«Ногти мертвецов» Кристин Морган

Тяжело нагруженная телега с трупами приближается, громыхая, колеса вязнут в густой грязи. Вол плетется с опущенной головой, сопротивляясь дождю, смешанному с ледяной крупой.
Я жду.
Погонщик и его мальчик тоже опустили головы, укутавшись в потрепанные плащи, капюшоны натянуты на их изможденные лица.
Я жду и наблюдаю.
Они не обращают на меня внимания. Даже вол не замечает моего скрытого присутствия. Будь с ними собака, все могло бы быть иначе… некоторые собаки — мои друзья, но далеко не все.
Мальчик кашляет. Это влажный, усталый звук.
Он болен чумой.
Болезнь распространилась по округе, словно лакомый слух. От соседа к соседу, от друга к другу. И, подобно слуху, что растет и крепнет в пересказах, так и эта зараза набирала силу.
Погонщик хранит молчание, не позволяя себе ни малейшего движения, чтобы утешить его. Легким тычком остроги он побуждает вола, и тот, покорно склонив голову, сворачивает к погребальной яме — месту, что еще недавно было лишь каменистой ложбиной на окраине деревни.
Их ждет ночь полная мрачной работы.
Меня тоже.
Телега останавливается. Погонщик спускается. Мальчик, все еще кашляя, следует за ним. Они берут старуху. Ее седые волосы, тонкие, как паутина, струятся. Конечности — словно сухие ветки. Пальцы, изрезанные бороздами от долгой жизни с прялкой и ткацким станком, будто царапают когтями темное, затянутое тучами небо.
Они поднимают ее, несут, раскачивают и кидают.
Труп падает вниз, жесткий и хрупкий сверток.
В яму. Еще одна душа к безмолвной груде.
Птицы взлетают, протестуя против вторжения. В основном чайки; вороны Одина, хоть и падальщики, считают себя слишком благородными для этого пиршества. Крысы с писком разбегаются, возмущенные. Меньшие пожиратели падали — черви и жуки — невозмутимо продолжают свое дело.
Следующим идет ребенок.
Таков порядок вещей. Слабейшие часто уходят первыми… очень старые, очень юные, бедные и немощные. Но в итоге никто не в безопасности. Господин или раб, дворец или хижина — никто не уцелеет.
Я продолжаю ждать и смотреть, пока они разгружают телегу от ее ноши. Тела падают, словно бревна. Холодная мертвая плоть шлепается и плюхается на гниющую, скользкую от дождя кучу внизу. Вонь, уже осязаемая, становится невыносимой. Зловонный выдох газов… разлагающиеся органы, лопающиеся при ударе… это бледный, ощутимый туман, висящий в воздухе, который можно не только учуять, но и почувствовать на вкус.
Мальчик спотыкается, его тошнит. Он не блюет, но, задыхаясь и кашляя, падает на колени. Кровавая пена пятнает его потрескавшиеся губы. Звук ужасен — тонкие, отчаянные хрипы между каждым мучительным спазмом, раздирающим легкие.
Он валится на землю, лицо багровеет, слезящиеся глаза широко распахнуты и полны мольбы. Его дрожащая рука тянется вперед. Она испачкана кровью, грязна, под ногтями — толстые черные полумесяцы.
Погонщик, с болезненным выражением лица, отворачивается. Он становится спиной к умирающему мальчику. Его плечи дрожат. Кулаки сжимаются до белизны костяшек. Он, кажется, смотрит невидящим взглядом в сторону деревни, где из труб вьются лишь редкие тонкие струйки дыма.
И вот все кончено. Последний хрип вырывается из горла мальчика. Тело обмякает. Дождь смывает кровавую пену с его губ. Ледяная крупа тает в его глазах.
Я наблюдаю с великим интересом.
Смерть и мертвецы мне не чужды.
Умирающих же я вижу нечасто. Я прихожу позже, как крысы и чайки, как черви и жуки, как гордые вороны и те собаки, что не столь верны, чтобы не пожирать останки своих бывших хозяев.
Я смотрю, как погонщик накрывает лицо мальчика и заворачивает его в плащ. Этого он укладывает отдельно, обращаясь с ним куда бережнее, чем с другими в его попечении.
Работая один, он продолжает разгрузку. Поднимает тех, кого может, тащит или волочит тех, кого не в силах поднять. Он кряхтит от усилия, сталкивая тело крупного мужчины через край ямы; оно скатывается вниз и падает на кучу с шумом, похожим на хрюканье свиньи, барахтающейся в глубокой грязи.
Наконец телега опустела. Голодные чайки, кружащие над головой, выражают одобрение и нетерпение. Погонщик укладывает завернутое в плащ тело мальчика к остальным, затем возвращается на свое место и гонит вола обратно домой.
Когда он уходит, приходит мое время работать.
Я спускаюсь к мертвецам. Крысы и птицы не бегут от меня; их род давно меня знает и понимает, что я не помешаю их трапезе. Напротив, крысы приветствуют меня, ведь мои поиски облегчают им доступ к добыче.
Гнилостный запах меня не тревожит. Не пугают ни жесткость окоченевшей плоти, ни липкость кожи, влажной от застывших выделений. Я не морщусь от раскрытых ртов, где ползают черви, или от личинок, кишащих в глазницах, где острые клювы выклевали мутные шары слепых глаз. Когда я нахожу крысу, родившую выводок в выпотрошенной полости мужского живота, я не трогаю крошечных существ, голых, розовых и копошащихся.
Я беру мертвую руку мужчины в свою.
Большая рука, крепкая, сильная, загрубевшая. Костяшки в шрамах. Полузаживший порез пересекает основание большого пальца.
Ногти очень хороши.
Широкие и толстые, здоровые, длинные.
Не слишком длинные, не выступают далеко за кончики пальцев, но все же длинные. Не подстригались, похоже, несколько дней.
Разумеется. Всё так, как я предвидел, и ради чего я здесь оказался.
В такие времена — времена чумы или иных бедствий, болезней и отчаяния — эти мелочи часто упускаются из виду. Люди думают, если вообще об этом задумываются, что есть дела поважнее. Подстричь ногти на руках и ногах можно и позже. День туда, день сюда — какая разница? Потом они заболевают, слабеют и умирают… а выжившие не в состоянии заботиться о внешности мертвых.
Тем лучше для меня и моей цели.
Инструменты моего ремесла висят на кольце у пояса. Их много, разных размеров и видов. Они звенят и гремят, когда я двигаюсь. Железо и серебро, рог и олово, китовый ус, дерево, чеканная латунь и кованая сталь… от тончайших пинцетов до крепких щипцов, какими пользуется кузнец… на моем кольце есть инструмент для любого случая.
Я выбираю лучший для этого и начинаю, как всегда, с указательного пальца. Поддеваю ноготь, чтобы завести нижнюю челюсть инструмента под него, затем аккуратно нажимаю, пока не захвачу его крепко и надежно.
Затем тяну.
Не медленно, ведь мне предстоит еще многое, но и не резким грубым рывком. Ощущение — это звук и чувство не меньше, чем зрение: шелушащееся отделение, легкий хруст хряща, отходящего от бескровной сине-серой плоти под ногтем.
Это отработанный жест, чистый и плавный, как вынимание клинка из ножен.
Я поднимаю ноготь, осматриваю и киваю с удовлетворением. Нет трещин, не раскололся, не сломался… никаких зазубренных обломков, торчащих из ногтевого ложа… он целый. Я кладу его в сумку, висящую на шее.
Перехожу к следующему пальцу. Затем к третьему и меньшему четвертому. Все они снимаются чисто. Наконец, на этой руке, беру ноготь большого пальца. Эти, как и ногти больших пальцев ног, всегда самые крепкие, самые сложные для извлечения. Они сопротивляются с упорством, часто вытягивая за собой нити сухожилий, когда отрываются. Но они же и самые ценные.
Завершив с правой рукой, я бережно опускаю её и принимаюсь за левую. Тем временем крысы подбираются ближе, шевеля усами. Их острые жёлтые зубы, предназначенные для грызения, как нельзя лучше подходят для того, чтобы терзать губы мертвецов. Они обгладывают мочки ушей и хрящеватые края ноздрей, но эти куски жестче и не столь лакомы.
Когда я снимаю ногти с кончиков пальцев рук и ног, они обнажаются, мягкие и доступные. Крысы могут легко обглодать мясо с костей, как человек за пиршественным столом обгладывает вареную свинину с ребер. Снимая башмаки или туфли, чтобы добраться до пальцев ног, я избавляю их от необходимости прогрызать кожу.
Да, крысы меня знают. Им я нравлюсь. В каком-то смысле мы друзья.
Мы встречаемся на кладбищах, в курганах и могильниках. Мы встречаемся в саже погребальных костров, вместе просеивая обугленные дрова и почерневшие кости. Там крысы находят пищу уже поджаренной, пусть и чрезмерно обугленной. Ногти, что я беру из пепла, закалены, обожжены, как гончарная глина, покрыты глазурью из вытопленного жира и крови. Они служат своей особой цели.
На полях сражений мы с крысами тоже часто встречаемся. Там же вороны, волки и тучи гудящих мух. Иногда я вижу там людей — мужчин, женщин, даже детей. Они ищут выживших или близких, или грабят мертвых… серебро и золото, оружие, кольчуги и сокровища.
Я избегаю их.
Они знают меня, но не так, как крысы. Не как друзья. Они боятся меня. Рассказывают обо мне сказки, но не все в этих сказках правда.
Они думают, что нас много.
Но я один.
Нет великой армии Наглингов, нет орды духов.
Только один. Только я.
Меня зовут Сафне, или Нагл-Сафне в полном имени.
Собиратель. Тот, кто берет ногти.
Здесь, в этой яме, куда сбрасывают зачумлённые тела, мой урожай щедр и обилен. Дождь сменяется ледяной крупой, сумерки густеют, перетекая в ночь, но в сравнении с краем моего рождения эта стужа мягка, словно тёплая вода купальни. Ей не сравниться с ледяным дыханием Нифльхейма, а тому — с грядущей Фимбул-зимой.
И каждый ноготь, что я беру, приближает ее приход.
Я беру их все. Мужские и женские, юные и старые. Даже крошечные, хрупкие ногти младенцев, что требуют величайшей ловкости.
Матери говорят детям не грызть ногти и не жевать волосы. Это, мол, соберется в их желудках в комки, как у сов. — Это вызовет боли в животе, — говорят они, — и Наглинги найдут тебя, вспорют тебе брюхо, вырежут желудок и утащат, пока ты спишь.
Смешная ложь, но если она удерживает их от грызения ногтей, тем лучше. Лишь бы они также забывали их стричь перед смертью.
Когда ногти подстрижены, обрезаны или отрезаны, я ничего не могу сделать с оставшимися обрезками. Они бесполезны для меня. Бесполезны для моей цели.
Большинство людей знают эту правду и следят за собой. Особенно когда им грозит смерть, как мужчинам перед битвой или войной. Они не хотят способствовать делу, которому я служу.
Чума, внезапная и всеохватная, потому для меня удача.
Один за другим, палец за пальцем, рука за рукой, нога за ногой, я обчищаю тела в погребальной яме. Ногти ложатся в мою сумку. Она уже почти полна. Я трудился без устали.
Последним я дохожу до мальчика-погонщика. Разворачиваю плащ. Жизненное тепло покинуло его тело, но окоченение еще не наступило, и бледность едва тронула кожу. Он будто в глубоком сне.
Но нет. Он мертв. Он не вздрагивает, когда я беру каждый ноготь оловянными щипцами и отдираю их. Из обнаженных ногтевых лож не выступает ни капли крови.
Снимая его башмаки, я вижу, что на одной ноге не хватает трех пальцев. Плоть покрыта старыми шрамами там, где они когда-то были. Детская травма, но не мешавшая ему; я не заметил, чтобы он хромал.
Осталось два пальца, два ногтя, и я беру их. Но я вижу в этом знак, хороший знак. Моя сумка почти полна. Пора уходить.
Я свищу своему псу. Его зовут Хругбейн, куча костей. Хоть он и был самым слабым в помете, он огромен и уродлив, долговязый, достаточно большой, чтобы нести меня на спине. Я взбираюсь на него, прижимаю колени к его бокам и цепляюсь за клочья грубой, свалявшейся шерсти.
Мы срываемся в бег. Пусть его походка неуклюжа, Хругбейн быстр, унося нас прочь от деревни и зачумленной земли. Мы будто летим по дороге, где души бредут в безнадежном пути. Они отводят свои пустые взгляды, когда мы проносимся мимо.
Факелы у моста горят ледяным бело-голубым пламенем, зимним огнем, вырезанным из глубин ледников. Река шумит под нами, бурля в темноте. Стражи расступаются, врата открываются, страшный снег кружится и холодит, и мы прибываем в Эльюднир, холодный, орошенный крупой чертог.
Эльюднир — обитель королевы мертвых, беспощадной Хель, хранительницы непризванных душ. Хель, дочь Локи. Хель, чье тело наполовину прекрасно и безупречно, а наполовину черно от гнили, с обвисшей, сползающей кожей. Хель, мрачная богиня ужаса.
Лень и Праздность служат ей, а Старость и Немочь управляют хозяйством. В пиршественных залах столы сделаны из Лишений, уставлены чашами Жажды и тарелками Голода, а ножи — это Голодомор. Кровати из Болезни и Неудобства покрыты одеялами, сотканными из Беспокойства. Камни в мочевом пузыре усеивают полы уборных, где доски продырявлены Запором, Поносом и Спазмами.
Это не место мучений, но угрюмых, простых страданий. Вечно сыро, вечно тоскливо. Носы текут. Кожа чешется. Суставы и зубы ноют. Туман и дымка скрывают все. Тишина, печаль, скука и скорбь царят здесь.
Это Нифльхейм, царство Хель, моей матери.
Она вечно терялась в сомнениях, не зная, что и думать обо мне — своём странном чаде, не сыне и не дочери, ни то и другое вместе, но и не пустота. Я, Нагл-Сафне, серый и бесполый, в одежде, сшитой из крысиных шкур, с панцирями жуков, вплетенными в мои тусклые пряди волос. Я с кольцом на поясе, где звенят и гремят инструменты моего ремесла, и сумкой для сбора на шее.
Я показываю ей сумку, полную ногтей всех размеров. Она перебирает их своей длинной бледной рукой. Звук — сухой шелест, шипение и шепот, резкие возгласы утраты, тоскливые вздохи мертвых.
Хель кивает мне. Половина ее рта изгибается в краткой улыбке, выражая удовлетворение, но не тепло. Другая половина остается искривленной в яростной, опущенной гримасе.
Этого пока достаточно. Я отпущен, мне дозволено уйти.
Рядом, на троне из скованной чести, сидит Бальдр, князь-заложник среди богов. Его взгляд следует за мной, торжественно, пока я пересекаю широкий мрачный зал. Я поднимаю сумку к нему. Встряхиваю ее, как купец встряхивает тяжелый кошель с серебром. Ухмыляюсь. Он отводит взгляд. Он знает, что моя работа приближает конец его заточения здесь, но не может желать мне успеха, ибо знает, что еще это принесет.
Я снова взбираюсь на спину Хругбейна. Мы мчимся из Эльюднира с такой скоростью, что покрытая инеем земля сливается в пятно. Через горные пики с ледяными клыками и пропасти, где низвергаются водопады, через огромный и тихий лес, мы скачем и несемся; этот путь нам знаком, мы проезжали его тысячу тысяч раз.
Он приводит нас к дому великанов на пенистом восточном море. Он приводит нас к верфи, где ждет завершения самый страшный корабль из всех.
Здесь и мастер кораблей, Хрюм, мой отец. Пусть он стар и дряхл, и, возможно, безумен, как говорят некоторые, но никто не оспорит его мастерство. Такое искусство, такой гений и талант — ничего подобного не видели в Девяти Мирах.
Ужас и гордость кипят в моей крови, когда я вновь вижу огромность недостроенного Нагльфара. Издалека он может показаться сделанным из беленого березового дерева и костей. Лишь вблизи открывается его истинная природа.
Нагльфар, Корабль из Ногтей.
Корпус и палубные доски… поручни, мачта и весла… носы, вздымающиеся вверх, дерзкие, с головами зверей… он строится по частям, кусок за куском, из того, что я кропотливо собираю с пальцев рук и ног мертвецов.
Они уложены внахлест, как чешуя змеи, как черепица на крыше, как ряды щитов в боевом строю армии. Они податливы друг к другу, как чешуя. Как звенья кольчуги, прочные, но гибкие.
Я приношу сумку к Хрюму, к его сортировочному столу. Он высыпает добычу.
— Ах, — говорит он, довольный.
Он позволяет мне помочь. Мы сортируем ногти. Чистим их в тазах с песком, оттирая засохшие жидкости, грязь и плоть.
Ногти мертвых мужчин ценятся для корпуса, они крупнее, толще, прочнее, долговечнее. Но ногти женщин и детей тоже находят применение — в мелких деталях и украшениях. Большинство желто-белые; некоторые обуглены или иным образом окрашены. Они гладкие или ребристые, острые или тупые, иногда с зазубринами или сколами. Эти различия в размере и форме, цвете и текстуре позволяют создавать сложные узоры.
Мало кто заметит красоту, и еще меньше оценят. Но я вижу. Я смотрю с благоговением и восхищением.
Хрюм вставляет каждый ноготь на свое место. Хоть он и великан, с огромными руками, он вовсе не неуклюж. Его точность заставляет мой самый ловкий жест казаться грубым и неловким.
Нагльфар растет, медленно, но неуклонно, к своей судьбе.
Это моя роль. Это моя цель. Снабжать материалами искусство кораблестроителя. Ногти мертвых… только они годятся, и их нужно собирать. Ради этого я брожу среди крыс и воронов, жуков и червей. Ради этого я копаюсь в могильниках, погребальных ямах и гробницах. Я роюсь в могильной земле и пепле костров. Я поднимаю холодные окоченевшие руки, чтобы выдернуть и вытащить эти твердые, тонкие ошметки мертвецов.
Вот почему, когда люди стригут и обрезают ногти, когда мужчины тщательно готовятся перед опасностью или риском смерти, это замедляет наш прогресс. Это откладывает неизбежное.
Но лишь откладывает.
Однажды строительство завершится. Последний ноготь встанет в последнюю щель. Паруса будут подняты. Нагльфар станет готов к плаванию.
Там, где деревянный корабль скрипит и стонет своими бревнами, этот будет звучать мириадами царапин и скрежетов, хрупким щелканьем и тиканьем ногтей, трущихся друг о друга.
Как он будет прыгать по морю, гнуться и вздыматься на самых могучих волнах! Как пена будет разбиваться о его нос, как вода будет бурлить в его кильватере!
О, и какое великое событие это будет! Когда сам Локи встанет у штурвала, когда вооруженные и закованные в доспехи великаны займут места у весел, а чудовища выстроятся вдоль бортов… когда Нагльфар сорвется с якорей и рванет к битве…
Мне обещали место на корабле, выступ у носа, где я смогу устроиться и держаться, пока ветер и соленые брызги будут хлестать мне в лицо. Я буду высматривать поле, что простирается на сто лиг в каждом направлении, и собранные войска покроют его от края до края.
Там, в беззвездных сумерках последних дней… когда земля содрогнется так, что деревья падут, а горы расколются… когда солнце и луна будут пожраны волками… когда небо расколется надвое, а мост рухнет… когда мир сначала сгорит, а затем утонет… когда боги пойдут на войну, пойдут сражаться и умирать…
Я отправлюсь среди павших, с кольцом инструментов, звенящим и гремящим на поясе.
Потому что моя сумка будет пуста, и я хочу взять, что смогу, прежде чем Рагнарек положит всему конец.