«Демонический замысел» Николас Винс

— Ты пугаешь меня. А мне не нравится, когда меня пугают, — говорю я. — И, пожалуйста, можем мы перестать бежать?
— У нас нет времени.
Я останавливаюсь. — Джастин, я не сделаю больше ни шага, пока ты не объяснишь мне, что, черт возьми, происходит.
Он оборачивается, замедлив шаг, и видит, что я не следую за ним. Горькая усмешка искажает его губы: — Происходит то, что ад скоро разверзнется, если мы его не остановим.
Мы стоим почти посередине моста через Темзу, за спиной у нас возвышается собор Святого Павла. Наше дыхание превращается в облачка пара в морозном воздухе под светом полной луны. Когда Джастин поворачивается и приближается ко мне, за ним видна электростанция, переделанная в арт— галерею. Время — около одиннадцати часов.
— Послушай, — начинаю я. — Я знаю — твой отец не из тех, кто запросто может по— мужски обнять сына, но то, что ты говоришь... Ты же не всерьёз утверждаешь, что он собирается убить десятки людей в полночь? Это какая— то злая шутка, да?
В его взгляде ни намека на юмор.
— Ладно, — пожимаю я плечами. — Значит, он и правда убьёт их, и у нас есть всего час, чтобы остановить его. — Я делаю паузу и саркастически усмехаюсь. – А почему не двадцать четыре?
— Что? — он раздраженно хмурится, явно не понимая меня.
— Ну, у Джека было двадцать четыре часа, даже у Дейла и Флэша Гордона — четырнадцать часов на спасение мира.
Мы смотрели этот фильм на прошлых выходных, и чуть со смеху не лопнули от чересчур театральной, преувеличенной актерской игры. Мы встречаемся всего пару месяцев, и это стало нашим первым источником для личных шуток.
— Если бы твой чёртов телефон не был выключен, у нас было бы больше времени. Я звоню с шести вечера, пытаясь найти тебя...
Его руки взлетают вверх, как крылья перепуганной птицы, потом в отчаянии безвольно падают вниз, и он шагает прочь. Не пытается узнать причину. Это было бы слишком собственнически. Мы ещё не дошли до такой стадии отношений.
Я в несколько шагов догоняю его, вцепляюсь в чёрное дублёное пальто и разворачиваю. Притягиваю к себе, целую его в губы, а затем прижимаюсь лбом к его лбу.
— Ладно. Извини. Моя вина. Батарея разрядилась. Слушай, я просто не въезжаю в эту историю с твоим отцом. В смысле, почему мы не идём в полицию?
Он отстраняется, и мы торопливо идем к галерее. — Не думаю, что они мне поверят.
— Допустим. Ну, придумай какую— нибудь убедительную ложь.
— Нет, я имею в виду, что они даже не стали бы меня слушать. — Он выглядит смущенным и виноватым.
— Опа… И с чего бы это? — Я скрещиваю руки на груди, уставившись в асфальт.
— Это было еще до того, как я встретил тебя. В прошлом году. Я тогда сидел на веществах и… заявил, что одна из его инсталляций, выставленных в галерее современного искусства — останки реального человека. Замаринованный труп.
— Понятно… Да какое там – ничего не понятно! Зачем ты решил ляпнуть такое в полиции?
— Выбесил он меня.
Джастин откидывает со лба светлые длинные – до плеч — волосы, нервно потирая затылок.
— И как именно, Джастин?
— Разве это имеет сейчас значение? Если мы собираемся его остановить его...
— Получается, я ничего о тебе не знаю... В смысле, ты мне почти ничего не рассказывал о ваших отношениях, и чем больше я узнаю о тебе и твоем отце, выдающемся современном художнике Карутиане Сандерсе, тем больше... тем больше... ну... просто расскажи мне. Пожалуйста.
Он ссутуливается, будто даже становится ниже ростом и, прислонившись к перилам моста, сует замершие руки в карманы.
— Я пришёл к нему за помощью. Не появлялся дома несколько месяцев, а потом практически приполз через пару недель после смерти мамы. Было так плохо. Я вдруг понял, что потерял всякую уверенность в себе. Внутри осталась только пустая тьма. А во рту всегда был привкус пепла.
Взгляд его скользит к зданию галереи, и он направляется туда. Я следую за ним.
— Мама всегда умела вытаскивать меня из такого состояния, — глухо продолжает он. — Никогда не понимал, как ей это удавалось, но всякий раз, как меня накрывала депрессия, хватало полчаса разговора с ней по телефону, и у меня появлялись какие— то проблески надежды, какая— то перспектива. Нам даже не нужно было обсуждать то, что меня беспокоило. Мы просто… разговаривали. Она рассказывала мне о моих кузенах и стариках, которым она помогала. Просто о всякой всячине, но после этого я оставался с уверенностью, что все наладится.
— И какое отношение это имеет к полиции? — вырывается у меня.
— Я рассказал отцу о своих чувствах — будто попал в ад алого лотоса из буддийских свитков.
— Это ещё что?
— Отчаяние. Настоящее отчаяние. Представь, что ты так сильно вытягиваешь голову вперед, так яростно сжимаешься, что ребра отделяются от позвоночника и разрывают спину, раскрываясь, подобно окровавленному цветку. Это и есть холодный ад кроваво— красного лотоса.
— Бррр. И что он ответил?
— Процедил что— то про «маминого сыночка».
Он замолкает, когда мы сворачиваем на рампу у конца моста, ведущую к набережной перед галереей. Затем останавливается.
— Через месяц он пригласил меня на открытие своей новой выставки. Все как обычно: канапе, шампанское, стерильно— белые стены, знаменитости, болтовня, болтовня, болтовня без умолку, а затем церемония презентации его... да, ты верно догадываешься, его «Ада алого лотоса». Лица там не разглядеть, но я знаю, что оно мое. Он даже посвятил это мне.
Глаза Джастина заволакивает еле сдерживаемыми слезами. Я обнимаю его.
— Представь только себе их рожи. Все пялились на меня с жалостью и сожалением. Тогда я и рванул в ближайший полицейский участок и рассказал им о том, что инсталляция представляет собой настоящий человеческий труп. Отец вышел оттуда через пару часов и «объяснил», что это наркотики так повлияли на мой разум, и пообещал, что предоставит мне «профессиональную помощь». По дороге домой в машине он молчал, а когда мы добрались до его дома, он показал мне мою комнату и сказал только одно слово: «Прости». Потом оставил меня одного. На следующий день он сделал много звонков, договорился с врачами… и с тех пор я чист.
Я все еще приобнимаю его за плечи, когда мы двигаемся прочь от моста, ко входу в помещение, которое раньше было турбинным залом электростанции.
— И почему ты решил, что он собирается убить всех этих людей?
— Нашел это сегодня утром в его студии.
Джастин разворачивает листок бумаги и передает его мне. Он скопировал его от руки с оригинала. Я читаю:
«Ад имеет свои пределы. Ни Желание человека, ни Демонический замысел не могут расширить его границы. Кроме предписанных порталов и призывов в людских сердцах. Филипп Лемаршан».
Я отрываю взгляд от листка и смотрю на него.
Прежде чем я успеваю заговорить, он продолжает: — Там еще были какие— то рисунки. Странные, тревожные, вызывающие беспокойство. Я навел справки о мистере Лемаршане. Он был французским мастером по изготовлению игрушек в конце семнадцатого века. Информация о нем немного запутана. В одних источниках говорится, что он продал душу дьяволу, в других — что его обманом заставили использовать свои навыки механика для создания головоломок – тех самых «порталов», о которых он здесь пишет. Где бы ни всплывали эти головоломки, там всегда найдется мясо, которым будут питаться мухи.
— Ты же не просто загуглил это, да?
Он бросает на меня колючий взгляд. — Я воспользовался своим читательским билетом в Британскую библиотеку. Нашёл информацию о свежих случаях. Два брата в Северном Лондоне, в 1980— ых. Один, видимо, раздобыл игрушку Лемаршана. Оба брата и жена одного из них были убиты или пропали без вести. Неужели ты не понимаешь? А что, если я был прав? Что если «Ад Алого Лотоса» на самом деле был настоящим человеком?
— То есть, — горло внезапно пересохло, и я с трудом сглатываю, — ты думаешь, он и правда безумен и…
— Ах, Джастин, как я рад тебя видеть. И не одного, как я погляжу.
Карутиан Сандерс стоит в паре футов от нас. Мой рот несколько раз открывается и закрывается, как у рыбы, попавшей на крючок. Поспешно убираю руку с плеча Джастина. По лицу Карутиана я понимаю, что он услышал мои последние слова.
Это высокий мужчина лет под сорок, одетый в элегантный костюм, и он сбрил все волосы, за исключением усов и козлиной бородки, которые перекрасил в ядовитый блонд.
В мире хаоса, где верования, которые лишь отчасти понимаются большинством населения, побуждают молодых людей к самоубийству, а мировая экономика находится в плачевном состоянии, его работы четких симметричных форм удовлетворяют потребность общества в определенности и стабильности.
Он не выглядит сумасшедшим, скорее озабоченным. И у меня нет уверенности – то ли состоянием своего сына, то ли тем, что застал нас вместе.
Он проходит мимо нас по пандусу в турбинный зал, и бросает через плечо. — Идемте, вы оба. Полагаю, вы умираете от желания увидеть мой величайший шедевр.
Мы входим в зал, и за мостом, в центре зала, я вижу инсталляцию. Это куб высотой около шестидесяти футов. Он сделан из металлических балок и лестниц, сквозь которые в некоторых местах можно заглянуть внутрь. По всей поверхности разбросаны бронзовые панели.
В зале ненамного теплее, чем на улице, и дыхание все еще остается ледяным. Над инсталляцией трудится несколько человек в комбинезонах. Еще туда— сюда снуют официанты и несколько человек обслуживающего персонала. Все это мужчины с одинаково бритыми головами, усами и козлиными бородками — тоже выкрашенными в блонд.
Других гостей пока не видно. Если Карутиан планирует массовое убийство, то свидетели его, похоже, не волнуют.
Инсталляция настолько великолепна, что я, естественно, направляюсь прямо к ней, оставив Джастина с его отцом. Мое внимание привлекают бронзовые панели. Я понимаю, что это нечто большее, чем просто абстрактные завитки и изгибы, за которые я принимаю их издалека. На каждой вырезаны фигуры, и я понимаю, что, если их правильно разгадать, то раскроются какие— то истории. Не самые приятные истории. В основном убийства и смерти — людей разрывают на части крючьями на длинных цепях. На многих рельефах изображены люди, похожие на беглецов из самого экстремального садо— мазо клуба, который я только могу себе представить. На других панелях изображены предметы, некоторые из которых — маленькие коробочки размером около четырех квадратных дюймов, и эти игрушки меняются, трансформируются.
Я восхищаюсь масштабом этой вещи и тем, сколько труда, должно быть, вложил в нее Карутиан. Его страсть к этому изделию, должно быть, была необычайной. Я понимаю, что им руководили желания гораздо более глубокие, чем можно было себе раньше представить.
Одна панель застает меня врасплох. На ней отчетливо видны мы с Джастином, стоящие на мосту, разговаривающие, гуляющие и целующиеся. Я ищу следующую картинку в последовательности. Вот мы встречаемся с Карутианом, вот стоим перед инсталляцией. Я осматриваю грани в поисках следующей по порядку картины, но ничего не нахожу.
Я чувствую, как сердце забилось, словно загнанный зверь в клетке рёбер.
Начинаю прикидывать, как нам выбраться из этого места, не прибегая к банальным крикам и паническому бегству. Обернувшись, чтобы переговорить с Джастином, я вижу, что он идет со своим отцом ко входу в инсталляцию. Спешу догнать их.
Ну как спешу? Я колеблюсь почти минуту, пытаясь отдышаться, чтобы решиться на это. Потом мне приходится практически волочить ноги, бормоча себе под нос: «Это глупо, глупо, глупо…»
Карутиан замечают мое приближение, и ждут, пока я до них доберусь.
— Джастин только что рассказывал мне о своих сегодняшних изысканиях. Приятно осознавать, что он проявляет такой интерес к моей работе, — говорит Сандерс. Он шагает внутрь инсталляции, полагая, что мы последуем за ним.
Не глядя на меня, Джастин тоже входит внутрь. Мне очень трудно дышать нормально, но я следую за ним.
— Я называю это «Регулятором сожалений», — рассказывает Карутиан, ведя нас по бесконечным коридорам и лестницам, то взмывающим вверх, то обрывающимся вниз. Это настоящий лабиринт, резьба на стенах которого продолжается и здесь. Коридоры выводят в небольшие комнаты, в некоторых стоят статуи в человеческий рост. Одни помещения отлиты из металла, другие – изготовлены из гипса. Он использовал все материалы, какие только можно представить, включая то, что выглядело как останки животных, покрытые пластиком. Объединяющая их тема проста: манипуляции с плотью. Каждый персонаж пронзен, искривлен, но в то же время с какой— то гордостью стоит на своем месте. Там, где можно различить лица, угадывается безмятежность или обольстительная улыбка. Большинство из них я трогаю или глажу, когда мы проходим мимо. Карутиан видит, как я это делаю, но не останавливает меня. Напротив — он кажется довольным. Нелепо, но я чувствую вину. Дают знать о себе воспоминания о школьных походах в галереи и музеи и криках учителей «Руками не трогать!».
Пока мы идем, слушая, как Карутиан рассказывает, кто вдохновил его на создание некоторых статуй, я ищу в конструкции инсталляции что— нибудь, что можно было бы счесть опасным. Но не могу заметить ничего: никаких острых углов, ни насосов или каких— либо движущихся частей. Тут нет ничего, что могло бы причинить кому— нибудь вред, как— либо ранить, насколько я могу видеть. Я начинаю расслабляться.
Мы заворачиваем за угол, и Джастин стонет. — Как ты мог? Боже мой! После прошлого раза! — Он медленно опускается на колени.
Я не понимаю, что его так расстроило. Его отец стоит перед новыми статуями. Он выглядит смущенным и растерянным.
— Но я ведь не использовал твоего имени, разве нет? Никто не догадается. — Он поворачивается ко мне. — Поговори с ним. Я... я сдаюсь. – С этими словами он выходит из комнаты.
Я сажусь рядом с Джастином и обнимаю его.
— Полагаю, это ещё одна работа, где твоя боль выставлена на всеобщее обозрение?
Он поворачивает ко мне голову. — Нет, не совсем. Но это воплощение самого давнего спора между нами. Однажды я спросил его: «Кто сильнее? Человек, который бьет лежачего, или тот, кто протягивает руку упавшему и помогает ему подняться на ноги. В ком больше мужества?
Ответ его отца перед нами. По обе стороны от маленькой неоновой вывески с надписью «СИЛА?» — две композиции. Слева — мускулистый красавец в одной лишь набедренной повязке, приапически вздыбившейся в районе паха, пронзает копьем грудь другого мужчины, который лежит на земле. Справа — фигура клоуна с раскинутыми руками, держащего по человеку на каждом плече. Эти двое мужчин, в свою очередь, поддерживают еще по два человека. Композиция растет в три яруса, так что самый нижний поддерживает четырнадцать «спасенных». Лицо клоуна искажает мучительное напряжение и безысходность.
Джастин продолжает: — Он утверждал, что единственная сила, которая действительно имеет значение – истинная сила – лишь та, что сокрушает врагов.
— А как насчет силы бороться со злом? – вырывается у меня. — Я не имею в виду насилие. Иметь силы поступать правильно, противостоять хулиганам, бороться с собственным негативом и преодолевать страхи и фобии. Побеждать демонов внутри себя. Я думаю, что это и есть настоящая сила, это то, что требует мужества.
Внезапно освещение изменяется. Лампочка в центре комнаты, висящая без абажура, вздрогнув, начинает слегка покачиваться. Мое сердце снова бьется быстрее, когда я понимаю, что означал уход Карутиана. До сих пор, пока он был с нами, у меня не было страха перед этой коробкой. Но теперь, если это ловушка, то мы с Джастином попались. Лоб покрывается потом, когда я осознаю, что понятия не имею, как отсюда выйти.
Я тяну Джастина за руки, поднимая с пола. — Идем, — поторопиливаю я. — Я хочу выбраться отсюда.
Когда мы выходили из комнаты, он еле двигался, и мне приходится буквально тащить его за собой.
— Черт, черт, черт! – я едва сдерживаюсь, чтобы не начать вопить во все горло. Это нелегко. Карутиан оснастил хитроумные коридоры множеством зеркал, что создает эффект обмана зрения, и я дважды чуть не расквашиваю нос, натыкаясь на стену там, где рассчитываю найти проход. Там, где путь кажется мне знакомым, и я надеюсь увидеть знакомую статую, стоит совершенно другая скульптура. Я пытаюсь успокоиться, повторяя про себя мантры. Что Джастин слышал от меня несколькими минутами ранее? Что— то о преодолении своих внутренних демонов. Да, верно. Это был мой страх, вечный страх: лишиться мечты и возлюбленных, лишиться рассудка.
Я тащу Джастина за собой пока он не кричит: — Ты делаешь мне больно!
— Ну, так перестань тормозить и помоги мне найти выход!
— О, — говорит он. – Так нам сюда. Почему было просто не спросить?
Он протискивается мимо, берет меня за вспотевшую ладонь и уверенно идет вперед, а я, спотыкаясь, двигаюсь за ним.
Удивительно, но он знает, куда идти. Мы проходим мимо статуй, которые я узнаю, и в том порядке, в котором они мне запомнились.
— Откуда ты знаешь путь? – спрашиваю я.
— Иногда тебе просто нужно попросить меня о помощи. Не всегда прав тот, кто старше.
Ого.
— Я же сказал, что весь сегодняшний день провел за исследованиями. Это один из проектов Лемаршана.
Мы выходим из проема и нас встречают бурными аплодисментами. Из динамиков гремит голос Карутиана: — Дамы и господа, благодарю вас за столь теплый прием, оказанный двум первым исследователям пределов человеческого опыта. Теперь проверьте, уважаемые гости, у вас у всех есть билеты и карты, да? Хорошо. Просто следуйте своими личным маршрутами, и вы найдете сокровища в отведенной вам комнате. Помните, что билеты пронумерованы, и вам следует входить в указанном порядке. И, возможно, сегодня вы окажетесь не с тем партнером, с которым пришли.
В ответ слышатся смешки озорного предвкушения. Мне интересно, чего они ожидают, оказавшись внутри инсталляции. Не прелюдия ли это к какой— то изощренной оргии?
— Джастин, пожалуйста, идите вдвоем сюда, чтобы присоединиться ко мне.
Мы поднимаем глаза и видим Карутиана, одиноко стоящего на помосте, расположенном над нами.
— Почему бы и нет, — бурчит Джастин.
Мы покидаем толпу из почти что сотни гостей, вежливо пропускающих друг друга через узкий вход в инсталляцию— лабиринт, как их и просили. Это странная компания. Люди разных возрастов и национальностей, многие из них одеты скромно, в вечерние наряды. Другие похожи на фетишистов — одеты в кожу и цепи или же с явным эротическим подтекстом. Все они в масках. Сейчас присутствующие дружелюбно кивают друг другу.
— Что они найдут там? — спрашивает Джастин Карутиана.
Тот усмехается, его пальцы нервно перебирают край перил.
— Зависит от них. Их маршруты проложены на основе моих... откровенных бесед с их друзьями, врагами, любовниками. Я узнал, что есть люди, которые, казалось бы, ненавидят, но неустанно желают других. Среди них есть те, чье стремление к запретным удовольствиям, разделенное браком или детством, едва не погубило их. Но сегодня вечером я пообещал им анонимность и возможность ощутить вкус исполнения скрытых желаний.
Пока он говорит, из инсталляции слышатся голоса, возгласы восхищенного удивления. После того как входит последний гость, мужчина в комбинезоне закрывает дверь.
— Знаешь, Джастин, я осознаю, что ты никогда по— настоящему не понимал, почему я использовал твои истории и наши ссоры в своем творчестве. Я должен использовать то, что знаю о своей жизни, а ты… ты всегда был ее частью. Важной частью. Я всегда любил тебя, ты должен это знать.
— Как, отец? Как я должен был это понять? Ты никогда не поощрял меня, никогда не хвалил.
— Потакать — манера твоей матери. Я же хочу, чтобы ты был достаточно силен, чтобы получать все удовольствия, которые может предложить жизнь. Испытать все ее чудеса, и чудеса за пределами этого мира. Я давно убежден, что человеческое общение в основном держится на страхе и непонимании.
Они погружаются в гнетущее молчание.
— Думаю, пора начинать игру, — произносит Карутиан. Он поднимает голову и подает знак кому— то, кто стоит на платформе в верхней части зала. Опускается трап, позволяющий ему перейти с помоста в центр инсталляции, где находился большой пустой диск из бронзовых панелей, мертвенно поблёскивающих под тусклым светом.
Прежде чем ступить на трап, он сбрасывает обувь и ослабляет галстук. Идя по узкой дрожащей дорожке, он снимает одежду, и, когда его ноги касаются инсталляции, остается совершенно голым. Трап тут же уплывает вверх.
Карутиан обходит диск по периметру. С каждым шагом из— под его ступней вырываются электрические змеи — синие искры впиваются в плоть, оставляя опалённые полосы. На мгновение он останавливается, лицо искажает гримаса. Очевидно, что ему больно, и я уже решаю, что он остановится, но Карутиан продолжает свое шествие.
Инсталляция дрожит. Внутри нее прекращаются вздохи и крики удовольствия. Возникает ощущение ожидания, как будто при подъеме на американских горках. Теперь секции коробки начинают сдвигаться и подниматься. Я с тревогой думаю, как Карутиан соблюдает здесь правила охраны труда и техники безопасности. Не помню, чтобы внутри были поручни или ремни безопасности.
Когда одна секция со скрипом и механическими щелчками начинает менять форму, мы слышим крики, вопли и отчаянные мольбы о помощи и милосердии. Один из мужчин в комбинезоне подбегает к входной двери, чтобы открыть ее, но секция внезапно устремляется к потолку.
В действие приходят скрытые дымовые машины, и Карутиан, очевидно, заранее позаботился о том, чтобы светильники были встроены в стены, поскольку именно из них падают синие лучи, ставшие единственным источником освещения в зале.
Секция проносится вверх мимо нас. Сквозь клубы дыма я улавливаю вонь экскрементов и крови и вижу молодую женщину, стоящую у входа в комнату, которая теперь находилась над пятидесятифутовым обрывом. Она смотрит на меня и протягивает руку. Девушка в нескольких ярдах от нас, и в то же время до смешного недосягаема, но я тоже тяну к ней руки. В следующий момент пол под ней качается, и она падает. Я закрываю глаза и зажимаю уши руками. Но даже тогда слышу звон церковного колокола.
И тогда я начинаю действовать разумно. Я бегу.
Нет, нет. Я имею в виду, что побегу за помощью, на ходу вытаскивая мобильник из кармана, чтобы позвонить... но телефон разряжен и... и я просто бегу. Я оставляю Джастина блевать на мосту и просто убегаю от того, что проникает в наш мир сквозь стены.
Все это пугает меня, а мне не нравится, когда меня пугают.

Газеты в замешательстве. Рассказы Джастина о «Регуляторе сожалений» и работе безвестного французского мастера по изготовлению игрушек их не удовлетворяют. Они больше сосредоточены на безумном художнике и его сыне и выдвигают скандальные предположения о существовании между ними неестественной физической связи. Таблоиды просто размазывают Джастина, обвиняя его в том, что он не предупредил мир о планах отца. В конце концов, он жил в отцовском доме уже несколько месяцев, и конечно же, был в курсе его планов.
Даже последующее самоубийство Джастина ничего не изменяет. Полиция отрицает всякую связь с Лемаршаном, и это справедливо. Ни в студии, ни в доме Карутиана не нашли ни планов, ни схем Лемаршана.
Мне удается сохранить бумагу, которую Джастин дал мне на мосту. Пока он звонит мне в тот последний вечер, я убираю все доказательства моих отношений с Карутианом.
Частью моей платы за эти планы и схемы было его молчание о том, что я наслаждаюсь его сыном, — это было необходимо для того, чтобы Джастин ничего не знал о распутных желаниях своего отца в ту ночь.
У меня до сих пор хранятся чертежи Лемаршана. Когда— нибудь я покажу их вам.
Если у вас будет желание.