«Пёстрый медведь» Кристин Морган

В длинном доме, озаренном светом очага, они раздевались — статные мужчины, готовясь к омовению после трапезы.
Это было иное пиршество — пиршество для глаз, следовавшее за тем, что насытило их чрева.
Пиршество для глаз, но алчный взгляд Хвит искал лишь одного.
Бьёрн, сын короля. Бьёрн, юный и пленительный. Его широкие плечи, крепкие мышцы рук и спины… густо покрытая волосами грудь, тонкая талия и узкие бедра… упругие ягодицы, длинные крепкие бедра и стройные ноги… внизу живота — поросль волос, от которой тонкой полоской тянулась дорожка почти до пупка…
Хвит представляла его прикосновения, вкус его чистого любовного пота и солоноватого желания. Она воображала, как он входит в нее, наполняя ее так, как она томилась и жаждала. Она видела его руки на своей груди, его губы, слившиеся с ее в жаркой и влажной страсти.
Наблюдая за ним через щель в стене, отделявшей ее покои от пиршественного зала, она ощутила, что вожделение стало невыносимым.
Зачем только она согласилась выйти замуж за такого дряхлого старика, как Бодвар…
Отбросив мысли о муже и его вялых ласках, она с вожделением вновь посмотрела на юного Бьёрна.
Вместо его рук на своей груди ей пришлось довольствоваться своими. Она коснулась ее, обхватив пышные белые округлости. Жаркий румянец разлился по телу, вызывая легкое покалывание.
Бьёрн у очага наклонил таз для омовения, и вода струями заскользила по его телу. Капли шипели, испаряясь на раскаленных камнях. Он взял сухую ткань и начал вытираться.
Когда один из его друзей отпустил шутку, белозубая улыбка сверкнула сквозь бороду. Его глаза, порой серые, как грозовые тучи, теперь сияли теплым блеском олова.
Если бы она подошла к нему…?
Нет.
Если бы она позвала его…?
Нет.
Как бы ей ни хотелось, но Хвит не осмеливалась. Пока нет, не сейчас.
Вместо этого, когда мужчины в зале начали расходиться по своим спальным местам, Хвит одна отправилась к своей постели, заваленной медвежьими шкурами. Под резной кроватью хранился маленький деревянный сундучок искусной работы; внутри лежал дар, что подарила ей мать на свадьбу.
— Скорее всего, он тебе пригодится, — хихикнув, сказала Хвата. — Такая девушка, как ты, выходит за старика? Придется довольствоваться этим или иметь любовников… но, конечно, если ты так сделаешь, он придет в ярость… тем более от стыда за свои немощные, увядшие силы.
Хвит достала из сундучка отполированную китовую кость, выточенную и сглаженную так, чтобы доставлять наслаждение самым сокровенным женским местам. Она держала ее в ладонях, растирала, согревала влажным дыханием, пока та не перестала быть холодной, как слоновая кость.
Она представляла Бьёрна рядом, Бьёрна над собой.
Бьёрн. Сын ее мужа от давно умершей королевы. Король Бодвар, известный как мудрый владыка и миротворец, часто отсутствовал, навещая залы и советы других королей. Ему нужна была жена, чтобы вести хозяйство и заботиться о его землях, пока его сын, тогда еще восьмилетний мальчик, не достигнет совершеннолетия. И так король женился на Хвит, юной и прекрасной дочери вдовы богатого человека.
На следующий день после пира и ее страстного подглядывания Бьёрн и королева Хвит встретились в ее покоях, чтобы обсудить предстоящий урожай.
— Ты многому научился, — улыбнувшись, сказала она. — Ты станешь прекрасным, сильным королем.
— Когда-нибудь, — ответил он. — Пусть это будет не скоро.
— Пока Бодвар так часто отсутствует, ты уже почти правишь вместо него.
Он потер подбородок и промолчал.
— Сегодня вечером, почему бы тебе не сесть во главе пиршественного стола?
— На место отца?
— Пей из рога, украшенного золотом.
— Из рога отца?
— Ты мог бы даже, — сказала Хвит, поднимаясь и подходя к нему сзади, проводя кончиками пальцев по его руке, — провести ночь в большой постели, заваленной медвежьими шкурами разных оттенков.
Он замялся.
— Что… Хвит, что ты говоришь?
— Это очень большая постель. Слишком большая для одного, и такая одинокая.
— Ты жена моего отца. Я знаю тебя с детства.
— Да, — сказала она. — А я знаю тебя. Я видела, как ты рос от мальчика к юноше, от юноши к мужчине. — Она прижалась к его спине, обнимая его, ее тело льнуло к его. — О, какой мужчина. Куда более мужественный, чем твой отец когда-либо был.
Он замер, напряженный, хотя по его телу, казалось, пробежала легкая дрожь.
— Разве так странно, — продолжила Хвит, понизив голос до интимного шепота у его уха, — и так неправильно, что моя привязанность к тебе могла перерасти во что-то большее?
Его руки, лежавшие на столе, сжались в кулаки.
— Во что-то… — выдохнула она, — похожее на… любовь.
— Любовь мачехи к пасынку, — сказал Бьёрн.
— Это так ощущается? — Ее пальцы зацепились за его пояс.
— Хвит, прекрати.
— Почему?
— Ты жена моего отца, — повторил он с отчаянием в голосе, как ей показалось.
Хвит опустила руку ниже, проскользнув пальцами в складки туники, туда, где, несмотря на его протесты, его плоть начала оживать.
— Ему не обязательно…
— Я люблю другую. — Он перехватил ее запястья.
Она тихо рассмеялась.
— Правда? Другую?
— Мы собираемся пожениться, когда отец вернется.
— О, Бьёрн. — Хвит лизнула его мочку уха. — Тайная возлюбленная?
Внезапная решимость сжала его хватку. Он оторвал ее руки от себя, встал и резко повернулся к ней.
— Не…
Она поцеловала его, ее язык, только что касавшийся его уха, проник в его рот, заглушая его слова приглушенным возгласом.
Бьёрн отстранился.
— Хвит!
Ее взгляд встретился с его — ее решительный, его потрясенный. С нарочитой медлительностью она расстегнула броши на платье и позволила ему упасть на устланный тростником пол. Ее льняная сорочка облегала грудь, темные и твердые соски проступали сквозь тонкую ткань. Пока Бьёрн задыхался и вытирал ее поцелуй с губ, она приподняла подол сорочки.
— Прекрати! — сказал Бьёрн. — Ты с ума сошла?
— Безумна от страсти, безумна от любви.
Обнажая бедра, пушистый холм ее лона, дерзко и откровенно, она одновременно бросала ему вызов и умоляла его…
— Я сказал, прекрати!
Сила его пощечины отбросила ее на пол. Лицо онемело. В голове зазвенело, словно от колоколов. Она барахталась в тростнике, униженная, разъяренная, с задранной и перекрученной вокруг талии сорочкой.
— Как ты посмел! — воскликнула она.
— Это ты посмела!
Их взгляды теперь скрестились, горячие, как раскаленное железо в кузнице, и холодные, как зимний мороз.
Хвит поднялась на ноги.
— Я сказала, что ты куда более мужественен, чем твой отец? Как я могла так ошибиться? Ты вовсе не мужчина. И таковым… ты не будешь никогда! — Она схватила медвежьи шкуры с постели и набросила их на него.
Шкуры поглотили его, запутали. Крик гнева Бьёрна превратился в удивленный, полный боли вопль. Он отступил назад, отчаянно пытаясь освободиться от шкур. Он тянул и рвал их, но они липли к его телу, словно приклеенные смолой.
Затем вопль боли стал визгом, визгом агонии и ужаса.


Бьёрн вырвался из длинного дома, неуклюже, спотыкаясь, в тяжелом беге. Собаки на привязи обезумели. Рабыня, увидевшая его, закричала.
Никогда, никогда в жизни он не бежал. Никогда. Ни от чего.
Ни от охоты на кабана, ни от битвы, никогда.
Но теперь, охваченный паническим ужасом, какого он никогда не знал, он бежал.
Что она с ним сделала?
Ведьма-потаскуха, что она сделала?
Мимо залов и лачуг. Через пастбища и поля.
Его разум раскалывался, мысли дробились, как лед во время оттепели. Он видел странно, словно дымная пелена застилала глаза. Сердце колотилось, как боевой барабан.
Запахи остро били в нос — запахи ферм, людей, горькие и отвратительные. Он бежал и от них, стремясь к лучшим ароматам леса. Богатая почва и перегной, опавшие хвоинки, древесный сок, птичьи гнезда, мох, грибы.
Лес, да. Безопасный лес, темный и глубокий.
Его лапы плеснули в ручье…
Его лапы?
Бьёрн остановился.
Он стоял на четвереньках, его конечности стали короче, но толще, покрытые пластами мускулов. Мех покрывал его пятнами — черным и коричневым, рыжим и серым. Его ладони, когда он поднялся на задние лапы, чтобы взглянуть на них, превратились в кожистые подушечки, из которых торчали длинные когти.
Лапы.
У него были лапы. У него были когти. У него был мех.
Он был…
Нет.
Нет, этого не могло быть.
Он был человеком, не «не человеком вовсе», не…
Не медведем.
Не медведем!
Бьёрн побрел вверх по течению к месту, где вода собиралась у камней. В ее рябящей поверхности отразилось лицо, не его собственное. Широкий черный нос с раздутыми ноздрями, длинная морда, пушистые округлые уши, косматая голова…
Он был медведем. С глазами, как кремень, и челюстями, из которых изгибались желтовато-белые клыки. Медведем.
Его расколотый разум едва не поддался. Снова побежав, движимый мощными задними лапами медведя, он устремился глубже в лес.
Ища убежища, он наконец набрел на пещеру, пахнущую заброшенностью, пустующую уже несколько сезонов. Инстинкты медведя подсказали ему собрать подстилку, сделать из этой пещеры подобие берлоги.
На время Бьёрн утратил способность мыслить. Он ел ягоды и ловил рыбу в бурлящей реке. Он прогнал одинокого волка от его добычи, но мясо тощей старой оленихи лишь раззадорило аппетит медведя.
Затем, бродя по лесу, он увидел людей, рубивших деревья, и подобрался достаточно близко, чтобы подслушать их разговор. Это пробудило ту часть его, что все еще была собой, все еще была Бьёрном.
Он вспомнил отца. Друзей. Людей их зала.
И Хвит, наложившую на него это гнусное заклятье.
И… Беру.
Тянутый воспоминаниями и тоской, он вернулся к фермам у фьорда. Но чем ближе он подходил, тем сильнее его медвежья сущность боролась и набирала силу. Запахи сводили ее с ума от ярости, ненависти и страха.
И голода.
Тупые, блеющие овцы. Стада коров, жирных и жующих жвачку.
Мясо. Мясо и кровь.
Он задрал упитанную овцу. Челюстями и когтями он растерзал животное. Он пожирал, пока не остались лишь обрывки, кости и сухожилия.
Этого было мало.
Вскоре он взял еще одну. И еще.
Однажды стрела оцарапала его бок. Дважды на него набрасывались лающие собаки, и он разрывал их в клочья.
Люди говорили приглушенными голосами о страшном медведе-убийце, что пришел в их земли. Медведе с пестрой шкурой разных оттенков, который убил единственного сына их короля…
Услышав это, Бьёрн был потрясен. Он подкрался к их кострам ближе, чем было разумно, чтобы лучше слышать их речи.
Так и было. Ибо так сказала королева Хвит, жена Бодвара.
Бьёрн, по ее словам, узнал о звере и тут же отправился на охоту, чтобы убить его. Она умоляла его подождать, взять с собой других людей, но он не слушал.
И затем он не вернулся. Он пропал, считался мертвым. Наверняка он был мертв, сожран. Иначе почему от него не осталось и следа?
Он вернулся в свою пещеру, чувствуя себя более самим собой, чем в последнее время. Его мысли гудели, как потревоженные пчелы в улье — о которых он, будучи медведем, теперь знал больше, чем когда-либо.
Знал ли его отец? Были ли отправлены мрачные вести, послан гонец на коне или корабле с драконьей головой, туда, куда привели последние странствия короля Бодвара?
А что с Берой? Когда весть о его мнимой судьбе достигнет фермы ее брата высоко над фьордом…
В отчаянии он снова погрузился в грубую природу медведя, в желанное забвение.
У хлева, где множество коров было загнано в ожидании осеннего забоя, он впал в безумие кровожадности. Его когти рвали вымя и внутренности, пропитывая двор молочно-алой грязью.
Чей-то голос взревел. Посох с силой ударил по хребту Бьёрна. Пастух, храбрый, но безрассудный, слишком поздно понял свою ошибку, когда медведь поднялся на задние лапы, возвышаясь над ним. Удар огромной когтистой лапы выбил посох из его рук.
Бьёрн схватил человека в сокрушительных объятиях. Кости хрустнули, как сухие ветки. Внутренности лопнули. Кровь хлынула. Челюсти медведя вцепились в его лицо, зубы зацепили кожу, сдирая алый лоскут от подбородка до уха. Клык пронзил глазное яблоко. Затем Бьёрн разорвал пастуху горло до позвонков.
Вкус этой крови… вкус этого мяса…
Он был отвратителен. Непередаваемо мерзок.
Каким-то образом, из глубин души, он знал, что вкусить его — значит вкусить себя, утратить навсегда то, что еще оставалось от Бьёрна. Остался бы только медведь.
Задыхаясь, он выплюнул гнусный кусок. Слезы — разве медведи плачут? — затуманили его глаза. Он, полуслепой, выбрался из хлева, не разбирая, куда ведет его путь.
Он убил человека.
О, он убивал людей и раньше, в набегах и битвах. Но это было иным. Ужасным и неправильным. Пастух был из его народа. Возможно, даже родич, что делало его убийцей родни!
Когда он наконец остановился, шатаясь от усталости, Бьёрн рухнул на землю. Его бока вздымались. Его мех пропитался кровью — коровьей и человеческой.
Если за ним и прежде охотились, то теперь будут преследовать с еще большим рвением.
Поднявшись, он огляделся. Желудок, набитый говядиной, сжался. Он знал это место.
Он хорошо знал это место.
Это были высокие холмы, где брат Беры держал свою ферму.
Она была близко. Его Бера. Скорбела ли она по нему, оплакивала ли его? Или уже забыла и нашла новую любовь? Сколько времени прошло? Он не мог вести счет дням.
Он должен был ее увидеть. Он должен был знать.
В роще неподалеку от фермы, где они часто встречались, он нашел ее.
Бера. Милая и прекрасная Бера, его любовь. Она сидела на пне, закрыв лицо руками, рядом валялась пустая корзина для сбора. Бьёрн чувствовал запах ее слез, слышал рыдания.
Его сердце разрывалось. Он сделал шаг, не подумав. Веточки хрустнули под лапами. Бера подняла голову и ахнула, увидев его. Теперь, помимо слез, он ощутил ее страх.
Что она видела? Не своего дорогого Бьёрна, а зверя, который, как говорили, убил его… пестрого медведя, дикого, пропахшего кровью!
Он не двигался. Он лишь смотрел на нее, полный скорби. Он попытался заговорить, но голос медведя был рычанием, а морда не годилась для речи.
Готовая бежать, Бера заколебалась. Ее карие глаза, покрасневшие от слез, вглядывались в его серые. Робкое недоумение сменило ее страх.
— Бьёрн? — прошептала она.
Он кивнул, издав звук, похожий на собственный всхлип.
Бера приблизилась, протянув дрожащую руку. Бьёрн прижался к ней своим широким черным носом. Она коснулась его, погладила, заплакала вновь, но уже от радости.
Она опустилась на колени и обняла его, не обращая внимания на его свалявшийся от крови мех. Он положил свою большую голову ей на плечо. Затем издалека донесся голос жены брата Беры, зовущей ее с нетерпением.
Бьёрн начал отступать, но Бера вцепилась в него.
— Возьми меня с собой, — сказала она.


— Ты глупа, если думаешь, что сын короля женится на тебе, — говорили ей. — Он возьмет удовольствие от твоего тела, твоей красоты и юности… но когда придет время жениться, он выберет богатую женщину.
Бера никогда им не верила.
Бьёрн любил ее. Любил так же, как она любила его.
Она помогала ему смывать кровь с пестрого меха, расчесывала колтуны, вычесывала, пока тот не заблестел. Пока он охотился, она собирала, и сделала земляную пещеру такой же уютной, как любой бревенчатый длинный дом. Они ели рыбу и фрукты, орехи и ягоды.
Хотя он все еще не мог говорить, с усилием и практикой Бьёрн научился произносить некоторые слова, а Бера научилась понимать его рычание и ворчание. Так он смог объяснить ей о несчастье, что с ним стряслось, как его мачеха прокляла его, обратив в медведя, когда он отверг ее соблазн.
По вечерам она сидела, держа его голову на коленях. Она пела и рассказывала истории. Говорила о том, как они встретились, как влюбились, как мечтали и строили планы на совместную жизнь.
Некоторое время они жили так, любили так и были счастливы.
Затем выпал первый снег зимы.
Когда они шли к реке, где Бьёрн ловил рыбу, а Бера собирала дрова, тишину заснеженного дня разорвали лай, ржание и крики.
Собаки и лошади окружили их. Люди выскочили из леса, вооруженные луками, топорами и копьями. Один схватил Беру, говоря ей, пока она вырывалась, что ей нечего бояться, они спасают ее, разве она не видела медведя?
Она била его, ругалась, царапала его лицо. Он ударил ее, ошибочно приняв причину ее паники за страх.
Мир закружился и погрузился во тьму, и, падая в нее, она услышала яростные рыки Бьёрна, переходящие в крики.
Ее глаза открылись под бревенчатым потолком, среди людей и света очага.
Бера села, затем вскрикнула, увидев отрубленную косматую голову, поднятую на острие копья как мрачный трофей.
— Все в порядке, — сказал кто-то доброжелательно. — Ты в безопасности.
Обернувшись, она увидела короля, Бодвара, престарелого отца Бьёрна.
— Медведь! — воскликнула она. — Ваш сын!
Он улыбнулся ей, улыбкой одновременно успокаивающей и печальной.
— Медведь мертв. Мой сын отомщен.
При этих словах Бера снова провалилась во тьму.
Она пришла в себя, столкнувшись с суровой, сокрушительной правдой своей потери. И с осознанием, что Бьёрн не отомщен; далеко не так.
Но она молчала. У нее не было доказательств своих слов, только ее слово против слова королевы… когда охотники уже считали Беру обезумевшей от страха, потерявшей рассудок.
Той ночью в длинном доме устроили великий пир. Пиршественные рога осушали и наполняли вновь крепким медовым медом. Король Бодвар щедро одарил своих людей. Королева Хвит сидела рядом с ним, почти красуясь удовлетворением всякий раз, когда ее взгляд падал на безжизненные серые глаза медведя.
Его пестрая шкура множества оттенков была изодрана почти в лохмотья, так яростно зверь сражался за свою жизнь.
— И чтобы добраться до тебя, — сказал тот же человек, что ударил Беру. — Я никогда не видел такого решительного зверя. Тебе повезло, что мы оказались рядом.
Куски не выделанной шкуры передавались из рук в руки по пиршественным столам, обрывки, которые могли стать отличной отделкой для сапог и плащей, капюшонов и туник. Длинная полоса попала к Бере, и она держала ее на коленях, пальцами перебирая мех.
Тушу освежевали и разделали. Ее мясо зажарили и подали хрустящим на серебряных блюдах. Эти тоже передавались по столам, и едоки жадно нанизывали куски на ножи.
Бера с гримасой оттолкнула предложенное блюдо.
— Не голодна? — заметив это, спросила Хвит.
— Нет.
Подозрение сузило взгляд королевы и наморщило ее лоб.
— Ты гостья в зале короля; почему ты не ешь?
Что-то в ее голосе, яд, холодность, заставило даже самых пьяных замереть в своем пиршестве.
С криком Бера вскочила со своего места. Она обмотала полосу медвежьей шкуры вокруг шеи Хвит и сильно дернула.
Последовал переполох, но Бера не обращала на него внимания. Понадобилось четверо мужчин, чтобы оттащить ее и удержать. К тому времени королева осела в кресле, ее лицо распухло и побагровело, она была задушена.
— Что это значит? — потребовал ответа Бодвар, когда Беру притащили перед ним.
— Смотрите, — сказала она. — Теперь ваш сын отомщен.
Все взгляды последовали за ее взглядом, и каждый вздох в пиршественном зале замер от изумления.
Поднятая на окровавленном острие копья, отрубленная голова больше не была медвежьей, а человеческой.
Головой Бьёрна.