«Сага Тифа» Кристин Морган

Ветер выл, как волк, и снег хлестал, белыми сугробами занося мир, холодный и тёмный, словно царство Хель. В длинном доме, за бревенчатыми стенами, замазанными глиной, под влажной соломенной крышей, тяжёлой от мха, собрались люди с хутора ярла Ходварда, чтобы укрыться от ночи. Они сидели у очагов на спальных помостах, что тянулись вдоль зала. Здесь громоздились меха и овчины, тёплые плащи и шерстяные одеяла. В каменных очагах пылали огни, даря тепло и свет, а дым густо висел под стропилами.
Ужин был прост: хлеб, сыр, ячменное пиво да похлёбка из варёной говядины с луком-пореем и чесноком. Теперь мужчины передавали из рук в руки чаши с медовухой — сладким напитком, сваренным из мёда. Голоса звучали всё громче, смех и веселье наполняли зал. Дети играли с собаками на земляном полу, усыпанном тростником, женщины шили и пряли.
И никто не знал, что Смерть уже сидела среди них. Ела и пила, говорила и смеялась вместе с ними.
У Ходварда в главном конце зала стояло большое кресло, резное, из дуба, украшенное рогами, покрытое оленьими и медвежьими шкурами. Над креслом на деревянных колышках висел меч в кожаных ножнах. По одну сторону от меча — щит, выкрашенный в цвет бычьей крови. По другую — старый, изрядно помятый шлем.
Когда-то Ходвард был воином. Рубителем людей, проливающим кровь, несущим смерть, крушителем черепов и конечностей. Он грабил богатое серебро в городах и монастырях. Он собрал достойных соратников под своё знамя с кабаньей головой. И воином он оставался, несмотря на годы, что тяжёлым грузом легли на его плечи. Пусть плечи его сгорбились, волосы и борода поседели, пусть брюхо округлилось над поясом, он всё равно готов был встать против любого врага. Без страха, с жаром битвы, с алым туманом в глазах, что застит взор, но делает его острым, как у орла.
Да, юные годы набегов и грабежей миновали, но они принесли свои плоды. Как иначе он мог бы осесть здесь, богатый и довольный? У него были плодородные земли, не тощие и каменистые, а щедрые. Поля давали хороший выпас, леса — богатую охоту. Олрунн, его первая жена, родила ему шестерых сыновей. Вторая жена, юная Эсйа, уже родила ему ещё одного сына. В его зале обитали дочери и зятья, родичи, внуки, племянники, побочные дети, боевые братья, гости и друзья. Были там также слуги и рабы, которых хорошо содержали.
Ходвард слыл справедливым и мудрым ярлом. Его гостеприимство и щедрость не знали равных. Его совета часто искали в спорах. Странно было бы думать, что кто-то мог затаить на него зло. Или решиться на насилие здесь, в крепости его собственного дома.
Чаши с медовухой снова пошли по кругу. Мужчины потребовали музыки, и Эрик Ловкорукий снял с колышка арфу. Он заиграл знакомую мелодию — песню гребцов, что пели, идя по китовому пути, по серым волнам Ньёрда, на кораблях с драконьими головами. Все подхватили песню с воодушевлением. Когда она закончилась, Ходвард восхвалил арфиста и бросил ему серебряное кольцо.
Затем попросили ещё одну песню, и поднялась девушка, прелестная Лундис, сестра Бергульфа. Её голос, чистый, как родниковая вода, запел о горе Брюнхильд, валькирии, что томилась любовью к Сигурду. Женщинам зала песня пришлась по душе, и Ходвард подарил девушке гребень из слоновой кости. Но мужчины жаждали рассказа, что пробирал бы до мурашек, и обратились к Тифу.
— Ты много странствовал и многое видел, — сказали они. — Поведай нам мрачную сагу!
Тиф устроился у огня и начал свой рассказ.
— Это сага о Гульди и Сварти…





Когда Тиф закончил, в зале воцарилась тишина, и она длилась, пока слова ещё звучали в сердцах. Он видел, как воины ухмылялись, слыша о славе и кровавых битвах, как кривились их лица, узнав о трусости Сварти. Но по мере того, как разворачивалась бесчестная смерть Гульди, в них просачивалась тревога, словно подземные воды. Они вздрагивали, лица их бледнели под бородами.
Каждый воин в глубине души страшился недостойной смерти, что лишит его Вальгаллы. Состариться, стать немощным, калекой, обузой… умереть от болезни, несчастного случая… или, хуже всего, пасть от подлой руки, когда жизнь не отдаёшь, а её крадут. Они просили мрачную сагу, не так ли?
Мужчины, опомнившись, разразились громким смехом, словно доказывая, что рассказ их не тронул.
— Мрачно, воистину, — сказал Ходвард Тифу, — но хорошо рассказано, хорошо. — И он подарил Тифу бронзовую брошь.
Огни в очагах догорали, чаши с медовухой опустели, и люди Ходварда готовились ко сну. Некоторые в шутку проверяли, лежат ли их клинки под рукой. Другие разглядывали очаги, вороша угли, будто искали подозрительные пучки трав, к всеобщему веселью. Конечно, ничего такого не было, и дым был самый обычный. Не в медовуху подмешали зелье.
Вскоре зал наполнился ночными шумами: шорохами, бормотанием, храпом и медленным дыханием спящих. За стенами и крышей выл ветер, мела пурга. Тогда Тиф, не смыкавший глаз, поднялся с мехов и одеял.
Никто не шелохнулся.
Он подошёл к креслу Ходварда. За ним висела завеса из шкур, отделявшая малую комнату, где ярл и его юная жена Эсйа делили ложе. Тусклый красный отсвет угасающих очагов позволил ему без помех добраться до Ходварда. Он увидел, что старый воин спит, прижимая к груди ручной топор, чья железная голова была укрыта кожей, словно дитя, что обнимает веточную куклу.
Зелье было в похлёбке — в вареве из говядины с пореем и чесноком, чей резкий вкус скрыл горечь.
Тиф с великой осторожностью приподнял топор, высвобождая его из рук Ходварда, и положил на пол, где тот мог бы просто выскользнуть во сне. Он просунул пальцы в густые седые волосы, приподнял голову ярла и повернул её набок, открыв шею и затылок.
Не удавка на этот раз. Она хотела, чтобы всё было без следов, убийство нераскрытое.
У основания черепа, там, где он смыкался с позвоночником, была впадина, углубление в плоти.
— Я родила ему шестерых сыновей, — сказала Олрунн. — Шесть сильных сыновей, прекрасных мальчиков.
Тиф вытащил из шерстяной обмотки на ноге свёрнутый кусок льна, а из него — длинную пластину слоновой кости. Один её конец был остёр, как игла, другой — притуплён. Края отточены, словно у тончайшего клинка.
Олрунн, первая жена ярла, была разведена с ним и вернулась в дом отца. Друзья и родичи Ходварда говорили, что он хорошо избавился от неё, ибо она была сварлива и чрезмерно баловала их детей.
— Он повёл их всех на войну, хоть я умоляла его не делать этого, — говорила она. — И все они погибли в битвах. Когда я в ярости кричала на него, он посмеялся и сказал, что, встретив их вновь в пиршественном зале Одина, они поблагодарят его.
Тиф приложил остриё к впадине у основания черепа, сжав тупой конец между костяшками пальцев и уперев в него большой палец. Коротким, быстрым движением он пронзил кожу, вогнав иглу глубоко и под углом.
— Если я потеряла шестерых любимых сыновей, никогда не увидев их ни в этом мире, ни в ином, то пусть и Ходвард лишится этого! Он не должен, не смеет воссоединиться с ними! — сказала Олрунн, вручая Тифу кошель с золотом и отправляя его на это дело.
Ходвард хмыкнул, и влажный пузырь слюны лопнул на его губах.
Лёгкое движение в сторону, и острые края рассекли дугу, перерезав жёсткий, хрящевидный ствол мозга, оборвав его.
Грудь ярла опала, медленно выдыхая. Тело его обмякло, тяжело осев на ложе.
Тиф вдавил пластину глубже, пока она не ушла целиком. Крови почти не было. Тупой конец, вровень с черепом, не заметят даже женщины, что будут омывать, причёсывать и одевать его для погребального костра.
Затем он вернулся, бесшумный, как хорёк, и быстрый, как кот, лёг, закрыл глаза и стал ждать, какие вопли отчаяния принесёт утро с его мрачной находкой.