«Всему своя цена» Майкл Пол Гонзалес

Как ощущения?

Спрашивает она, глубоко разрезая внутреннюю сторону бедра: плоть и жир разделяются, в свежую рану проникает её язык.

Что ты чувствуешь?

Ответ твари не нужен, даже если бы он был. Ей нужны лишь крики.

Всему своя цена. Следующий год тебе понравится. Всё это оправдает его цену.

Я задавался вопросом: что же может стоить такой платы. Жар её ладоней раздвигает ноги. Холодная струйка слюны медленно стекает вниз, как ледяной сироп, смываемый медленным биением горячей крови. В нижней челюсти твари единственный зуб, изогнутый и зазубренный; на сморщенном сфинктере её рта — ужасная понимающая улыбка. В этом году я наконец-то понял смысл фразы «Всему своя цена». В этом году, последнем году нашего кошмарного соглашения — тварь до сих пор использует это слово, как будто я на всё это соглашался — я осознал его полностью.

Двадцать два года назад, я срезал путь через задний двор дома отца Майки Слейтера. Это был канун Хэллоуина, вечер в который, как я узнал позже, тварь выходит размяться и погулять. Именно она была причиной празднества, сама традиция Хэллоуина зародилась благодаря ей. Маски, костюмы, изменение внешности — они не для веселья. Всё это - лишь примитивная маскировка, помогающая жертве спрятаться от хищника. И эту часть традиции уже никто не помнит. Даже сама тварь. Она знает лишь о прогулке накануне Хэллоуина, и она приходит ко мне. Я не спрашиваю, куда она отправляется, когда уходит; или что она делает в праздничную ночь. Я просто радуюсь тому, что тварь ушла.

Как бы там ни было, Майки Слейтер. Пару лет назад его родители развелись, но дом Майки, где мы частенько зависали, всё ещё был для меня как родной. Другим плюсом был короткий обходной путь, когда нужно было скорее попасть домой. Заценив в доме матери Майки его костюм на Хэллоуин, я направлялся домой, и у меня было около двух минут, прежде, чем обед остынет, и я получу по заднице. Мы договорились одеться как персонажи из того мультика про межзвёздных рыцарей. У нас были всякие классные штуки, прикреплённые к костюмам, фонарики, самодельные мечи, все дела. Мы полагали, что завтра вечером, из-за толпы поклонников спрашивающих, где же мы достали такие классные костюмы, вряд ли сможем выпрашивать конфеты.

Я взобрался на шестифутовую решётку деревянной изгороди и мягко спрыгнул в сад, не боясь, что меня заметят — отца Майки никогда не волновало, что я срезаю дорогу.

А затем я увидел, что он лежит голый в траве возле задней двери. Прижимая его руки к земле, на нём кто-то сидел. Бледной кожей и округлыми изгибами существо походило на женщину. По крайней мере, сзади. На довольно маленькой и лысой голове — гребень пушистых перьев. Эта фигура, эта тварь резко наклонилась, покачивая головой прямо над пахом мистера Слейтера. Я был не настолько молод, чтобы не понимать то, что, кажется, видел.

Я услышал шёпот: Почти закончила, почти закончила. Всё это окупится. Следующий год будет фантастическим.

А мистер Слейтер отвечал: «Нет, нет, нет. Хватит. Я уже ничего не хочу. Всё, что я хотел, пропало…» и периодически шипел на вдохе, сдерживая крик. Удовольствия в происходящем не было. «Не надо! Пожалуйста, не надо!»

Ты должен что-нибудь пожелать. Мы вместе навсегда. И если ты ничего не захочешь…

А потом тварь отдёрнула руку от его бедра, и именно тогда я увидел кровь и лоскут содранной кожи, который ошибочно принял за стянутое бельё. Я попытался развернуться, схватился за решётку, чтобы свалить. Мне хотелось сбежать отсюда, хотелось оказаться дома.

Ты… хочешь?

Она рывком повернулась ко мне, и я не услышал, а скорее почувствовал в голове её голос.

— Возьми его! Возьми его! — выкрикивал мистер Слейтер, указывая на меня.

Я не могу описать то, что случилось дальше. Не могу описать лицо, которое увидел, когда встретился взглядом с тварью. Не могу описать скорость, с которой она двигалась, в три рывка преодолевая двор и хватая меня за лодыжки, пока я пытаюсь сбежать. Перегнувшись через забор, я отчаянно пытался за что-нибудь схватиться, чтобы вырваться, чтоб освободиться.

Я услышал, нет, почувствовал… шёпот.

Мой.

Один быстрый укус за щиколотку. Горячая, обжигающая, электризующая боль.

С этой минуты мы заключили соглашение. Загадай желание прежде, чем отправишься спать. Подумай о том, что ты больше всего на свете хочешь получить в следующем году. Это не было ни вопросом, ни предложением.

Меня отпустили, и я упал на землю, в проулке за оградой.

Я дотянулся до лодыжки. Угасающая вспышка боли и жжения, но крови не было. Раны тоже. Ковыляя, из-за угла вышел отец Майки, одетый лишь в шорты и с пистолетом в руке.

— Она всё ещё здесь? Она здесь?

Я не ответил. Что я мог сказать? Что за хрень сейчас случилась?

— Я… Господи, если бы ты не появился… Я бы… Я свободен, — мистер Слейтер улыбнулся мне и отвернулся. В его глазах мелькнула вспышка, момент, когда он балансировал между жизнью и смертью, та переломная точка между завершением чего-то очень плохого, и началом чего-то нового. Он медленно поднял руку.

— Но, не надо, Майки… — лишь эти три слова смогли сорваться с моих губ из той невнятицы, что была за ними. Этого оказалось достаточно. Рука мистера Слейтера тяжело и свободно опустилась.

— Прости. Мне очень жаль. Попытайся… просто попытайся думать о чём-нибудь хорошем для себя. — Мистер Слейтер ещё раз посмотрел на пистолет. — Хм. Какого чёрта я собирался делать с этой тварью? Даже не пытайся каким-либо образом убить её. Просто прими то, что случится, а затем подумай о хорошем для себя.
Я почти не помню, как попал домой. К тому времени, как я вошёл в дверь, подробности затуманились. С лодыжкой всё было в порядке. Ни раны, ни шрама, ни даже царапинки. Я улёгся спать, пытаясь вспомнить тварь: её лицо, руки, хоть что-нибудь, но всё исчезло. Туман. Мой взгляд скользил по полкам в комнате, по беспорядочно разбросанным вокруг игрушкам, стоявшей в углу бейсбольной бите. Я выскочил из кровати и положил биту поближе, чувствуя, что она сможет защитить меня, но не понимая от чего. И в ту ночь, пока я засыпал, моя последняя мысль была о Младшей лиге и о желании не оказаться слишком толстым для шорт-стопа.

Мой мозг пронзил шёпот. Весьма неплохо.

На верхней губе выступил холодный пот, затем пришло спокойствие, затем — сон.

На следующее утро, когда я проснулся, предыдущий вечер был забыт полностью. Я был беззаботен и полон энергии. Чувствовал, что готов сразиться со всем миром. Во второй половине дня, когда направляясь к Майки, я проходил мимо дома мистера Слейтера, всё немного омрачилось, непонятно почему. Я увидел, что он сидит на крыльце и странно улыбается. Я пошёл дальше, и в тот вечер был Хэллоуин, такой же, как и все остальные.

В течение следующего года я сильно похудел. Стал быстрее. Вступил в команду. Как, из-за чего, почему — не задумывался, приписывая всё тяжёлым тренировкам и правильному питанию.

Затем пришёл октябрь и, вернувшись домой из школы, я нашёл под подушкой открытку. Хотелось бы сказать, что когда я её взял поползли холодные мурашки, или, что она была на ощупь похожа на плоть, или кожу, но нет — лишь обычная дешёвая открытка. С одной стороны, аккуратным белым шрифтом было написано:
Хэллоуин уже скоро. Этот год был для тебя удачным? Что бы ты хотел на следующий? Подумай хорошенько! Пусть то, что ты загадал, оправдает свою цену.
Я хотел показать открытку маме, но ко времени, когда она вернулась с работы это желание пропало. Остался лишь зуд где-то в подсознании: каждый раз, когда кто-нибудь заговаривал о Хэллоуине, он леденящей сосулькой соскальзывал по позвоночнику, а затем таял в дымке мыслей о конфетах и костюмах.

Вечером накануне Хэллоуина, перед сном, когда я складывал костюм, все мысли были лишь о конфетах и о прогулках в темноте. Было два часа ночи, когда я проснулся от огромной тяжести, которая стянула одеяла вниз и закутала меня в них. Открыв глаза, я увидел силуэт: хрупкие плечи, которые были слишком угловатыми; полные груди, казавшиеся слишком округлыми, тощие руки, прижимавшие меня. Было слишком темно, чтобы видеть подробности. Я попытался крикнуть и позвать родителей, но тварь подняла руку и опустила на мой рот холодные бескостные пальцы. Ладонь растянулась как холодное желе, когда тварь отвела её, заталкивая один, затем два пальца мне в рот. Их поверхность ощущалась как нечто среднее между брюхом змеи и присосками осьминога.

Шшш…

Шёпот у меня в голове.

Ты всё обдумал?

Обдумал что?

Открытка, которую я отправила. Чего ты хочешь в следующем году?

Кто ты?

Это не имеет значения. Важно — кто ты. Ты принадлежишь мне.

Как…

Так же как ты слышишь меня в голове, я слышу тебя. Ты — мой.

Что это значит?

Это значит, что ты принадлежишь мне.

Я почувствовал, как тварь качнула тазом, притираясь к моему животу.

Соглашение выгодно не только для меня.

Я ни с чем не соглашался.

Рыба соглашается быть съеденной акулой? Дерево соглашается, когда в него ударяет молния? Ты — мой.

Тварь приблизилась ещё ближе, и я зажмурился. Всё стало ярким, пока я не смог различать формы, а после цвета. Затем я смог видеть перед собой.
Тебе не нужны уши, чтобы слышать меня и глаза, чтобы видеть. Ты принадлежишь мне.

Она была серой и пятнистой. Тело чувственное и женственное, но голова: голова слишком маленькая. Морщинистый сфинктер рта, выпадающий внутрь и наружу, обнажал единственный зазубренный клык. Два огромных глаза, красных и выпуклых; с вкраплениями вен, но без зрачков, а между ними два зелёных глаза поменьше. Ушей нет. Носа нет. На блестящей лысой голове — пучок белых в полоску перьев. Казалось, мои плотно сжатые веки лишь придавали больше чёткости.
Тебе нужно понять, как это работает. Я покажу тебе. Подумай о женщине, которую желаешь.

Я не смог. Мне было двенадцать. Желаний ещё не было, лишь странное влечение. Случайное возбуждение, если я увидел по телевизору женщину в купальнике, или как в тот раз, когда я тайно заглянул в заначку отцовских журналов…

И тварь на мне изменилась. Отросшие волосы заполнили голову, а лицо растаяло и преобразилось в идеально вылепленные черты той женщины из «Пляжного Патруля», которая только что закончила съёмки для обложки «Плейбоя». Бронзовая кожа. Покачивающиеся груди. Точеная ключица, кожа, покрытая плёнкой пота — всё, как я видел на развороте журнала.

Лучше?

Это не изменило ощущения пальцев во рту, холодных как улитки, дёргающихся и копошащихся вокруг языка.

Я должна кормиться. Каждый год в эту ночь я разыщу тебя. Взамен ты скажешь мне, чего хочешь, и на следующий год, конечно же, это получишь.

Но я не хочу…

Ты — пальцы медленно удлинились и надавили на заднюю стенку глотки, заставляя давиться — принадлежишь мне. Пойми это. Скажи своё желание. Пусть оно оправдает свою цену.

Я хочу, чтобы ты ушла.

Это в сделку не входит. Не тебе об этом просить. Ты — мой.

Пальцы проталкивались дальше, пока я не почувствовал, как они скользнули в горло. Я не мог дышать. Включились инстинкты, и я начал отбиваться. Мне нужно было высвободиться. Я сильно прикусил пальцы, проткнув кожу, и в рот медленно потёк холодный, едкий ихор.

Тварь не отпрянула. Она стонала, лаская себя другой рукой.

Ещё.

Желая быть укушенной, она сильнее надавила на мой рот. Я расслабил челюсть. Тварь вздохнула — по молодости, я не распознал сексуальную неудовлетворенность — и вытащила пальцы. Я почувствовал, как лёгкие наполняются воздухом и думал, что умру. В голове пролетали мысли о школе; о семейных поездках, в которые меня никогда не возьмут; о Диснейленде, который я никогда не увижу.

Ты этого хочешь?

Я невольно кивнул. Медленно преображаясь в оригинальную форму, тварь перевернулась на моём теле так, что я видел лишь её спину. Я почувствовал, как она сдвигает простыни, укрывающие мои ноги.

Я хочу, чтобы в следующем году ты подумал, как следует. Подумал хорошенько. Пусть задуманное оправдает свою цену. Это желание едва ли стоит пальца, а уж тем более двух.

— Что, что…

И я почувствовал, как холодные пальцы одной руки сжали мою лодыжку, а пальцы другой скользнули между пальцами ступни, стиснули и раздвинули их.

— Нет, — сказал я. — Ненене, пожалуйста, не надо…

В следующем году ты вспомнишь всё это и поймёшь значение моих слов об оправданности цены.

Тварь опустила голову, и я почувствовал, как она обхватила губами большой палец ноги, пососала его раз, другой, затем с неописуемой силой сжала: тот единственный зуб вонзился в мясо и начал рвать, резать, полосовать. Я закричал. Должен был закричать, но не издал ни звука. Я чувствовал, как из пальца толчками выплёскивается кровь, как скребёт по кости зазубренный клык; чувствовал, как сжимают, покручивают, дёргают, пока не остались лишь ощущения электричества и холодного воздуха. Тварь повернулась ко мне и сжала губы. Показала мой палец, посасывая его так, что он выпрыгивал изо рта и обратно, а после запрокинула голову и проглотила. Отверстие между её ног пульсировало и содрогалось, на простыни лужицами стекала холодная слизь.

Ещё один.

На этот раз, когда тварь вцепилась во второй палец и снова начала жевать, я смог выдавить крик, небольшой вопль. Её нога щёлкнула и начала сгибаться под невозможным углом, пока ступня не оказалась над моим ртом. Расширившись как тянучка, она накрыла нос и губы так, что я не мог ни вдохнуть, ни закричать. Запах не ощущался, лишь трепещущая агония и электризующая боль.

Хруст, рывок и снова ощущение холодного воздуха. Второй палец поддался намного легче первого. Тварь изогнула спину и сглотнула; по её спине пробежала рябь, когда она кончила ещё раз. Тварь перевернулась, приблизила своё лицо к моему. Я безуспешно зажмурился.

Приятного путешествия. В следующем году думай получше.

И, не двигая телом, она подняла одну ногу, вытянула её к подоконнику и ухватилась посильнее. Поднялась и вышла в ночь. Я смотрел на свои ноги поверх мокрых простыней: в тёмной комнате их силуэт плясал среди багряных вспышек боли. Кровь, кажется, не текла. И больно не было. Я отключился не от боли. Я отключился, когда попытался посчитать пальцы и остановился на трёх.

Почувствовав, что кто-то трясёт меня за плечо, я с криком проснулся. Невольно увидел то круглое, кожистое и тёмно-красное лицо, висящее в дюйме надо мной.

— Милый, всё в порядке?

Открыв глаза, я увидел лицо матери.

— Ты хорошо себя чувствуешь? Постель мокрая. Ты описался?

Я ударился в слёзы, отпихивая простыни, пока не освободился от них. Я всё ещё чувствовал жжение в пальцах; ткань, задевающую открытые раны.

— Нет! — крикнул я. — Посмотри, что она наделала! Посмотри, что она наделала!

Я поднял ступню вверх. Пять пальцев. Я бы начал рыдать, если б уже не плакал. Или может даже описался бы от огромной радости. Я пошевелил пальцами.

Выпрыгнул из кровати.

— Что на тебя нашло?

Большой палец был немного красным. На другом — чёткий, вроде шрама, рубец под кожей, но пальцы были на месте. Мои пальцы вернулись. Я был целым. Они…
принадлежишь мне
принадлежали мне.

— Ты вчера ударился? — Схватив меня за ногу, мама ощупывала пальцы.

Боли не было.

— Нет, я… Ай!

На нижней стороне большого пальца была болячка. Влажные простыни. Крови не было. Пальцы на месте.

— Пора вставать! И будь поосторожнее. Если вот так поранишься, покажи мне, ладно? Иначе можно поймать инфекцию, и потерять палец. Ты же этого не хочешь, верно?

Я побледнел.

— Тебе пора вставать. Хэллоуин! Большой завтрак, чтобы подзарядится к большому вечеру.

Она погрузила руку во влагу на простыне, в жидкость, оставленную тварью в экстазе. Взгляд мамы, когда она снимала простыни и скидывала их на пол, был пустым и отстранённым.

— Ладно. Я уберусь здесь позже… Беги поиграй. — Уходя, она рассеянно облизнула пальцы.

Спустившись к завтраку, я уже забыл о саднящих пальцах. А когда я уходил из дома, простыни уже были в стирке, а Хэллоуин — в моей голове. События того вечера никогда не возвращались и не преследовали меня. Последующий школьный год я особо не помнил, запомнились лишь каникулы. Лучшее время, которое я когда-либо проводил с семьёй. Годами позже я вспомнил разговор родителей о том, что та поездка стала для них новым началом, уведя их с чёрной полосы о которой я блаженно не знал.

На следующий год, накануне Хэллоуина, я нашёл в школе ещё одну открытку, на этот раз в коробке для завтраков.

Матово-чёрную, с единственным напоминанием: ПУСТЬ ОНО ОПРАВДАЕТ СВОЮ ЦЕНУ.

Чтение этих слов тут же послало болезненный спазм сквозь ногу и вверх по позвоночнику. Тварь я не помнил, но то нападение, та боль и последующая награда запомнились навсегда.

В том году, в ночь перед Хэллоуином, я попросился у родителей спать в их комнате. И как только этот вопрос прозвучал, в голове прозудел шёпот…
О, нет, зачем ты так с ними поступаешь? Не заставляй их смотреть.

И я не стал. Думая, что она не сможет меня найти, в тот году я заснул у себя в шкафу, но я ошибся. Сложно объяснить. Я проходил через это год за годом, но рассказываю тебе о случившемся по другой причине. Всё дело в той фразе: «пусть оно оправдает свою цену».

В тот второй раз она стояла у дверцы шкафа, возвышаясь надо мной, принимая внешность, которые, по её мнению, выглядела дружелюбной: лицо менялось от Санта Клауса и Иисуса, до мультяшных мышей и кроликов.

Я не хочу, чтобы ты проходил через это не получив ничего. Поэтому, думай, как следует. Если это физически возможно — это случится… Если твоим единственным желанием будет чтобы я остановилась, то могу лишь сказать, что остановлюсь, когда наемся и закончу, и всё равно вернусь на следующий год. Не желай игрушек. Не желай чего-либо для других людей. Подумай о себе. Вспомни нашу встречу в прошлом году и знай, что то, что произойдёт, будет гораздо хуже, чем несколько пальцев. Не дай этому случиться просто так. Пусть оно окупится…

Мой громкий крик заглушил желатиновый ком пальцев, которые она снова затолкала мне в рот. Я просто хотел, чтобы она замолчала. Я не хотел слышать эту фразу когда-либо ещё, но знал, что услышу. Понимал, что это, всё это, будет происходить снова и снова.

Тяжеловата ноша для плеч ребёнка, верно? Получать почти всё, что захочешь и в обмен давать твари то, что она захочет. Точнее говоря, то, что она захочет забрать. Я имею в виду, что дельного может придумать ребёнок? Всё, что на второй год пришло мне на ум, это спортивные машины. Она заставила меня подумать ещё раз — зачем просить то, что я не смогу использовать законно. Куча денег? То же самое. Желание должно было быть личным. Поэтому, на второй год я захотел быть самым быстрым и сильным ребёнком в школе.

Исполнено.

В обмен на это, следующие шестьдесят минут тварь свежевала этим ужасным зубом мои руки и ноги, сдирая кожу и обнажая мясо. Выбрав с каждой конечности по три жилы из мышечной ткани и отрезав их возле одного сухожилия, она вытянула их как спагетти, подняв как можно выше, а затем положила в рот, жадно всосала и откусила сухожилия с другого конца. Всё это время мой рот закрывает её желеподобная ступня, маленькие подушечки-присоски поглощают крики, которые так и не нарушили покоя ночи. Повсюду кровь. И боль, какой я никогда раньше не испытывал, по крайней мере, до этого момента.

Когда все закончилось, она оставила меня распластанным, как приколотый к лотку школьный биологический проект. Я безуспешно пытался заснуть; в какой-то момент отключился и проснулся утром. Тело немного болело, но было совершенно невредимым, и к концу дня я проверял мою новообретённую силу на отцовской скамье для штанги. К концу недели я прибегал из школы домой даже не вспотев. А к концу школьного года получил медали в каждом виде спорте, который выбрал.

Когда наступил октябрь, и когда из библиотечной книги, которую я снял с полки выпала чёрная открытка, ужас пронзивший меня почти сравнился с предвкушением следующего, о чём я попрошу.

Той ночью тварь съела половину одной из моих почек. Когда она вытащила орган наружу, всё стало не так уж плохо, но то, как она этого добилась, было сущим адом. В пятнадцать лет я загадал желание каждого мальчишки, обуреваемого гормонами, и в тот год получал любую девушку, которая меня заинтересовала. Стоило ли оно того? Сложно сказать. Но в тот год я пришёл к осознанию своей зависимости, я понял значение слов «оправдывать цену», и тогда моя жизнь начала улучшаться.
Я думал, что всё просчитал. Раз за разом я пробовал нечто новое, не обращая внимания на то, как тварь облизывает губы; на отвратный танец языка поверх этого дурацкого зуба в сморщенной пасти, которую она называла ртом. Нечто новое было слишком заманчивым, чтобы устоять. Год за годом, по частям, я собирался стать улучшенным человеком.

Всё, что происходило в моей жизни немного затуманено, но только не те ночи. Те ночи я помню более чем отчётливо. В год, когда она потратила уйму времени, выуживая мои глазные яблоки из глазниц отрезав предварительно зазубренным ногтем веки — более чем идеальное зрение. Длиннее и толще внизу (всё-таки, это был мой первый год в колледже) — тот год был настоящей пыткой. Она сменила свой облик на девушку из журнала, возбудила и против воли орально довела меня до оргазма; мягкие и округлые очертания женского тела выдавало ощущение холодной, слизистой овсянки от пасти и глотки твари. А затем пришла боль — сначала тем единственным загнутым зубом мой член очистили как сырую картофелину, потом вырвали мягкие ткани, а затем язык проникал в открытую рану в пахе, пока яички не были извлечены из тела наружу и съедены — точнее, их изысканно и неторопливо смаковали, пока они не исчезли. Той ночью я был в походе, поэтому твари даже не было необходимости приглушать мои крики, что вынудило меня орать пока не разболелось горло и я не начал захлебываться рвотой. На следующий день, физически, я был в порядке, но понадобилось несколько недель, чтобы выбросить пережитое из головы. Едва я это сделал, вскоре заслужил репутацию «здоровяка» во всех возможных смыслах. К концу года, каждый парень, или девушка в студгородке удостоились знакомства с моим членом.

После колледжа всё нацелилось на карьеру. Недвижимость. Фондовый рынок. Пассивный доход. Я хотел быть богатым, чтобы иметь как можно больше свободного времени для исследований — мне нужно было знать, как прикончить эту тварь. Годы назад, отец Майки, просто умолял создание остановиться, что оно и сделало, когда увидело меня. Однажды я спросил — могу ли сделать то же самое. Она лишь ответила: Ты мой.

Я изучал её, во время учебы в колледже и после него, а когда у меня появилось достаточно денег, чтобы нанимать людей, они тоже занялись этим. Естественно, по своим причинам, я не мог быть с ними достаточно откровенным, но у меня была возможность предлагать гранты студентам-религиоведам, нанимать исследователей паранормального и демонологов. Шесть лет непрерывных изысканий не дали ничего. Ни малейшей, чёртовой зацепки. Каждое древнее общество, каждую мёртвую культуру, я изучил от и до; настолько, что были слухи о номинации на Нобелевку за столь углубленные исследования. Никто об этой твари не слышал. В колледже мне пришло в голову вернуться и расспросить о ней мистера Слейтера, но тот посмотрел на меня как на сумасшедшего.

И я гадал: сколько же времени она с ним провела с тех пор, как его жизнь пошла под откос. Может ночь, когда он с ней столкнулся, была первой? А что, если тварь была с ним годами и уже находилась на спаде, забирая, вместо того, чтобы отдавать? Этого я не узнаю никогда.

Приближается очередной Хеллоуин. Сейчас мне тридцать пять, есть любимая жена, не за горами первенец. И это стало последней соломинкой. Этой твари не должно быть в моей жизни, в доме, где есть ребёнок. На этот раз я попрошу её уйти.

В этом году я получил нечто похуже, чем чёрная открытка в конверте. В этом году, в полдень дня, о котором я думал, как о «Ночи посещений», мы поспешили в госпиталь. Осложнения. Наш ребенок погиб. Не было ни сердцебиения, ни каких-либо признаков жизни. И это было весьма странно, потому что моя жена была идеально здорова, и всё протекало нормально. Она была безутешна. Нужно было её успокоить, но даже когда врачи вводили лекарство в вену, моя жена рыдала: Оно не повредит ребёнку? Вы не должны давать мне это лекарство, оно вызовет осложнения…

От лечения моя жена отказалась, утверждая, что врачи ошиблись. Мы собрались домой, а доктор отвёл меня в сторону, чтобы предложить дать ей отдохнуть несколько дней, а потом обсудить стимулирование родов, чтобы закончить процедуру.

Закончить процедуру. Вот так, запросто, наш ребёнок каким-то образом прогрессировал от человеческого существа к доброкачественной опухоли. К родинке, которую нужно сковырнуть; гнойнику, который нужно проткнуть. Лишь картонные тыквы, невозмутимо улыбающиеся со стен, и этот дурацкий дружелюбный скелет на двери, были единственными свидетелями.

Той ночью пришла она. Медленная, молчаливая, печальноглазая. Она сидела в изножье дивана, на котором я спал. Моя жена хотела побыть одна, и я не знал, что делать. Я не заметил, как погрузился в сон, но в одно мгновение ее здесь не было, а затем она оказалась здесь, положив руку на мою икру. Страха я не чувствовал. Лишь опустошение.

Я готова…

— Просто забирай что-нибудь и уходи, — сказал я.

Я готова завершить нашу сделку.

У меня слов не было. Ощущение было странное: ещё одна потеря, ещё один удар под дых, ещё одна обрезанная ветвь с древа моей жизни. Я хотел диктовать условия. Я желал безопасного завершения, но поскольку ребёнка не стало… хотелось всё вернуть. Хотелось, чтобы всё продолжалось. Эта тварь и её уверенность были мне необходимы.

Я верну тебе ребёнка.

Что?

Я верну твоего ребёнка. Заберу его. Стану суррогатной матерью. А завтра ты станешь отцом.

Это не было вопросом, или предложением.

— Но моя жена не…

Он ничего не будет помнить.

— Я не хочу этого. Ты его не получишь — моего ребёнка. Не получишь. Всё кончено.

Я когда-нибудь спрашивала твоего разрешения на что-нибудь? Сделка заканчивается, потому что я так сказала. Ты принадлежишь мне. И завтра ты станешь отцом.
Тварь привела меня к спальне. Заставило открыть дверь. Убедилось, что моя жена… Я не могу описать выражение её лица, которое я увидел; то, как она инстинктивно согнула руки над животом; животный взгляд, прожигающий меня, пока тварь входила в комнату. Затем, глядя на меня, жена замерла и успокоилась; её нижняя челюсть двигалась, пытаясь задать вопрос, спросить меня: что случилось.

И тварь взобралась на мою жену, вытянула её руки и обернула запястья своими холодными резиноподобными пальцами; прижала её ноги, не удосуживаясь прикрыть рот, поскольку крик моей жены никого не потревожили бы. Всё, что я мог — лишь смотреть. Я знал, что моя жена чувствует, я в точности знал, через что она проходит. И невольно улыбнулся тому, что она никогда не сможет перенести боль этого деторождения без моего ведома.

Этот единственный зуб распарывает ночную рубашку, обнажая мою жену. Этот рот-сфинктер выцеловывает её ключицу, спускается между грудей, посасывает соски, пока не начинает течь молоко, затем спускается ниже — локти и плечи твари выкручиваются, чтобы та могла придавливать мою жену. К этому моменту она уже не сопротивляется, лишь смотрит на меня широко распахнутыми глазами, хватая ртом воздух, пока к её ногам тянется морда твари.

Как ощущения?

Спрашивает она, глубоко разрезая внутреннюю сторону бедра: плоть и жир разделяются и в свежую рану проникает её язык.

Что ты чувствуешь?

Ответ твари не нужен, даже если бы он был. Ей нужны лишь крики.

Всему своя цена. Следующий год тебе понравится. Всё это оправдает его цену.

Её голова утончается и вытягивается, сужаясь ко рту до невозможности, всё лицо — трубчатый клюв; жёсткий хоботок тычется в вульву, пока не находит путь внутрь. Затем она, моя жена, кричит.

Не в силах что-либо сделать, я лишь смотрел, как тварь погружается, жар её ладоней раздвигает ноги моей жены. По бокам медленно стекают холодные ручейки слюны, смываемые медленным и размеренным током её горячей крови.

Этот жуткий единственный зуб в её нижней челюсти, изогнут и зазубрен. Когда она выбирается на воздух, медленно вытаскивая голову наружу, чтобы посмотреть на меня, её шея неестественно изогнута, лицо покрыто слизью, а сморщенный сфинктер уродливого кольцеобразного рта складывается в имитации ужасной знающей улыбки.

Это мальчик.

Затем тварь вонзает клюв в живот моей жены, распарывая её, разрезая кожу, жир и мышцы, в то время, как холодная серая слизь медленно сочится, смешиваясь с кровью и образуя лужицы и этот звон, этот звон у меня в ушах — это не звон: это кричит моя жена, кричит о младенце, кричит «нет», выкрикивает моё имя, проклинает меня, посылает к чёрту, проклинает тварь, даже когда та опускает лицо к её распластанному животу и заталкивает голову внутрь.

Спина твари выгнулась раз, другой, словно та делала большие жадные глотки, а затем она кончила: когда она выпрямлялась и вставала с кровати, глядя на меня и прикрывая одной рукой свой набухший живот, по её хребту прокатывалась оргазменная дрожь. Тварь приласкала мою щёку, затолкала палец в рот и давила, пока мои колени не подогнулись, и я не опустился на кровать рядом с женой, из глаз которой катились слёзы; возле моего живота её влажные и тёплые внутренности. Я бездумно потянулся к жене, пытаясь бережно её обнять.

Выгибая спину, содрогаясь в конвульсиях и тужась, тварь стояла над нами. Её глаза разбухали, пока оплетающие их вены не лопнули, и не потекли кровавые слёзы. Она уселась на жену, скользнула ниже, пока её вагина не оказалась над вскрытым животом, и начала тужиться, тужиться, пока не появилось… пока… не появился ты. Мембранный мешок выскользнул из её растянувшегося отверстия наружу и плюхнулся в мою жену. Сквозь бледно-розовую плёнку я видел твоё спящее лицо, спокойное и умиротворённое.

Спящее.

Разбудили меня её крики, жена стиснула мне руку со словами: «Время пришло! Срань господня, они ошиблись, время пришло! У меня воды отошли! Ты это чувствуешь?»

Я поднялся с кровати промокший, но не от её крови, а от околоплодной жидкости. Помимо этого, простыни были чистыми, какими, на моей памяти, просто не могли быть.

И мы поехали в больницу, и я, вбежав в двери как чемпион, и толкая инвалидную коляску жены сквозь собравшуюся там толпу, уставился на сконфуженные лица медсестёр и врачей, говоря им, что время пришло.

Они проверили симптомы. Они перепроверили записи в медкарте. Они заставили меня подписать отказ от претензий, обязывающий не подавать в суд за всю эту неразбериху с мертворождением: такое иногда случается; конечно же, мы заплатим вам за ваше горе и страдания в обмен на…

Я сказал им заткнуться нахер, и делать свою работу. Всё это можно обсудить позже. Это «позже» будет. Будет до конца наших жизней. Это всё, что имело значение. Ты — это всё, что имело значение. Наш сын. Мой сын. Мой.

Я рассказываю тебе всё это сейчас, до того, как ты начнешь понимать, потому что не хочу, чтобы ты услышал это ещё раз. Я хочу, чтобы ты не узнал об этом никогда. Тварь пропала. Она ушла и больше не вернётся. Она всегда держит свои обещания. Ты в моих объятиях: глазки замечательные, щёчки румяные; и я люблю тебя. Больше всего на свете. Больше всего на свете. Меня смешит твоё гульканье, твой крошечный подрагивающий носик и твои маленькие безупречные, рубиновые губки, которые растягиваются в улыбку такую же забавную, как у твоей матери. Твой маленький, довольный беззубый ротик, который кажется идеальным. Идеальным и нормальным, за исключением одной вещи, смутившей врачей.

Этот единственный, гладкий крошечный зубик, прорезавшийся сквозь твою нижнюю десну. Врачи говорят, что в нём ничего необычного, они назвали его натальный зуб. Но мне-то лучше знать. Ты широко зеваешь, показывая это крошечное костяное лезвие, безмятежно смотришь на меня, и единственное о чём я могу думать: всему своя цена.