«То, что в мешке» Тим Каррэн

Итак, стоит канун Рождества, и грязный снег падает на грязный город, что усугубляет положение бродяг, которые прячутся под грязными одеялами на углах улиц и дрожат в обоссанных картонных коробках в узких, занесенных мусором переулках. Сквозь суровый ветер и клубящиеся снежинки идет Джонни Пакетт, толкая свою старую продуктовую тележку. Скрип-скрип-скрип! Его можно расслышать за квартал, и все из-за сломавшегося колеса, которое он и не думает чинить.
Джонни делает перерыв, отдыхая, потому что в такую ночь ходьба дается ему нелегко. Его дыхание вылетает белыми облачками, когда он согревает руки и осматривает улицы. Внутри него все вздрагивает при виде прижавшихся друг к другу ради тепла бездомных.
Некоторые живут на улицах по собственному выбору, другие - психически больные или престарелые, алкаши или наркоманы, ветераны войны с отбитыми в боях мозгами, безработные, лишенные гражданских прав и забытые.
Забавно. Кажется, с каждым годом их становится все больше.
Джонни видит проезжающий мимо седан “Лексус”, за которым следует дорогой внедорожник, разбрызгивающий серую слякоть у его ног. У одних так много всего, а у других нет ни хрена.
Пойди разберись.
Он переводит взгляд с бродяг на углу, распивающих бутылочки с “Формулой 44D” и лакомящихся баночками “Стерно” , на сумку внутри своей тележки, серый мешок.
Это самое прекрасное время года, - думает он.
По мере того, как Джонни толкает тележку сквозь бурю, он слышит, как из-под навеса универмага Джон Леннон поет “С Рождеством (Война окончена)”.
- Да, это Рождество, - говорит он себе под нос. - И что, черт возьми, ты сделал?
Он стоит там некоторое время, худой чернокожий мужик с косыми глазами на лице, омраченном уличной жизнью: старые шрамы от ножей, порезы бритвы, кожа фактуры наждачной бумаги и искривленный нос, который был сломан в драке и сросся неправильно. На нем грязный, запачканный костюм Санты, который он вытащил из мусорного контейнера, отделка из белого меха приобрела цвет шифера. Достав старую банку из-под леденцов “Сакретс”, он выуживает из нее один из собранных им окурков. Зажигая, он думает: Хороший. Всего только наполовину скуренный “Кэмел”.
Закончив, Джонни выезжает на тротуар, игнорируя брезгливые взгляды, которые на него бросают владельцы магазинов. Это нормально, это нормально. Он заворачивает за угол и чувствует запах горячей еды, ароматной и вкусной. Изо рта текут слюнки, а в животе ревет тигр.
- Привет, Джонни! - раздается голос.
Это мистер Санторини в своем укромном тупичке, стоящий там рядом с тележкой с едой под зонтиком в красную полоску, несмотря на непогоду. И Джонни знает почему. Его жена умерла семь лет назад, а дети никогда не звонят. Только эта тележка поддерживает его существование, не позволяет просить милостыню вместе с другими горемыками и придает его жизни какой-то смысл.
Джонни подъезжает.
- С Рождеством, мистер Санторини. Как идет бизнес сегодня?
- Неплохо, - отвечает старичок. Он скрючен под тяжестью лет, иссох, как палка, стоя, дрожит и притоптывает онемевшими ногами, но никогда не сдается. - Есть две вещи, на которых ты можешь заработать в канун Рождества, Джонни. Люди хотят покушать и хотят напиться.
Он говорит о погоде, о метелях, которые он пережил в предыдущие годы, о друзьях, которых он похоронил и больше никогда не увидит. Но Джонни не может следить за его повествованием. Это все из-за итальянских колбасок. Никто не делает их так, как мистер Санторини. Подкопчённые, приправленные по семейному Неаполитанскому рецепту, затем вставленные горячими и сочными в мягкую поджаренную во фритюре булочку, намазанную луком и перцем, расплавленным сыром Проволоне и каким-то соусом, сладким, острым и кислым одновременно.
Мистер Санторини изготавливает одну и вручает ее Джонни, завернутую в фольгу.
- Нет, нет, - протестует Джонни. - У меня нет мелочи, мистер Санторини.
Старик смеется.
- А в канун Рождества тебе она не нужна. Наслаждайся.
Джонни именно это и делает, получая ощущения, сравнимые с оргазмом. Его вкусовые рецепторы танцуют по всему языку. В его животе вырастают зубы. Потом все заканчивается, и он облизывает пальцы; в середине его тела разливается прекрасное тепло.
- Снова раздаешь сладости в этом году, Санта? - спрашивает мистер Санторини.
- Да, мистер Санторини, бегал только что.
- Ну ладно, благослови тебя Господь, Джонни! Ты хороший мужик.
Джонни не был так уверен в этом, но ведь он оказывает услуги; он выполняет работу. И она выходит далеко за рамки дешевых расчесок, шарфов и тапочек, которые он раздает нищим каждый год.
Двадцать минут спустя, все еще чувствуя тепло внутри от доброты мистера Санторини, Джонни срезает Западную 23-ю по переулку, зная, что его там ждет. Он идет туда все равно, потому что это необходимо.
Он сметает снег с лица и трясет телом, как мокрая собака. Рождество... черт побери! Он замечает заснеженную коробку из-под холодильника, уютно приткнувшуюся между мусорным контейнером и рядом переполненных зеленых пластиковых бачков.
- Кэтлин, - говорит он. - Кэтлин, время пришло.
В коробке слышится скрежещущий звук, похожий на крысиную драку, и грубый туберкулезный кашель, переходящий в рвоту, а затем - в хрип.
Кэтлин выбирается наружу, как людоед из пещеры. Она рычит на Джонни и плюет в его сторону, с трудом стоя на ногах, завернутых в тряпки и засунутых в пластиковые пакеты из-под хлеба, закрепленные скотчем. Она напоминает зверя или сгорбленного, безумного тролля в изношенном оливково-сером пальто, инкрустированном фекалиями и другими пятнами неизвестного происхождения. Лицо испачкано грязью. Она въелась в ее щеки, заполняет щели и глубокие морщины. Ее глаза смотрят диким взглядом, ее волосы кажутся стальной шерстью. Потрескавшиеся губы раскрываются, обнажая обломанные желто-коричневые зубы, превратившиеся в пеньки. Между ними застряли черные крупинки.
Она рычит.
Она шипит.
Джонни знает, что она сумасшедшая, поэтому держится на расстоянии. Кем бы она ни была раньше, теперь она представляет собой животное. Бешеное животное, с губами, покрытыми белой пеной, пальцами, похожими на черные расщепленные клешни, рассудком, поглощенным водоворотом разложения, слабоумия и галлюцинаций, но готовым драться за свое логово.
Но успокаивающий голос Джонни звучит, как охлаждающий бальзам для ее воспаленного разума.
- Все в порядке, Кэтлин. Все будет хорошо. Загляни в мешок и обрети покой.
Кэтлин колеблется, услышав его слова.
Она - безумный зверь, охраняющий свою территорию и привыкший сражаться за те немногие жалкие вещи, которые она может назвать своими. Однако, постепенно ее взор смягчается. Она что-то чувствует в облике Джонни, его намерения. Что-то в спокойных и грустных омутах его глаз. Оттуда исходит милосердие, и, хотя она не знает, что это такое, это ее трогает.
- Вот оно, Кэтлин, - тихо говорит он. - В мешке. В мешке есть кое-что для тебя.
Она подходит к тележке, указывая на нее пальцем, трясясь и вздрагивая. Слюни текут по ее подбородку, а на глазах выступают слезы. Останавливается в нерешительности. Затем лезет руками в тележку, кладет их на серый холщовый мешок. Нежно поглаживает его. В ее заплаканных глазах стоит растерянность. Материал не похож на мешковину... он теплый, податливый. Похож на…
Чем бы мешок был и чем бы он не был, теперь он раскрывается, как губы, скользящие назад, обнажая десны и огромные зубы. Кэтлин визжит, а рот рвется вперед с невероятной скоростью, быстрее, чем удар гремучей змеи. Прежде чем она успевает убежать, ее засасывает по самые лопатки. Челюсти сжимаются, как капкан, пилообразные зубы пронзают плоть, ломают позвонки и разрывают хребет. Она безвольно бьется, как раздавленная крыса в челюстях мастифа... а затем ее затягивает в мешок.
Изнутри доносятся хрустящие звуки, жующие звуки. Затем булькающий шум, как от мешалки стиральной машины. Прежде чем губы мешка закрываются, в воздух брызгает струйка крови.
Джонни ощущает, как мокрые, теплые капли разбиваются о его лицо. Он отшатывается назад, как всегда чувствуя дурноту.
На мешке - пятно яркого, красного цвета. Затем медленно, медленно, оно полностью впитывается, и мешок снова становится просто мешком.
Тяжело дыша, Джонни выталкивает телегу из переулка. Мешок выглядит сейчас приспущенным, вялым. Цикл продолжается.
На 27-й улице, у Цемент-парка, где обитают наркоманы, он сталкивается с Джорджия Стэном, тусующегося с парой алкоголиков, чьи глаза напоминают сигаретные ожоги на пергаменте, словно отражения превратившихся в пепел мозгов. Алкаши двигаются дальше, но Джорджия Стэн садится на корточки на своем коврике, болтая как будто его друзья все еще рядом. Кажется, он не замечает того факта, что почти весь покрыт снегом.
- Стэнни, как дела?
Джорджия Стэн наклоняет голову, глядя на Джонни, но в его стеклянных глазах нет признака реального узнавания. На самом деле, там вообще ничего нет. Они пустые, как лужи от дождя.
- Дала мне это, - говорит он, держа пустую бутылку из-под дешевого “хереса”. - Леди... леди дала мне это. Она положила это в мои руки, дала мне это. Сказала... она сказала... это тебе на Рождество. Это все твое. Выпей это и не делись ни с кем, кроме тех, с кем захочешь. Я с тобой не поделюсь.
- Это круто, Стэнни. Оставь себе все.
- Да, да. - Он смотрит вокруг, сужает глаза, словно видя кого-то, кого не может видеть Джонни. - Ты не получишь ничего. Нет, сэр. Это мое. Леди дала мне это. Она дала это мне. Не тебе.
Стэнни качается взад-вперед на своем коврике, сжимая пустую бутылку, так же, как он, вероятно, будет сжимать ее еще целую неделю. И он также будет находиться на этом же месте, потому что у него нет ног, только культи. Он потерял ноги, отморозив их, две зимы назад.
- Ладно, встретимся позже, Стэнни, - говорит Джонни, толкая свою тележку с тротуара, оставляя Джорджия Стэна одного разговаривать со своими друзьями о леди, которая дала ему бутылку.
Мешок шуршит в тележке.
- Нет, не этого, - говорит ему Джонни. - Не сейчас.
Мешок трепещет и содрогается. По нему пробегает мышечный спазм. Он явно возбужден, но Джонни непреклонен. Если он уступит, мешок выйдет из-под контроля, и, если пропадет слишком много людей, будут задаваться вопросы, которые могут привести к Джонни, а если они приведут к Джонни, они могут привести к...
Но он старается не думать об этом.
Сейчас он в парке, спускается по дорожке, пробираясь сквозь сугробы и чувствуя, как холод сковал его кости. Он направляется к эстраде. Это нужное место. То, куда приходят ночевать и гнить отчаявшиеся, умирающие и покалеченные. Обычно там тусуются десятки наркоманов, слоняющихся без дела, попрошайничающих, промышляющих воровством, сравнивающих друг у друга следы от уколов и разрушенные вены. Но буря загнала их в укрытия - канализационные и водопропускные трубы, зараженные крысами склады, стерильные метадоновые клиники и приюты для бездомных.
По расчётам Джонни, там остался только один.
У него не было имени и, возможно, больше не было души. Кем он являлся и кем мог бы стать, никто не знал. Все, что осталось, это призрак. Блуждающий по парку и по эстраде, но, по большей части, преследующий самого себя.
Когда Джонни заходит под эстраду, наркоман, свернувшийся в углу и завернутый в старые газеты, залитые собачьей мочой, начинает стонать.
- О, Сантушка, Санта Клаус. Я умираю изнутри. Я просто умираю. Мне ооочень больно, - хнычет он. - Боже, помоги мне, но мне так больно.
Он - живой скелет в грязном спортивном костюме, башмаках и парке с разрезанными швами. Его волосы черно-коричневого цвета, покрытые белым инеем, борода похожа на темный мазок обожженной пробки, а лицо сморщено, как кустящаяся молния. Ему, может быть, лет двадцать или пятьдесят.
- Ты хочешь, чтобы боль ушла, брат мой? - спрашивает Джонни.
- Да... да, о, пожалуйста.
- Тогда подойди ко мне. Я дам тебе избавление.
Самой мысли о подобном достаточно, чтобы заставить наркомана двигаться. Скрип-крак-крак - приходят в действие его старые заледеневшие суставы и сухожилия. Он цепляется за ноги Джонни, как голодный кот, как искалеченные и немощные, больные и изувеченные, должно быть, цеплялись за Иисуса в Галилее.
Джонни помог бедному безымянному наркоману подняться на ноги.
- В этом мешке. Все, что ты хочешь, находится в этом мешке. Давай, брат мой, залезь в него руками. Положи их на то, что внутри, и все исполнится. Боли больше не будет.
Слова. Они очень мало значат для наркомана. Просто дорожки, которые переходят одна в другую.
Он стоит сам по себе.
Улыбаясь он, сует руку в мешок.
Что бы там ни было, оно его хватает. Оно заглатывает его руки с ослепительной скоростью и разрушительной убийственной силой, будто сова, пожирающая мышь. Наркоман кричит и бросает на Джонни взгляд, полный презрения. Взгляд, говорящий: предатель, проклятый предатель! Может быть, я всего лишь измученный наркоман, но даже я знаю, что это предательство – отдать живого человека этой… твари.
Ему почти что удается высвободиться, но Джонни знает, что это невозможно. Руки наркомана освежеваны до красного мяса, мышц и сухожилий. Он кричит и вопит, в его крике - чистая боль и чистый ужас, затем мешок тянет его внутрь, заглатывает, после чего раздается хруст костей и совершенно ужасный хлюпающий, сосущий звук, подобный тому, который издает ребенок, высасывающий тающее эскимо.
От наркомана не остается и следа. Совсем.
Последующие звуки отвратительны: жевание, облизывание, потрескивание, сопровождаемое бульканьем. Мешок опадает. Он увеличился, поглотив двух взрослых людей за один вечер, но ненамного. Джонни не знал, куда девается то, что он ест.
Десять минут спустя Джонни возвращается в бурю. Снег продолжает падать, и он замерзает до костей. Он ворчит и стонет себе под нос, а затем видит вдалеке Джорджия Стэна, все еще разглагольствующего и бредящего, ведущего жаркие разговоры с людьми, которые существуют только в его мозгу. Мешок сокращается со звуком, похожим на скрип мокрой кожи. Его возбуждение растет.
В задней части головы Джонни начинает звучать одинокий голос: кто ты такой, чтобы жаловаться, когда страдания других так велики? Посмотри на этого бедного, несчастного человека. Отброс общества, выброшенный на улицу. Разве у тебя нет сочувствия к нищим, убогим и нуждающимся в эту самую святую ночь года?
Джонни знает, что все дело в милосердии, и кто он такой, чтобы отвергать от себя нуждающихся? Это заставляет его думать о той ночи, когда он нашел мешок на чердаке разрушенной церкви. Как он висел там, пустой и поникший. И как он подумал: а ведь это хорошая сумка для моих вещей. Затем дотронулся до него. И замерзшие холодные зубы, как гвозди, вонзились в его ладонь. Они не просто наполнили его ядом, который превратил его силу воли в кашу, они наполнили его знанием того, как все должно быть, как они вместе проявят милосердие к нуждающимся, потому что в этом заключается их призвание.
Вспоминая, он толкает свою тележку к Джорджия Стэну, совсем близко.
- Привет, Стэнни.
Джорджия Стэн сжимает свою пустую бутылку.
- Леди дала мне это. Она дала мне это, так что это мое.
- Конечно, твое. Она оставила кое-что в этом мешке для тебя и хочет, чтобы ты это забрал.
- Для меня? Она оставила это для меня?
- Да. Кое-что, от чего ты почувствуешь себя лучше. Больше не будет боли.
Джорджия Стэн выглядит растерянным, неуверенным. То, что осталось от его разума, не знает, что и думать. На самом деле, он не уверен, что Джонни вообще находится здесь, так же, как не уверен и во многих других вещах.
- Для меня?
- Все для тебя.
- Отдай мне это. Это мое. Дай мне это. Это не твое. Это мое.
Джонни, чувствуя дух праздника, движущий им, поднимает Джорджия Стэна и говорит ему, чтобы тот залез рукой в мешок, что он и делает. Все заканчивается быстро. Эхо от крика затихает в метели, в воздухе повисает кровавый туман, а из мешка доносятся ужасные звуки. Но все кончено, наконец-то все кончено.
Джонни слышит, как часы на церкви Святого Антония бьют двенадцать раз. Наступило Рождество, и оно наполняет его, переполняет его, заставляя слезы бежать из глаз. Умом, который уже не такой ясный, он чувствует радость за тех, кому больше не придется страдать.
Благослови нас Бог, всех и каждого, - думает он.
Позже он приходит на чердак разрушенной церкви на пересечении 33-й и Пьемонта и ложится в свою маленькую кроватку, грея руки перед дровяной печью. Мешок отползает в сторону. Джонни смотрел, как он лезет по стене в угол, где подвешивается на стропила, очень похожий на кокон, которым он на самом деле и является. Он не пошевелится до следующего года, а к тому времени очень проголодается. Тогда вместе они вновь пойдут помогать бездомным и обездоленным.
Глядя на пламя, которое пылает так же ярко и жарко, как адский огонь в его душе, Джонни шепчет:
- С Рождеством, с Рождеством.