёй закурил едкую сигарету «Эрнте 23» и выпустил дым из ноздрей, будто дракон. — Возможно, она спрашивала дорогу. Пока что нам это неизвестно. Разыскать ту монахиню не составит труда. На ней было светло-серое одеяние, что весьма необычно.

Дин ещё неделю оставался в Бельгии. Полиция не нашла ни других криминалистических доказательств, ни других свидетелей. Они напечатали фотографии Карен в газетах и связались с каждым религиозным орденом по всей Бельгии, южной Голландии и северной Франции. Но никто не откликнулся. Никто не видел, как погибла Карен. И не нашлось женских монастырей, где сёстры одевались в серое; особенно в светло-серое, как утверждал тот кучер.
— Почему бы вам не увезти вашу жену обратно в Америку, мистер Уоллес? Вам ведь больше нечего делать тут, в Брюгге. Если по этому делу что-то появится, я отправлю вам факс, хорошо? — предложил инспектор де Бёй.
Теперь Карен покоилась в Коннектикуте, на епископальном кладбище Нью-Милфорда, под одеялом из багряных кленовых листьев, а Дин вернулся сюда, в Брюгге, в зябкое фландрское утро, измотанный, запутавшийся в часовых поясах и одинокий настолько, как ещё никогда не бывал.

Он пересёк пустую просторную площадь, под названием эт’Занд, где играли струи фонтанов и сквозь туман виднелись группки статуй велосипедистов. Настоящие велосипедисты выглядели гораздо оживлённее, дребезжа звонками и яростно крутя педали по брусчатке. Дин шагал мимо кафе с верандами за запотевшими стёклами, где бельгийцы с одутловатыми лицами потягивали кофе, курили и поедали огромные ватрушки. Его провожала взглядом симпатичная девушка с длинными чёрными волосами, лицо её было белым, как у актрис европейского артхауса. Странным образом эта девушка напомнила ему Карен — как та выглядела в день, когда они впервые встретились.
От холода подняв воротник куртки и выдыхая пар, Дин проходил мимо лавочек, торгующих кружевами, шоколадом, открытками и парфюмерией. По старинной фламандской традиции, над входом в каждую лавку висел флаг с гербом тех, кто жил там в минувшие столетия. Три причудливые рыбы плыли по серебристому морю. Похожий на Адама мужчина срывал с дерева яблоко. Белолицая женщина странно и многозначительно улыбалась.
Дин добрался до обширной мощёной рыночной площади. На другой стороне двадцать или тридцать монахинь стаей чаек беззвучно семенили в тумане. Наверху из дымки проглядывал высокий шпиль Белфорта — колокольни Брюгге, к вершине которой вело более трёх сотен узких ступенек по спиральной лестнице. Дин знал это, потому что они с Карен поднимались туда, всю дорогу пыхтя и посмеиваясь. У колокольни сгрудились конные туристические экипажи, а вместе с ними фургоны мороженщиков и палатки с хот-догами. Летом здесь тянулись длинные очереди гостей, ждущих экскурсий по городу, но сейчас их не было. Бок о бок стояли три экипажа, их кучеры курили, а накрытые попонами лошади уткнулись в торбы с кормом.
Дин приблизился к кучерам и приветственно поднял руку.
— Тур, сэр? — поинтересовался темноглазый небритый парень в сдвинутой набок соломенной шляпе.
— Спасибо, не в этот раз. Я кое-кого ищу… одного из ваших товарищей-кучеров. — Он вытащил сложенную газетную вырезку. — Его зовут Ян де Кейзер.
— Да зачем он понадобился? Он ведь ни во что не влип, так?
— Нет-нет. Ничего такого. Не скажете мне, где он живёт?
Кучеры переглянулись. — Кто-нибудь знает, где живёт Ян де Кейзер?
Дин вытащил бумажник и вручил каждому по сто франков. Кучеры снова переглянулись и Дин добавил ещё по сотне.
— В Остмеерсе, где-то на середине улицы, с левой стороны, — сообщил небритый. — Номер не знаю, но там рядом маленький кулинарный магазинчик, с бурой дверью и бурыми стеклянными вазами в окне.
Он кашлянул, а потом уточнил: — Так не хотите тур?
Дин покачал головой. — Благодарю, не надо. Полагаю, я видел в Брюгге всё, что хотел и даже больше.
Назад он шёл по Оде Бургу и под облетевшими липами площади Симона Стевина. Изобретатель десятичных дробей угрюмо стоял на постаменте, уставив взор на лавку шоколада через дорогу. Утро было очень волглым и Дин пожалел, что не захватил с собой перчатки. По дороге он несколько раз пересекал канал туда-сюда. Тот был мрачным, смердящим и напоминал Дину о смерти.

В первый раз они приехали в Брюгге по двум причинам. Первая — это оправиться от потери Чарли. Чарли ещё не говорил, не ходил и даже не появился на свет. Но акустическое сканирование показало, что, если Чарли и родится, то навсегда останется инвалидом: на всю жизнь непрерывно кивающим, слюнявым ребёнком в инвалидной коляске. Дин и Карен весь вечер просидели вместе, плакали, пили вино и наконец решили, что Чарли будет лучше, если он останется лишь в мечтах и воспоминаниях — быстрая искорка, что озарила темноту и погасла. Существование Чарли прервали и теперь никто и ничто не напоминало Дину о Карен. Её коллекция фарфора? Её одежда? Как-то вечером Дин открыл ящик с её нижним бельём, вытащил трусики и отчаянно втянул сквозь них воздух, в надежде уловить запах Карен. Но трусики были чистыми, а Карен исчезла, словно её никогда и не существовало.
Они приехали в Брюгге ещё и из-за искусства: из-за музея Грунинге с религиозной живописью четырнадцатого века и современных бельгийских мастеров, из-за Рубенса, Ван Эйка и Магритта. Дин работал ветеринарным врачом, но всегда оставался завзятым художником-любителем; а Карен создавала эскизы обоев. Впервые они встретились около семи лет назад, когда Карен привела своего золотистого ретривера в клинику Дина, осмотреть уши. Внешность Дина привлекла её с самого начала. Карен всегда нравились высокие, спокойные, темноволосые мужчины («Я вышла бы за Кларка Кента, если бы Лоис Лейн не успела первой»). Но что на самом деле перевесило — это терпение и симпатия, с какими Дин обращался с ретривером Баффи. После свадьбы Карен иногда пела ему «Love Me, Love My Dog», подыгрывая на старом банджо.
Теперь Баффи тоже была мертва. Собака так ужасно тосковала по Карен, что Дин в конце концов усыпил её.

Остмеерс оказался узенькой улочкой с рядом маленьких опрятных домиков, каждый со сверкающим парадным окном, свежеокрашенной входной дверью и безукоризненными кружевными занавесками. Дин без труда нашёл кулинарный магазинчик — если не считать антикварной лавки, это был единственный магазин. Ближайший к нему дом выглядел куда беднее большинства соседских, а бурые стеклянные вазы на окне покрывала пыль. Дин позвонил в дверь и похлопал в ладоши, чтобы их отогреть.
После долгой тишины он услышал, что кто-то спускается вниз, потом откашливается, а затем входная дверь приоткрылась дюйма на два. На него обратилось худое, словно бы взмыленное, лицо.
— Я ищу Яна де Кейзера.
— Это я. Что вам нужно?
Дин вытащил газетную вырезку и показал её. — Вы последний, кто видел мою жену живой.
Парень почти полминуты хмуро изучал вырезку, словно ему требовались очки. Затем он проговорил: — Это было очень давно, мистер. После этого я приболел.
— И всё-таки, можно с вами поговорить?
— Чего ради? Всё это есть в газете, каждое моё слово.
— Я просто пытаюсь понять, что же случилось.
Ян де Кейзер хрипло и тонко откашлялся. — Я видел, как ваша жена говорила с той монахиней и всё, и она пропала. Я обернулся на облучке и увидел, как монахиня пошла на Миндербродерстраат, прямо в солнечный свет, а потом она тоже пропала, и это всё.
— Вы когда-нибудь прежде встречали монахиню в сером?
Ян де Кейзер помотал головой.
— Не знаете, откуда она могла быть? Из какого ордена? Ну там, доминиканцы, францисканцы, ещё какие-нибудь?
— Я не разбираюсь в монахинях. Но, может, она была не монахиней.
— О чём вы говорите? В полиции вы сказали, что это монахиня.
— А что, по-вашему, мне надо было сказать? Что это была статуя? Два привода за наркотики у меня уже есть. Меня бы упрятали в психушку или отправили в ту долбаную ублюдскую больницу в Кортрейке.
— Что вы сказали про статую? — переспросил Дин.
Ян де Кейзер опять прокашлялся и начал закрывать дверь. — Это ж Брюгге, чего вы ждали?
— Всё равно не понимаю.
Почти уже закрытая дверь замерла. Дин опять достал бумажник, напоказ вытащил три стофранковых банкноты и продемонстрировал их. — Ради этого я проделал долгий путь, Ян. Я должен узнать всё.
— Ждите, — сказал Ян де Кейзер и закрыл дверь. Дин ждал. Он оглядел туманную протяжённость улицы Остмеерс и увидел, что на углу Зоннекемерс стоит девушка, засунув руки в карманы. Дин не мог решить, следит она за ним или нет.
Спустя две-три минуты дверь Яна де Кейзера снова отворилась, и он вышел на улицу, в коричневой кожанке и клетчатом шарфе. Он источал запах лечебной мази и сигарет.
— Мне очень нездоровится, всё время после того раза. Особенно грудь. Может, это никак не связано с монахиней; может и так. Но знаете, как говорится: где была чума — там всегда чума.
Он повёл Дина обратно той же дорогой, какой тот пришёл — мимо каналов, мимо музея Грутхусе, вдоль Дийвера, к Висмаркту. Ян де Кейзер шагал очень быстро, ссутулив узкие плечи. По улицам грохотали лошади и экипажи, словно повозки на эшафот; А на Белфорте трезвонили колокола. Вокруг стоял тот высокий необычный музыкальный перезвон, который раздаётся лишь от европейских колоколов. Дину он напоминал о Рождестве и войнах; возможно, в этом и была вся истинная суть Европы.
Они дошли до моста у перекрёстка улиц Хогстраат и Миндербродерстраат. Ян де Кейзер ткнул пальцем сначала в одну сторону, потом в другую. — Я везу немцев; немецкая семья, пять или шесть человек. Еду медленно, потому что моя лошадь устала, так? Я вижу ту женщину в узких коротких белых штанишках и голубой футболке, и гляжу на неё, потому что она милая. Это была твоя жена, так? У неё отличная фигура. Ладно, я поворачиваюсь и гляжу, не только, потому что она миленькая, а и потому, что ещё она беседует с монахиней. Монахиня была в сером, совершенно точно. И они разговаривали так, будто сильно спорили. Понимаете, о чём я? Вроде как спор и очень ожесточённый. Ваша жена поднимала руки, вот так, раз за разом, словно говорила: «За что мне это? За что мне это?» А монахиня качала головой.
Дин огляделся вокруг, раздражённый и сбитый с толку. — Вы что-то говорили про статуи и чуму.
— Гляньте вверх, — посоветовал Ян де Кейзер. — Видите, на углу почти каждого здания каменная Мадонна. Вот одна из самых больших, в натуральную величину.
Дин поднял взгляд и впервые заметил арочную нишу, устроенную наверху в углу строения. Там скорбно взирала на улицу внизу Дева Мария с младенцем Иисусом на руках.
— Видите? — спросил Ян де Кейзер. — Столько всего можно заметить в Брюгге, если поднять голову. На уровне третьего этажа другой мир. Статуи, горгульи и флаги. Взгляните на этот дом. На нём лики тринадцати дьяволов. Их изобразили там, чтобы отгонять Сатану и защищать живущих в доме от Чёрной смерти.
Дин перегнулся через ограждение и уставился на воду. Было так туманно и зябко, что ему не удалось разглядеть своего лица, лишь размытое пятно, чёрно-белый снимок и, вдобавок, сделанный на трясущуюся камеру.
Ян де Кейзер продолжил: — В четырнадцатом веке, когда пришла чума, жители Брюгге думали, что они полны грехов, так? и что Бог их покарает. Поэтому они наставили статуй Девы Марии на каждом углу, чтобы отгонять зло; и дали обет Святой Деве, что всегда будут поклоняться и почитать её, если она убережёт их от чумы. Это понятно, так? Они заключили обязывающее соглашение.
— А что случится, если нарушить это обязывающее соглашение?
— Святая Дева простит; потому что Святая Дева всегда прощает. Но вот статуя Святой Девы покарает.
— Статуя? Как статуя может кого-то покарать?
Ян де Кейзер пожал плечами. — Их делали с ложной верой. Их делали с ложными надеждами. Статуи, созданные с ложными надеждами, всегда будут опасны; потому что они могут обратиться против создавших их людей и ждут вознаграждения за своё дело.
Такое у Дина вообще не укладывалось в голове. Он начал подумывать, что Ян де Кейзер нездоров не только телесно, но и психически; а ещё пожалел, что вообще сюда пришёл.
Но Ян де Кейзер указал на статую Девы Марии, потом на мост, потом на реку и заявил: — Это не только камень, не только резьба. Они заключают в себе все людские чаяния, благие ли это чаяния или греховные. Это не просто камень.
— Что ты пытаешься мне сказать? Что же ты видел?…
— Серая мадонна, — отвечал Ян де Кейзер. — Если ты погрешишь против неё, то непременно за это поплатишься.
— Спасибо, дружище, — произнёс Дин. — Я тоже тебя люблю. Я пролетел весь путь из Нью-Милфорда в Коннектикуте, чтобы услышать, что мою жену убила статуя. Ну, спасибо. Выпей за меня.
Но Ян де Кейзер вцепился ему в рукав. — Вы не понимаете, так ведь? Все прочие говорили вам ложь. Я пытаюсь рассказать вам правду.
— Да какое тебе дело до правды?
— Вам незачем оскорблять меня, сэр. Правда всегда была важна для меня, как важна и для всех бельгийцев. Что я выиграю, если солгу вам? Несколько сотен франков и что дальше?
Дин поднял глаза на серую Мадонну в стенной нише. Затем снова перевёл взгляд на Яна де Кейзера. — Понятия не имею, — безучастно произнёс он.
— Ладно, просто дай мне деньги и, может, мы потом поговорим о морали и философии.
Дин не удержал улыбки. Он отдал Яну де Кейзеру его плату; а потом просто стоял и смотрел, как тот торопится прочь, руки в карманах, плечи ходят туда-сюда. «Господи, — подумал Дин, — я старею. Или так, или Ян де Кейзер нарочно мне подыгрывал».
И, в то же время, он так и стоял через перекрёсток от угла с серой мадонной и очень долго глядел на неё, пока у него не озяб нос и оттуда не потекло. Серая мадонна тоже смотрела на Дина невидящими каменными глазами, прекрасными и безмятежными, со всей скорбью матери, которой ведомо, что её дитя повзрослеет и его предадут, и что в грядущие века люди так и будут произносить Его имя всуе.

По улице Хогстраат Дин вернулся к рыночной площади и зашёл в одно из кафе у входа в Белфорт. Он сел в уголке, под деревянной статуей порочного на вид средневекового музыканта. Чтобы согреться, Дин заказал маленький эспрессо и бренди «Асбах». Темноволосая девушка в другом углу кафе быстро улыбнулась ему, а потом отвела взгляд. Из музыкального автомата играла «Гуантанамера».
Дин почти уже собрался уходить, когда ему показалось, что за запотевшим окном промелькнула фигура, похожая на монахиню.
Он нерешительно помедлил, затем поднялся из-за столика, подошёл к двери и открыл её. Дин мог поклясться, что заметил монахиню. Даже если это была не та самая монахиня, с которой беседовала Карен, в тот день, когда её задушили и бросили в канал, эта тоже ходила в светло-сером. Может быть, она принадлежала к тому же ордену и могла бы помочь разыскать ту самую, первую монахиню и узнать, о чём Карен говорила с ней.

Площадь Маркт, веерообразно вымощенную серой брусчаткой, пересекала группа школьников, вышагивающих вслед за шестью или семью учителями. Дин был уверен, что позади учителей мелькнула серорясая фигура, спешащая к арочному входу в Белфорт. Он торопливо зашагал по рыночной площади, как раз в тот момент, когда зазвучал перезвон колоколов и с обрамляющих площадь крыш взмыли скворцы. Он увидел, как та фигура исчезла во мглистом и сумрачном арочном проходе, и припустил трусцой.
Дин уже почти добрался до арки, когда его ухватили за рукав и он чуть было не грохнулся. Дин обернулся. Это оказался официант из кафе, бледный и запыхавшийся.
— Вы должны расплатиться, сэр, — заявил он.
— Разумеется, простите, вылетело из головы, — отозвался Дин и торопливо вытащил бумажник. — Вот — сдачи не надо. Я спешу, понятно?
Он оставил стоящего посреди площади, сбитого с толку официанта и кинулся в арку. За ней оказался большой и пустынный двор. Каменные ступени с правой стороны вели внутрь, в саму колокольню. Больше монахине некуда было податься.
Дин поднялся по ступеням, толкнул внушительную дубовую дверь и зашёл внутрь. Молодая женщина в выгнутых вверх очках и с туго заплетённой косой на макушке сидела за кассовым окошком и красила ногти.
— Вы не видели, сюда не заходила монахиня?
— Монахиня? Вроде нет.
— Ладно, дайте мне билет.
Дин нетерпеливо дождался, пока ему вручат билет и проспект с описанием истории Белфорта. Потом открыл узкую дверку, что вела к винтовой лестнице, и стремительно пошагал вверх.
Ступеньки оказались невообразимо крутыми и вскоре Дину пришлось умерить шаг. Он тащился оборот за оборотом, пока, где-то на трети пути к вершине, не добрался до маленького балкона, где остановился и вслушался. Если по лестнице впереди действительно поднимается монахиня, он без труда её услышит.
И — да — он явственно различал тук-тук-тук чьих-то шагов по истёртым каменным ступеням. Этот звук отдавался на лестнице эхом, будто гранитные обломки падали в колодец. Дин ухватился за толстый скользкий канат, служивший поручнем и ещё решительнее продолжил подъём, хотя взмок от холодной испарины и натужно глотал воздух.
Поднимаясь в башне Белфорта всё выше и выше, винтовая лестница неуклонно сжималась и сужалась, а каменные ступеньки сменились деревянными. Всё, что Дин видел перед собой — это треугольники ступеней вверху; а если оглядывался — то треугольники ступеней внизу. Окон не попадалось уже более десятка оборотов, одни лишь стены из тёсаного камня и, хотя Дин высоко поднялся над улицей, но чувствовал себя заточённым и замурованным. Чтобы добраться до вершины колокольни, предстояло взобраться по сотням ступенек, а, если он захочет опять спуститься вниз, то снова одолевать те же сотни ступенек.
Дин остановился передохнуть. Его одолевало искушение бросить всё это. Но потом он через силу вскарабкался ещё на шесть ступенек и обнаружил, что попал на высокую площадку, где размещались карильон и отбивающий часы механизм — колоссальная средневековая музыкальная шкатулка. Огромный барабан вращался с помощью часового механизма, а замысловатая система металлических втулок приводила в движение колокола.
На площадке царила тишина, не считая негромкого утомлённого тиканья механизма, уже почти пять сотен лет беспрерывно отсчитывающего часы. Отец Колумба мог бы подниматься по этим же ступеням и разглядывать ту же самую машинерию.
Дин хотел передохнуть минуту-другую, но услыхал быстрый скрытный шорох с другой стороны площадки и краем глаза уловил светло-серый треугольник юбки, прямо перед тем, как она скрылась за следующим лестничным пролётом.
— Подожди! — выкрикнул Дин. Он бросился через площадку и полез наверх. В этот раз он услышал не только звук шагов, но и шелест прокрахмаленного хлопка, а раз-другой даже мельком заметил.
— Подожди! — окликал он. — Я не хочу тебя пугать — просто поговорить!
Но шаги продолжали так же поспешно подниматься и, на каждом обороте спирали, фигура в светло-сером одеянии маняще оставалась за пределом видимости.
Наконец воздух посвежел и похолодел, и Дин понял, что они почти достигли вершины. Монахине некуда больше было убегать и теперь ей придётся с ним поговорить.
Он вышел на обзорную площадку Белфорта и осмотрелся вокруг. Сквозь туман едва проглядывали рыжие крыши Брюгге и тускло блестели каналы. В ясный день обзор простирался на многие мили плоского фландрского пейзажа, до самих Гента, Кортрейка и Ипра. Но сегодня Брюгге был замкнутым и скрытным, и скорее походил на картину Брейгеля, чем на реальный город. В воздухе висел запах тумана и канализации.
Как ни странно, монахини тут не наблюдалось. Она должна была находиться здесь: разве что бросилась с парапета. Затем Дин обошёл колонну и вот — монахиня стоит спиной к нему и разглядывает Базилику Святой Крови.
Дин приблизился к ней. Монахиня не обернулась и ничем не выдала, что знает о его присутствии. Он встал в нескольких шагах позади и ждал, наблюдая, как слабый ветерок трепыхает её светло-серое одеяние.
— Послушайте, простите, что беспокою вас, — начал он. — Мне не хотелось бы создавать впечатление, будто я вас преследую или что-то такое. Но три года назад здесь, в Брюгге, погибла моя жена, а прямо перед смертью её видели беседующей с монахиней. Монахиней в светло-сером одеянии, вроде вашего.
Он замолчал и подождал. Монахиня оставалась там, где была, неподвижная, безмолвная.
— Вы говорите по-английски? — осторожно поинтересовался Дин. — Если не говорите, я найду кого-нибудь, кто будет переводить.
Но монахиня всё ещё не двигалась. Дин занервничал. Ему не хотелось ни дотрагиваться до неё, ни как-то пытаться развернуть её. Но, всё-таки, желал бы он, чтобы она заговорила или взглянула на него и показала лицо. Возможно, она принадлежала к ордену с обетом молчания. Возможно, она была глухой. Может, она просто не желала говорить с ним, вот и всё.
Дин вспомнил серую мадонну и то, что ему рассказал Ян де Кейзер: «Это не только камень; не только резьба. Они заключают в себе все людские чаяния; благие ли это чаяния или греховные».
Отчего-то он задрожал и трясло его не только от холода. Чувствовалось, что он стоит рядом с чем-то, поистине ужасным.
— Я, эээ… мне бы хотелось, чтобы ты что-нибудь ответила, — громко произнёс Дин, хотя прозвучало это неуверенно.
Тишина затянулась надолго. Затем вдруг зазвонили колокола и так громко, что Дина оглушило и он буквально ощутил, как глазные яблоки дрожат в глазницах. Монахиня повернулась — не обернулась, а плавно повернулась, словно стояла на вращающемся круге. Она взглянула на него, а Дин посмотрел в ответ и внутри поднялся леденяще-тошнотворный страх.
У монахини оказалось каменное лицо. Её глаза были высечены в граните, а говорить она не могла, потому что губы тоже были каменными. Она вперила в Дина невидящий, скорбный и обличающий взор, а он не мог даже набрать воздуха для крика.
Дин шагнул назад, потом опять. Серая мадонна скользнула за ним, преградив путь к лестнице. Она полезла под своё одеяние и извлекла тонкую удавку, сплетённую из человеческих волос, такую удавку, какую плели из собственных волос павшие духом и истеричные монахини, а потом вешались на них. Лучше отправиться на встречу со своим Господом, чем жить в страхе и самоуничижении.
— Не подходи ко мне. — предупредил Дин. — Знать не знаю, кто или что ты, но не подходи ко мне.
Он мог поклясться, что она чуть заметно улыбнулась. Он мог поклясться, что она что-то прошептала.
— Что? — переспросил Дин. — Что?
Она подходила ближе и ближе. Она была каменной, но всё-таки дышала, улыбалась и шептала: — Чарли, это за Чарли.
— Что? — снова воскликнул он.
Но она твердокаменной хваткой сжала левую руку Дина, шагнула на помост вокруг парапета и, необоримо развернувшись, перекатилась через парапет и скользнула вниз по рыжей черепичной крыше.
— Нет! — заорал Дин и попытался вырваться; но это не была обычная женщина. Она так крепко схватила его и так много весила, что Дина поволокло вслед за ней через парапет. Он обнаружил, что скользит по влажной от тумана черепице, пересчитывая боками плитки, после черепицы идёт свинцовый жёлоб, а потом лишь падение на брусчатку Маркта, на сто семьдесят футов вниз.
Правая рука Дина скребла по черепице, стараясь за неё ухватиться. Но серая мадонна оказалась чересчур грузной. Она состояла из массивного гранита. Её рука тоже была гранитной; уже не гнущаяся, но всё ещё крепко удерживающая Дина.
Она перевалилась за кромку крыши. Дин ухватился за водосточный жёлоб и, на миг, с величайшими усилиями повис на нём, а серая мадонна оборачивалась вокруг него и лицо её было столь безмятежным, каким мог быть лишь лик Девы Марии. Но жёлоб был средневековым и свинцовым, мягким и непрочным, и он медленно согнулся под их весом, а потом отвалился.
Дин смотрел вниз и видел рыночную площадь. Он видел конные экипажи, машины и шагающих во всех направлениях людей. Он слышал, как в ушах свистит воздух.
Он вцепился в серую мадонну, потому что она была единственной твёрдой вещью, в которую можно было вцепиться. Он сжимал её в объятиях, пока летел вниз. Мало кто заметил его падение, но те, кто видел, закрывали лица от ужаса, так же, как закрывают лица люди с серьёзными ожогами.
Он падал и падал, всю высоту колокольни Брюгге, две тёмные фигуры летели сквозь туман, крепко обнявшись, словно влюблённые. Один безумный миг Дину казалось, что всё будет хорошо, что он так и будет вечно падать, и никогда не ударится о землю. Но вдруг крыши оказались гораздо ближе, а булыжники мостовой увеличивались всё быстрее и быстрее. Дин рухнул во двор, а серая мадонна оказалась сверху. Она весила более половины тонны и от удара разлетелась на куски, как и он сам. Вместе они уподобились разорвавшейся бомбе. Их головы разлетелись в разные стороны. Руки из камня и руки из плоти всплеснули в воздухе.
Потом остался лишь глухой шум машин, хлопанье крыльев рассаживающихся по крышам скворцов и бренчание велосипедных звонков.

Инспектор Бен де Бёй стоял среди останков человека и мадонны, и рассматривал колокольню, выпуская из носа сигаретный дым и туманный парок.
— Он упал с самой верхушки, — сообщил он своему помощнику, сержанту ван Пеперу.
— Да, сэр. Его опознала девушка, продающая билеты.
— Он, что, тащил с собой статую, когда покупал билет?
— Нет, сэр, разумеется нет. Он и поднять её не смог бы. Она была слишком тяжёлая.
— Но она была с ним там, наверху, верно? Как же ему удалось поднять полноразмерную гранитную статую Девы Марии по всем этим ступенькам? Это невозможно. И даже, будь такое возможно, зачем ему это делать? Груз может понадобиться, чтобы утопиться, но чтобы спрыгнуть с верхушки колокольни?
— Не знаю, сэр.
— Ладно, я тоже не знаю и не думаю, что действительно хочу узнать.
Он ещё стоял среди крови и каменных осколков. когда появился один из младших агентов, неся в руках что-то серовато-белое. Когда тот подошёл поближе, инспектор де Бёй разобрал, что это изваянный из камня ребёнок.
— Что это? — требовательно поинтересовался он.
— Младенец Иисус, — покраснев, ответил полицейский. — Мы обнаружили его на углу Хогстраат, в нише, где стояла каменная мадонна.
Инспектор де Бёй некоторое время смотрел на гранитного младенца, затем протянул руки. — Давай, — велел он полицейскому и тот отдал. Инспектор поднял каменное дитя над головой, а затем изо всех сил швырнул его о брусчатку. Оно разлетелось на полдюжины кусков.
— Сэр? — спросил озадаченный сержант.
Инспектор де Бёй похлопал его по плечу. — Не поклоняйся кумирам, сержант ван Пепер. Теперь ты знаешь, почему.

Он вышел со двора колокольни. На рыночной площади в ожидании застыла карета скорой помощи, сверкая тёмно-синей мигалкой сквозь туман. Инспектор направился обратно, на площадь Симона Стевина, где оставил свою машину. Бронзовая статуя Стевина нависла над ним, чёрная и угрожающая в камзоле и шляпе. Инспектор де Бёй вытащил ключи от машины и на миг замялся. Он мог поклясться, что заметил, как Симон Стевин шевельнулся.
Инспектор неподвижно замер у своего «ситроена», с ключом в руке, задержав дыхание, вслушиваясь и ожидая. Попадись он сейчас кому-нибудь на глаза, тот человек не усомнился бы, что это статуя.